Глава 4.

«Молчаливое большинство»

или

симулятивные визуальные стратегии власти.

Чем же характеризуется постсовременное общество в контексте «молчаливого большинства» – распадом социума  или его нарастанием?

Иначе говоря, чтобы ответить на главный интересующий нас в этой главе вопрос о том, является ли постсовременное общество в контексте «молчаливого большинства» точкой отправления визуальных стратегий власти, предстоит проследить  причину трансформации общества в большинство.

 А также ответить на ещё один немаловажный в данной ситуации вопрос – постсовременное общество в контексте «молчаливой» массы  – единственный ли это «генератор» визуальных стратегий власти. Или же в силу того, что, как и предполагалось выше, визуальные стратегии власти исходят из всех трёх вышеупомянутых  возможных областей визуальных стратегий власти, которые сегодня тесно переплетены между собой и, следовательно, должны рассматриваться  неразрывно. – Не будет ли это являться  достаточным основанием для того, чтобы утверждать, что постсовременное общество сегодня играет двойную роль симулякра – это не только один из «генераторов» визуальных стратегий власти, но и  одна из точек приложения действия данных  стратегий власти через посредство массмедиа  и политики как совокупности властных институтов.

Итак, постсовременное общество сегодня все еще подвержено процессу социализации или же десоциализации? Ответ зависит от того, как понимается  социум, но он в любом случае не может быть окончательным и однозначным. Скорее всего, социум  обладает такими характеристиками, что институциями, которые выступают вехами «социального прогресса», а именно: урбанизация, концентрация, производство, труд, медицина, обучение в школе, социальное обеспечение, страхование и прочее, включая сюда и капитал, являющийся, пожалуй, самым эффективным проводником социализации, оно одновременно и  создается и разрушается – претерпевает двойной процесс симулятивности.

Так как социум, по–видимому, формируется из вышеупомянутых  абстрактных конструктов, возникающих один за другим на «обломках» символических и ритуальных языческих обществ, то из этого следует, что данные конструкты его же (социум) и воспроизводят – конструируют. «Но они работают именно на неё – ненасытную абстракцию, питающуюся самой сутью социального»[1] – и именно поэтому по мере развития  данных социальных конструктов – институций  общество  не только не укрепляется, но регрессирует.

Данный двойной противоречивый процесс  ускоряется и достигает своего максимального размаха с появлением и колоссальным развитием и распространением массмедиа и самой информации. А средства массмедиа, средства информации – сама информация так же представляют из себя «чемодан с двойным дном», так как функционируют на двух уровнях: внешний – уровень наращивания производства, если так можно выразиться,  социума; и второй –  глубинный уровень – тот, где социальные отношения и социум как таковой нейтрализуются.

 Но, в таком случае, если социум, во–первых, разрушается тем, что его же и воспроизводит (массмедиа и информацией, что уже практически одно и то же), а во–вторых, поглощается тем, что он сам воспроизводит, и чем сегодня сам является, – «молчаливым большинством». То можно сделать следующий вывод из сложившейся ситуации, оказывается социум – его дефиниция не имеет референта, и термин «социальное», который является центральным для всех дискурсов, уже ничего не описывает и ничего не обозначает. В этом тотальном кризисе языка  социум «разделил судьбу» «метанарратива»[2] – в социуме теперь не только нет необходимости, он не только бесполезен, но всякий раз, когда к нему прибегают, он не дает возможности увидеть нечто иное, не социальное: вызов, смерть, пошлость, ритуал или повторение – он скрывает то, что за ним стоит лишь некая абстракция, результат процесса абстрагирования, видимость и симуляция.

Социум,  судя по всему, в состоянии существовать лишь очень короткое время: в узком промежутке  между эпохой символических формаций и возникновением сегодняшнего постсовременного «общества», где оно уже не живет, а только чахнет. Раньше – его нет ещё, позже – его нет уже. По этой причине, относительно социума  в сегодняшней их ситуации возможны три сценария или гипотезы, которые мы рассмотрим ниже:

 

4.1. социум  как миф или невозможность ресоциализации.

Социума никогда не было. И социального «отношения» никогда не существовало – ничто и никогда не функционировало социально. В условиях неизбежного вызова, неотвратимого совращения и неминуемой смерти всегда имела место  лишь симуляция социума и социального отношения.

