Главная » Тексты » Библиотека » Периодические издания » Ежегодник "Mixtura verborum" » Mixtura verborum 2010: тело и слово

Виктор Пелевин: слово и тело

Mixtura verborum' 2010: тело и слово : ежегодник / под общ. ред. С. А. Лишаева. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2010. — 236 с. стр.169-177

© Т. В. Казарина

Виктору Пелевину уже много лет отдают то первое, то второе место в рейтинге популярности среди серьезных писателей. Здесь у него есть могучий конкурент – Владимир Сорокин, и состязание идет на равных. Но где Пелевин первенствует неоспоримо и превосходит всех – это в области социальной диагностики и прогностики. Прогностический дар даже заставил его бросить недописанной одну из повестей: предсказанный в ней взрыв башен-«близнецов» произошел на самом деле. Пелевин испугался, что программирует реальность. Он ведь и кризис 1998 года описал задолго до кризиса.

Но его диагнозы еще интереснее: тут не заподозришь, что «попадание» было случайным. Когда сразу после выхода был раскритикован роман «Поколение П», у его немногочисленных защитников был один несокрушимый аргумент: Пелевин писал не книгу «для вечности» (что старается сделать большинство авторов), а «книгу года» – поразительно точный портрет России-2002, с ее проблемами и менталитетом именно этой поры – ни раньше, ни позже.

Если Виктор Пелевин и впрямь писатель-барометр, особый интерес представляет то, как со временем меняется его взгляд на вещи: можно ожидать, что и эта динамика тоже отражает изменения окружающего нас мира. Например, отношение прозаика к телесно-предметной стороне бытия за 20 лет стало принципиально другим. Из главной помехи человеческой свободе она превратилась у Пелевина в «искомое» – утраченную, но необходимую опору индивидуального существования. Как и почему это произошло?

В ранних рассказах автора мир – это «наседающая» на человека, густая физически осязаемая реальность. В ней каждый предмет – полномочный представитель некоторого порядка, угрожающего человеческой жизни. Предметное олицетворяет его недобрую тяжесть, то бремя, которое надо сбросить. Главный пелевинский герой этого времени – беглец, повторяющийся сюжет – бегство из такого мира. Шансы на спасение человеку дает то, что натиску этой гнетущей предметности может противостоять предметное же: вещь может сопротивляться вещи.

Например, в «Затворнике и Шестипалом» два бройлерных цыплёнка на ленте конвейера неумолимо приближаются к разделочному столу, но предугадывают ход событий и успевают натренировать крылышки, поэтому спасаются – улетают в последний момент. Вещи играют здесь достаточно важную роль (сюжет может быть представлен как победа крыльев над конвейером и ножами), но они остаются орудиями чьей-то идеи и воли: ножи – коллективной человеческой, крылья – индивидуальной «цыплячьей».

В это время союз идеи и вещи выглядит у Пелевина нерасторжимым: всякая идея нуждается в материализации, своём закреплении в предметном мире. Идея хочет быть «материальной силой», буквально по Марксу. Так же обстоит дело и в повести «Амон Ра», где широко афишированный полёт советских космонавтов на Луну оказывается спектаклем, разыгранным и заснятым на телекамеры в московской подземке, но гибель «космонавтов» предусмотрена неигровая, настоящая. И если реальный полет в космос невозможен из-за финансовых проблем (у страны на него просто нет денег), то «людоедская» часть операции не является вынужденной: собственно, ради неё и осуществляется эта псевдокосмическая афёра. Люди должны страдать и гибнуть: без жертвенного ореола идея меркнет.

Еще в начале повести возникает один из самых зловещих пелевинских гротесков: ночью спящим курсантам училища имени Маресьева (именно там готовят космонавтов) ампутируют ноги, – они обязаны походить на Мареcьева во вcем. Здесь все по Некрасову: «…Дело прочно, Когда под ним струится кровь».

Идея и телесность бытия в этих произведениях тесно связаны, но, с точки зрения прозаика, это лишь «варварская фаза» в развитии их отношений. Могущество идей в советскую эпоху только набирает силу.

Дальнейшее демонстрирует их разгул, и телесно-предметный мир отражает эту свистопляску. Резкая смена идеологии – советской на постсоветскую – удваивает реальность, и пелевинские герои начинают жить в двух мирах одновременно. Темой рассказов Пелевина в 90-е гг. становятся метаморфозы – головокружительные скачки из одного в другой, чудесные преобразования физической реальности.