Поэтому, в данном случае нет никаких оснований говорить ни о «реальной», ни о какой–либо скрытой, ни  тем более об идеальной социальности и социуме. Оправдано лишь гипо–стазирование симулякра. Если   общество есть симулякр, то единственное вероятное резкое изменение сложившейся ситуации – это стремительная десимуляция, при которой социум сам для себя  перестает быть пространством референции, «выходит из игры» и «кладет конец» сразу и власти, и эффекту социального, и зеркалу социального, поддерживающему социум.

И сегодня это резкое изменение ситуации происходит: разложение социального мышления, «истощение» и «вырождение» социальности, угасание осциального симулякра  – всему этому «мы» являемся свидетелями. 

Социум  исчезает бесследно, как будто его и не было. И не в результате эволюции или революции, а в процессе катастрофы.  И это уже не "кризис" общества – это распад самого его устройства. Маргиналы (умалишенные, женщины, наркоманы, преступники), которые якобы разрушают «общество», здесь не причем. Наоборот, их активность служит для слабеющего социума источником дополнительной энергии. 

Но ресоциализация невозможна –  социум, существующий  в соответствии с принципами рациональности и реальности, «улетучивается», подобно тому, как с первыми лучами солнца исчезает приведение.

 

4.2.  социум  как остаток или реальность аккумуляции смерти.

Социум   существовал и существует в реальности, более того, он находится в состоянии постоянного прироста. Социум вовсе не исчезает как привидение, а, напротив, торжественно заявляет о себе повсюду.

Но привычный ход мысли о том, что   динамика социального развертывается в закономерный прогресс человечества, а всё  её избежавшее представляет собой лишь остаток –  тут уже не работает. Можно предположить, что в сложившейся ситуации постсовременности  и «молчаливого большинства» социум сам является не более чем остатком – и торжествует он сегодня как раз в этом качестве.

Заполнивший собой всё, ставший универсальным и получивший статус реальности остаток некоего рассеивания символического порядка – это и есть постсовременный «социум». В данном случае ситуация такова, что происходит все более глубокое погружение в социум, то есть в сферу чистых отложений, в пространство, заполненное мертвым трудом, мертвыми, контролируемыми бюрократией связями и мертвыми языками. Становится совершенно ясно, что теперь нельзя говорить о том, что социум умирает – теперь он сам есть «аккумуляция смерти»[3]. Можно даже предположить, что «мы» действительно принадлежим некой цивилизации сверхсоциальности, но в то же самое время неисчезающего и неуничтожимого остатка, захватывающего все новые территории по мере того, как социум расширяется.

Таким образом, усиление общества  в ходе истории – это есть упрочнение «рационального» управления остатками и, вскоре, рост рационального «производства» остатков.

Общество рождается в тот момент, когда начинают открываться первые крупные приюты для бедных, которые берут на себя ответственность за бродяг, больных, умалишенных  и других асоциальных элементов – иными словами, всех тех, кто не был интегрирован в ту или иную группу и оказался вне ее в качестве остатка. Затем, позднее появляются свидетельства расширения социального – общество начинает вбирать в себя все большие территории: органы государственного призрения в восемнадцатых и девятнадцатых столетиях, далее, в двадцатом веке – системы социального обеспечения.

Итак, по мере быстрого упрочения социума остатком начинают становится целые общности, дальше – больше, и в результате остатком становится само  общество – так как оно поглотило само себя. Полностью исключены и полностью взяты на иждивение, полностью разобщены и полностью социализированы абсолютно все (и никто одновременно).

Социальная инстанция обнаруживается там, где не было для нее ни места, ни даже имени. По мере усиления такой дезинтеграции  множатся, распространяются и развиваются «социальные отношения», развиваются социальные науки. Отсюда и любопытное выражение «ответственность общества перед своими обездоленными членами» – причем, тот, кто к нему прибегает, по–видимому, исходит из представления, что «социум» есть не что иное, как инстанция, выступающая следствием этой обездоленности.

И именно к остатку приковано внимание социальной машины, и именно поглощение этого остатка дает социуму  энергию для нового расширения своего поля. Но здесь можно поставить правомерный вопрос о том, что же происходит, когда социализировано абсолютно всё? Ответ прост и очевиден – тогда эта (социальная) машина останавливается и динамика всего процесса меняется на противоположную, и в остаток тут же  превращается  вся ставшая целостной социальная система. По мере того, как общество в своем прогрессировании поглощает все остатки, оно само становится остаточным. А, помещая в раздел «Социум» сведения об остаточности, он, к тому же, и себя именует остатком.