Например, героини рассказа «Миттельшпиль» – валютные проститутки Люся и Hелли – в советской жизни были партийными работниками. Чтобы приспособиться к произошедшим в стране переменам, они поменяли не только профессию, но и пол. Одна из девушек – Hелли – признается другой, что раньше она была секретарем райкома комсомола Василием Цирюком. И тут же выясняется, что Люся в прошлой жизни тоже была мужчиной и служила под началом этого Цирюка.

«Усы, значит, были, – сказала Люся и откинула упавшую на лицо прядь. – А помнишь, может, у тебя зам был по оргработе? Андрон Павлов? Еще Гнидой называли?

– Помню, – удивленно сказала Hелли.

– За пивом тебе ходил еще? А потом ты ему персональное дело повесила с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали и Дзержинского без тени?»[1]

Здесь предметность становится пластичной, ее трансформации – самыми неожиданными. Но новое тело помнит свое прежнее состояние, сохраняет в себе след прежнего, поэтому хоть прошлое и ушло – обиды остались. Метаморфоза оказывается частичной, а отмененная реальность живучей.

Эта реальность мучительна, и позже все важнейшие перипетии пелевинской прозы будут связаны с попытками ее укрощения. Задачей добрых и недобрых сил у Пелевина в равной степени станет покорение телесно-предметного мира.

В 90-е гг. пелевинские беглецы все настойчивее ищут возможности вырваться, покончить со всякой от него зависимостью. Герой романа «Чапаев и Пустота» научается управлять реальностью, создавая нужный ему мир в своем сознании. Но не только он: романы «Поколение П» и «Ампир V» – о том, каким кошмаром обернулось это достижение.

То, о чем мечтали пелевинские протагонисты, в «Поколении П» осуществляется: мир отрывается от материальной основы и становится проекцией чьего-то (правда, неведомо чьего) сознания. В нем – в современной России – даже присутствует некая целесообразность – экономическая. Но эта экономика работает в пространстве ирреальности, которое сама же себе и создает. В ней цепочка «товар-деньги-товар» заменена на «деньги-реклама-деньги». Абсолютно неважно, что продается и вообще есть ли, что продавать. Как одна из клеток экономического организма человек поглощает деньги (доход) и выделяет деньги (трата); остановиться ему не дают: телевидение, реклама подгоняют его на этом пути, «обкатывая, – как выразилась Ирина Роднянская, – до поглотительно-выделительного состояния»[2]. В ходе этого процесса человек не способен быть даже помехой: им управляет телереклама, и из homo sapiens он превратился в homo zapiens, человека переключаемого (от англ. zapping – переключение телевизора с одной программы на другую)»[3].

Власть знака в таком мире абсолютна: знаки управляют телами и блокируют их сопротивление. «Телевизор, – пишет Пелевин, – превращается в пульт дистанционного управления телезрителем. …Положение современного человека не просто плачевно – оно, можно сказать, отсутствует…»[4]

То же происходит с вещами: они теряют свою неотменяемость, связь с фундаментальными основами бытия. Они уж никак не «первичны» по отношению к идеям и даже не «прикреплены» к ним сколько-нибудь прочно. Их, как и людей, можно не принимать во внимание. В одной из лучших сцен романа героя приглашает в гости шеф, обещая показать коллекцию приобретенных шедевров искусства, и ведет в галерею, где выставлены в рамках документы о приобретении, с указанием стоимости (во всех случаях баснословной). Показать сами шедевры ему не приходит в голову: кому они нужны, они пылятся где-то в подсобке!

Мир превращается в место символических операций, проводящихся при полном безразличии к тому, какая реальность скрыта за знаками, что символизируют символы. Противоестественность происходящего в том, что живой, оплотнённый человек помещен в чуждую ему среду – пространство, населённое исключительно знаками. Он неуместен и противен сам себе: тело, погружённое в семиосферу, – как голый на маскараде.

Основная интонация романа – «воющее отчаяние» (Д. Быков). Кажется, атмосфера полной безысходности парализовала даже творческие силы самого автора: роман написан каким-то «замороженным» языком. Из этого паралича Пелевину долго не удается выйти: следующие тексты окажутся римейками «Поколения П».

В последнем романе Пелевина (он называется «Т») эта ситуация, как кажется, еще и гротесково заострена. Фабула такова: граф Т ничего о себе не знает и объясняет это амнезией после сильного потрясения (его пытались убить). Но вскоре выясняется, что и помнить-то ему особенно нечего: у него нет прошлого, он всего лишь персонаж книги. Мало того – книги, возникающей в условиях современного книжного рынка и по его законам. А это значит, что ее сочиняет целая команда авторов: один отвечает за секс, другой – за «мочилово» (драки и перестрелки), третий – за психические девиации, чётвёртый всё это склеивает. Причем в условиях кризиса они не знают, кто купит их продукт, и на ходу «меняют концепцию»: то рассчитывают на государство и придумывают историю о Толстом, примиряющимся с церковью (в надежде, что похвалят и дадут «пилить бюджет»); то надеются, что их проспонсирует церковь (в кризис только она разбогатела: смертей и отпеваний стало больше), – тогда это должен быть роман об отлучённом от церкви Толстом – негодяе и развратнике, умирающем страшной смертью; то ищут заказчика за рубежом.

Герой переживает происходящее как человек – болезненно остро, страдая от жутких поворотов своей судьбы и от бессилия что-то изменить. В результате он решает вести свою игру – ищет возможности самосотворения. Он должен обрести реальное существование не как образ, а как человек, а для этого пройти обратный путь, нарушающий обычную логику превращений, ведущую от тела к знаку. Ему надо добиться обратного: он (знак) должен стать частью реальности, телом. Персонаж сначала мечтает стать автором, потом – читателем, чтобы только выйти из-под абсолютной власти слова. В результате добивается гораздо большего. После длинной череды разочарований и прозрений, графу открывается истинное знание о мире: он начинает понимать, что иерархия Автор – Герой – Читатель – ложная: весь мир – это текст (Книга Жизни), и он существует в сознании Бога, который видит написанное глазами живущих. Это превращает каждого участника мистерии в воплощение триединства Автор – Ты – Читатель, то есть одновременно в участника описанных событий, их демиурга – союзника Творца (коль скоро мы его воплощения) и Реципиента, единственно способного оценить воплощение его замысла.

Обретенное знание воскрешает героя, примиряет с миром, где если он и персонаж, то не более, чем все, а если Бог – то наравне с другими. «Т» – одна из немногих пелевинских книг, где есть хэппи-энд.

Но самое интересное даже не то, что Пелевин впервые выстраивает модель мировой гармонии, а то, что в ней совмещается несовместимое. Мир – Книга Жизни, – при таком пансемиотическом мышлении, в этой семиотической конструкции, куда помещены мы все, знаки, как ни странно, оказываются неравноправными: им приписывается разная степень реальности. Знаки тел (вещей, предметов) объявляются более «реальными», чем прочие. Например, один из героев (тех, что приблизили графа Т к истине) объясняет, что «природа – это мысль, которая заставляет себя долго думать». Это удивительно: значит, природа, физический мир, обладает какой-то властью над сознанием, её продуцирующим?

Если все в этом мире знаки и помимо них ничего не существует, можно ли говорить, что одни «реальнее» других? Между тем, у Пелевина это так: он создает свою классификацию знаков, и они различаются тем, насколько «реальны»: выше прочих находятся «живые знаки» – от человека до букашки – и знаки вещей (например, слова «палка», «рука», «олень») – за ними скрыта неподдельная, подлинная действительность. «Вещи – это тоже мысли, – формулирует Пелевин, – просто они длятся дольше и общие для всех <…> Смысл как раз в том, что какая-то пылинка, прах – оживает, осознаёт себя и доходит до самого неба. Таков путь вещей…»[5].

Далее следуют «слова-призраки». Пелевин сам составляет перечень – «я», «эго», «душа», «ум», «дао», «бог», «пустота», «абсолют» – и поясняет: «У них нет никаких конкретных соответствий в реальности, это просто способ организовать нашу умственную энергию <…>. И дальше наша жизнь протекает в этом саду приблудных смыслов, под сенью развесистых умопостроений, которые мы окучиваем с утра до ночи»[6] . Существование «знаков-призраков» не лишено смысла: мышление выводит человека на истинный путь. Графа Т оно привело к осознанию своего привилегированного места в мире. Но знаки эти – эфемериды, которые сами собой исчезают, если цель достигнута, и им не надо в этом мешать.

Наконец, есть «семиотические опухоли» вроде порождений книжно-рыночной индустрии, и по отношению к ним требуется хирургическое вмешательство (граф Т в конце концов уничтожает их физически).

Высокий статус, которым наделены знаки вещей, подтверждается тем, что они участвуют в сюжете едва ли не как сознающие себя существа – и обычно на стороне добра. Как волшебные предметы в сказке, подсказывают герою путь, защищают его: показательно, например, что оружие, которым пользуется граф Т, неизменно его выручает, а хитроумное вооружение врагов не помогает им никогда. Предметы (или «знаки предметов») словно выбирают, кому служить.

По ходу действия между знаками разной природы разворачивается настоящая война: знаки-вещи ведут героя к цели, знаки-слова от неё уводят. Например, подаренный графу Т талисман с изображением книги подсказывает, какова природа бытия, а спрятанный в нём текст – дезориентирует.