И если социум есть остаток – то он больше не имеет смысла, поскольку смысл дан другому, а у социума не может быть шансов стать другим, так как сегодня он представляет из себя «отбросы». У постсовременного общества нет более никаких перспектив развития в силу того, что оно является остатком – превзойденным небытием, и оно уже никогда не восстанет из праха.

Социуму свойственно либо заточать, либо вытеснять: сначала, когда социум выступал под знаком продуктивного разума – он оказался местом великого «Заключения», сегодня же, когда его знаком стала симуляция – он превратился в пространство не менее великого «Исключения». Хотя, тут нельзя исключать вероятности того, что это уже и не пространство социума.

Поэтому постсовременное общество – это сфера некого управления остатками, поскольку только в данном плане оно и может сегодня обнаруживаться как таковое (в формах потребности, права, потребительской стоимости и обмена). Социум в данной ситуации выступает своего рода анонимной питательной средой, если так можно выразиться, так как он играет  роль одной из форм эквивалентного обмена индивида со средой, экосистемы, функциональной супербиологии человеческого рода. Общество формирует безопасную зону, где можно найти укрытие от всех бед и напастей и обрести беззаботное существование.

Общество здесь – это форма деградирующей социальности: снимающей напряженность, охраняющей, успокаивающей и снисходительной); форма предельно низкого уровня социальной энергетики: энергетики экологического функционирования; форма энтропии – именно в таком виде сегодня находится социум. А это уже другой «облик смерти».

 

4.3. настоящий сценарий или социум как симулякр в гиперреализированной «действительности».

Социум  без сомнений существовал, но в сегодняшней ситуации его больше уже нет. Общество существовало как основание реальности, как связное пространство прямой перспективы.

Социальное отношение, производство социальных отношений, социум как динамическая абстракция, место конфликтов и противоречий истории, социум как структура и как ставка, как стратегия и как идеал – все это имело смысл, все это что–то значило.

Социум никогда не был ни мифом, как в случае с первым, рассмотренным нами, сценарием, ни остатком  – как в случае со вторым. Хотя, утверждать, что оба приведенных выше сценария или гипотезы относительно социума абсолютно неверны и не имеют никакого смысла, было бы очень смело.

 Но вместе с тем,  общество в качестве власти, в качестве труда, и даже в качестве капитала имело смысл лишь в пространстве прямой перспективы рационального размещения, в пространстве, ориентированном на некую идеальную точку схождения всех линий. В сегодняшней же ситуации социум  умирает, трансформируясь в симулякр и «молчаливое большинство».

«Перспективному пространству социума приходит конец».[4] Рациональная социальность договора, социальность диалектическая, распространяющаяся на государство и гражданское общество, публичное и частное, социальное и индивидуальное. Все это уступает место  некой социальности контакта, множеству временных связей, в которые вступают миллионы молекулярных образований и частиц, удерживаемых вместе зоной неустойчивой «гравитации» и непрекращающегося движения.

Здесь может возникнуть закономерный вопрос, можно ли еще в данной ситуации говорить о  обществе?  Нет, вместо социума сегодня существуют лишь некие поколения рассеивания, распределения индивидов как пунктов получения и передачи информации в пространстве даже еще более разреженном, чем конвергентное (пространстве связи, соединения).

Социум  существует только в рамках пространства прямой перспективы – в пространстве же симуляции, которое только и имеет место быть в сегодняшней ситуации, он чахнет.

Пространство симуляции – это место перехода реального и вообще реальности в «модель», симулятивную реальность, а симулятивная, опосредованная реальность – это и есть симулякр реальности, действительности. Строго говоря, тут нет даже и вхождения симуляции в реальность – есть лишь мгновенное, осуществляющееся здесь и теперь преображение реального в симулякр. Реальное, действительность тут оказываются гиперраелизированными, гипердействительными. А гиперреализация влечет за собой упразднение, ничтожение реального – выступает возведением реального в ранг симулякра. Симулякр же упреждает, разубеждает, предусмотрительно преображает, и тем самым всегда поглощает действительность.

Каким же образом отличить   симулякр от подлинной действительности, в чем же выражается и как он (симулякр) обнаруживает себя.  Симулякр действительности начинает заявлять о себе тогда, когда реальное становится более  истинным, чем истина, становится чем–то слишком реальным, чтобы быть истинным. В сегодняшней ситуации постсовременности  на производство такого рода симулятивной реальности, симулякра действительности направлены массмедиа и информация (документальное кино, прямой эфир и интервью). Они производят ее  настолько много, что «мы» оказываемся окруженными непристойностью и порнографией. Наезд камеры на объект, по сути дела порносъемка, делает реальным то, что реальностью то никогда и не было, что всегда имело смысл только в пространстве прямой перспективы на некотором расстоянии.

Гиперреальность или гипердействительность  постепенно формирует разубеждение в возможности хоть какой–то действительности, окружающий мир переходит в ранг «дурной» компьютерной игры. Данное разубеждение подавляет реальность тем, что заставляет ее постоянно увеличиваться в объеме, становится гиперочевидной и навязывать себя снова и снова.

Реальности и действительности как пространства прямой перспективы и системы координат больше уже нет. И ничто уже не добирается до конца своей истории, так как ничто не в состоянии избежать  захвата симулякрами – трансформации, в симулякр. И социум, общество и социальное умирают, переходя в ранг симулякра – «молчаливого большинства».

 

Вывод.

Подводя итог данной главе можно сказать следующее: постсовременный социум сегодня следует рассматривать не только в контексте «молчаливого большинства» как симулякра в гиперреализованной действительности, но и как одну из областей – точку отправления и одновременно точку приложения визуальных стратегий власти, точнее – как симулякр визуальных стратегий власти:

Отвечая на поставленный в выводе второй главы вопрос, следует отметить, что причиной трансформации общества в «молчаливое большинство», судя по всему, явились визуальные стратегии власти. Которые, тем не менее, так же как и само явление «молчаливого большинства» представляют из себя симулякр в постсовременном пространстве гиперреальности: визуальные стратегии власти рассеяны, размыты повсюду, инкрустированы во все точки симулятивной реальности и в одно и тоже время, всеми этими «точками» и излучаются.

То есть, как можно увидеть, произошло некое «удвоение – инверсия» или симуляция – всё является одновременно и источником и точкой приложения визуальных стратегий власти.

И так как власть из властных механизмов и отношений, в силу известного ряда причин, трансформировалась  в визуальные стратегии власти. И этими  же визуальными стратегиями власти одновременно воздействуют и претерпевают их воздействие (тут опять двойной эффект симуляции) визуальные стратегии массмедиа и информации, pr–политики, и «молчаливого большинства» (как постсовременного социума), работающие по принципу визуального симулякра, конструирующего гиперреальность.

А гиперреальность – это  визуальный симулякр, который начинает заявлять о себе тогда, когда реальное становится более  истинным, чем истина, становится чем–то слишком реальным, чтобы быть истинным. В сегодняшней ситуации постсовременности  на производство такого рода «реальности», симулякра действительности направлены массмедиа и информация (документальное кино, прямой эфир и интервью). Они производят ее  настолько много, что мы оказываемся окруженными непристойностью и «порнографией». Наезд камеры на объект, по сути дела «порносъемка», делает реальным то, что реальностью то никогда инее было, что всегда имело смысл только в пространстве прямой перспективы на некотором расстоянии. Гиперреальность или гипердействительность  постепенно формирует разубеждение в возможности хоть какой–то действительности, окружающий мир переходит в ранг «дурной» компьютерной игры. Данное разубеждение подавляет реальность тем, что заставляет ее постоянно увеличиваться в объеме, становится гиперочевидной и навязывать себя снова и снова.

Реальность, действительность, так же как и власть, субъект – объектная структура и знание могут подлинно существовать лишь в пространстве прямой перспективы зрения как некой константы устройства человеческого глаза, да и человеческой сущности вообще. Пространство же гиперреальности – есть пространство именно визуального симулякра, в котором действуют «незримые» визуальные стратегии власти,  подрывающие сущность индивида, превращая «его» в «молчаливое большинство». Ничтожат константу прямой перспективы зрения, отрывая и опосредуя, масс–медируя и «пряча» объект зрения от глаза.

Поэтому остается сделать печальный вывод о том, что реальности и действительности как пространства прямой перспективы и системы координат больше уже нет. И ничто уже не добирается до конца своей истории, так как ничто не в состоянии избежать  захвата визуальными стратегиями власти  и трансформации  в симулякр.

---

← Предыдущая статья
Глава 5.

Следующая статья →
Глава 3.

• Курсовая работа
• Введение.
• Глава 1.
• Глава 2.
• Глава 3.
• Глава 5.
• Глава 6.
• Заключение.