В решающий момент героя спасает магическая процедура: он сжигает только что написанный текст, растворяет пепел в воде и выпивает. Слово, таким образом, превращается в вещь (пепел), а затем – в человеческое тело. Движение к подлинному существованию связывается с тем, что так похоже на раззначивание мира, возвращение ему физических свойств, на восстановление в правах предметного, материального.

В финале романа граф Т на фоне среднерусского пейзажа едет на телеге домой с полной уверенностью, что сам сотворил этот мир. Неожиданно с ним заговаривает его лошадь. Даже читает стихи – свои, ею же сочинённые. Лошадь – всего лишь тело, вещь, гужевой транспорт, а в системе понятий этого романа и того меньше – знак вещи. Но «знаки вещей» в этой книге своевольничают, ведут себя непредсказуемо, причём непредсказуемо для сознания, которое, как утверждается, создало этот мир. Значит, претендуют на свою от него независимость.

Общая картина оказывается очень причудливой: автор этого романа не может отказаться от представления о мире как тексте: оно возвращает веру в осмысленность происходящего, ведь текст – целесообразное целое. С другой стороны, физический мир вызывает у писателя гораздо большее доверие, чем знаковый: предметно-телесное выступает противоположностью фантомных, химерических порождений человеческого ума, искалечивших современную жизнь. Значит, чтобы происходящее наконец-таки обрело привлекательность, исчезнувшая в прежних пелевинских романах реальность должна снова проступить, кристаллизоваться, и чёткие контуры ей может придать только предметность. Вещь, тело способны служить опорой, надежным ориентиром – это заставляет автора высоко ценить реальность физическую и видеть в ней основание бытия. Пелевин не хочет поступиться ни тем, ни другим – ни представлением о знаковой, ни представлением о физической природе сущего. Для этого автора история и семиозис – не разнопорядковые явления, а вполне себе сообщающиеся сосуды. Это как в детской песенке, где каравай должен быть «вот такой» (максимальной) вышины, но при этом «вот такой» (предельной) «нижины» – все сразу.

Конечно, роман «Т» – это утопия, но утопия особого рода: не социальная (к чему мы привыкли), а, наверное, философская. Пелевин создаёт своего рода альтернативную онтологию – не хуже идеи Фёдорова о возрождении мертвых. Ассоциации именно с ней возникают из-за того, что современный прозаик тоже ведет речь о воскрешении: показав в «Поколении П» и «Ампире V», как исчезает реальность, распыляясь в знаковом мареве, он теперь пытается каким-то алхимическим путем возродить, оживить ее, вылущить из знака, заполучить назад. И тем самым покушается на природу вещей. Еще одна возможная параллель – проза Андрея Платонова, герои которого, в своём революционном экстазе, пересматривают физические законы, ведут наступление не столько на социальные порядки, сколько на само устройство мира. Пелевин напоминает именно персонажей, а не автора «Котлована» и «Чевенгура»: он также беспощаден ко всему, что есть.

Вряд ли то, с чем мы здесь сталкиваемся (готовность отменить неотменяемое), продиктовано самомнением модного автора, скорее – отчаянием человека, ощутившего, как почва уходит из-под ног. Хорошо известно, что перпетуум мобиле обычно изобретают в глухой провинции – где нет надежды на естественное изменение жизни, поэтому больше потребность в чуде. Похоже, что новый роман Пелевина – устройство такого же рода. Его не стоит воспринимать как попытку создать некое новое вероучение – для этого он слишком противоречив. Он интересен прежде всего как симптом, как свидетельство очень странного, но, наверное, не одному Пелевину свойственного состояния – столь неприязненного отношения к происходящему вокруг, что стойкое отвращение вызывает не только оно, это наличное бытие, но и все, чем оно может стать. Приемлемым кажется только невозможное.

Есть над чем задуматься, не правда ли?

[1] Пелевин В. Миттельшпиль // Relix. Раннее и неизданное / Виктор Пелевин. М. : Эксмо, 2005. С. 96–97.

[2] Роднянская И. Этот мир придуман не нами // Новый мир. 1999. № 8. Электронный ресурс: http://magazines.russ.ru/noviy_mir/1999/8/rodnyan.html

[3] Там же.

[4] Пелевин В. Generation «P». М. : Вагриус, 1999. С. 113.

[5] Пелевин В. Т. Роман. М. : Эксмо, 2009. С. 314.

[6] Там же. С. 310, 308.

# · сен 14, 09:41

Татьяна, спасибо за Пелевина! Я не могла осилить ни одной его вещи, а благодаря тебе поняла, что неправильно его читала.
Тая Сиренко (в студенческие годы мы были знакомы)

— Таисия
# · июн 4, 06:38

.. Спасибо !

— КИТИ