«Голова обвязана, кровь на рукаве...», или О главной пионерской тайне*

© Е. В. Савенкова

Данное эссе обязано своим появлением книге Алексея Иванова «Пищеблок», впервые вышедшей в печать в 2018-м году. Эссе не претендует на литературоведческий или же лингвистический анализ текста Иванова, скорее, мы расположим его в поле философской антропологии жертвы и продумаем основания, на которых строится данная вариация рефлексии советского прошлого, показавшаяся нам весьма симптоматичной.

Основной круг вопросов будет формироваться вокруг политик памяти, преломляющихся в ткани художественного произведения и выдающих весьма оригинальную интерпретацию советского прошлого.

Кроме того, здесь уместно будет обратиться и к понятию П. Нора, а именно к понятию «мест памяти». На тот же закономерный поворот указывает в своей работе «Новые чудовищные места. Пионерский лагерь в современной детской литературе. Топографии популярной культуры» Светлана Маслинская, подчеркивая, что образ пионерского лагеря в детской литературе как раз срабатывает по указанной Нора схеме1. (Добавим от себя, что и во всей прочей литературе тоже, ведь и «Пищеблок» не для детей, а про детей). И действительно, топос пионерского лагеря в романе Иванова работает как машинка памяти, через мелкие трогательные детали детской повседневности эпохи 80-х запускающая ретро-настроения, погружающие читателя в мир недавнего прошлого.

При этом мы понимаем, что роман о пионерах, этакий ретро-роман, который предлагает читателю Алексей Иванов, не формируется в пустоте, — этот текст стоит читать как продолжение огромного корпуса так называемой «пионерской литературы», в который входят и Гайдар, и Кассиль, и даже Крапивин. В этот корпус текстов, с которыми так или иначе знакомы все читатели Иванова возраста 35+, входят также и канонические истории о пионерах-героях, и пионерский фольклор, и анекдоты с участием пионеров или с упоминанием пионерской символики.

Для понимания «Пищеблока» очень важно учитывать это поистине грандиозное и разношерстное текстуальное поле, выступающее основанием для довольно прозрачного и простого текста самого романа. Не исключено, что данная прозрачность весьма нарочита и необходима именно для того, чтобы мы смогли через неплотную ткань текста увидеть весь корпус «детской» советской литературы, без которого этот текст будет неправильно работать2.

Дело в том, что Алексей Иванов уже известен критикам и читателям в качестве сложного автора. Как справедливо отмечает в своем обзоре литературный критик Дмитрий Быков, «…после фундаментального “Тобола”, после концептуального “Ненастья” эта небольшая книга похожа на летние каникулы, которые Иванов иногда себе устраивает. Это вроде “Псоглавцев”, детского триллера на схожем материале. По фактуре и интонации это похоже одновременно на Крапивина и на “Синий фонарь” Пелевина: 1980 год, Олимпиада, страшилки в пионерлагере, вампиры в облике советских тинейджеров… И написана эта вещь без обычной ивановской изобретательности, почти нейтральным языком, и все в ней узнаваемо для меня не только потому, что я тогда жил, а потому, что много читал»3.

А начитанность в деле понимания простенького «Пищеблока» оказывается и впрямь важной. Ведь роман Иванова можно прочесть по-разному. Можно понять его как вампир-скую историю: этакий готический детектив с разоблачением главного злодея, категорически неисправимого (вампир ведь не может исправить свою вампирскую природу, а значит, вокруг него всегда будут кровавые жертвы).

Но ту же историю можно прочесть и как продолжение многочисленных весьма суггестивных повествований о пионерах-героях, отдавших свою юную кровь за советскую Родину.

И действительно, в официальном советском дискурсе практики самопожертвования не только легитимировались, но и репетировались, транслировались, ритуально отыгрывались в культе пионеров-героев — в культе, приучающем советского ребенка к тому, что его жизнь принадлежит чему-то или же кому-то большему. Таким образом, можно отметить, что в результате выполнения советской программы патриотического воспитания ребенок должен был приобрести совершенно легитимную опцию — умение отдавать свою жизнь за Родину и Партию. Для осуществления данной опции также формировался навык переключения восприятия своего тела в режим тела коллективного. Характерен тот факт, что эта способность не откладывалась до вступления ребенка в соответствующий взрослый героический возраст, а воспринималась как нечто самоценное, практически вне возрастных и гендерных характеристик4.

Алексей Иванов как раз и задается вопросом, что будет, если привычка отдавать жизнь ради общего дела есть, а самого общего дела уже нет. В вымышленном мире «Пищеблока» окажется, что именно эта привычка таит в себе скрытую угрозу, именно она станет благодатной почвой не только для неуемного жертвенного энтузиазма со стороны новообращенных юных вампиров, но она же приведет и к различным манипулятивным отношениям в большом, но, увы, не дружном пионерском коллективе.

Итак, в романе тема жертвенного энтузиазма, взращенного на лагерных полях нашего незабвенного советского детства, разворачивается сразу в нескольких регистрах: самопожертвование, покорность и фальшь.

Начнем с темы фальши, которая не только рефреном проходит через весь роман, но и составляет основу весьма, на первый взгляд, странного пролога.

Быков, продолжая свои рассуждения об авторе «Пищеблока», подчеркивает, что «… он человек зоркий, чувствующий историческую и социальную тектонику, и он первым показал, как среди глубоко фальшивых, давно никому не нужных советских ритуалов вызревает — ну да, вампир»5. Хотя справедливости ради стоит отметить, что сам автор не ставит знак равенства между «советским» и «вампирским» — скорее, такую цепь ассоциаций нам предлагает критик.
Роман начинается с пролога, стоящего немного особняком и как бы дающего нам понять, что перед нами хоррор с хорошим фольклорным советским замесом. Пролог под названием «Песня горна» повествует о судьбе несчастной гипсовой пионерки-горнистки, лишившейся своего-другого, а именно гипсового барабанщика. Этот пролог весьма странный, поскольку в самом тексте романа сюжет с оживающей гипсовой пионеркой практически не проявляется. Несколько последующих случайных упоминаний данного артефакта никакой сюжетной роли не играют. На первый взгляд получается, что перед нами некое «сюжетное ружье», которое хоть и было торжественно повешено на стену, но не выстрелило. Впрочем, здесь мы вновь должны вернуться к особой прозрачности текста, который не существует сам по себе, но изобилует скрытыми и явными цитатами и отсылками. И действительно, тема гипсовых пионеров уже была представлена в весьма канонической детской литературе раннего постсоветского периода. Впервые гипсовая скульптура пионера появляется у В. Крапивина в 1994 году.

Тропинка петляла среди поросших лопухами бугров и кочек, в бурьяне и белоцвете. Кое-где валялись в сорняках побитые гипсовые барабанщики и горнисты. Марина говорила, что весной они были объявлены «атрибутами устаревшей казенной символики» и начальство велело убрать их с постаментов. Было грустно и страшновато видеть закаменевших ребятишек — опрокинутых, но с непоколебимым упорством продолжавших держать на изготовку барабанные палочки и прижимать к губам треснувшие гипсовые фанфары. Некоторые статуи лежали навзничь и пыльно-белыми лицами смотрели в небо6.

Как отмечает С. Маслинская, «текст В. Крапивина фиксирует момент разрушения системы детского отдыха в СССР и ее идеологического ландшафта. Включение В. Крапивиным заброшенного пионерского лагеря в реестр готических топосов положило начало не особенно плодовитой, но любопытной ветви в современной детской беллетристике: ужастик о пионерском лагере»7. Сам же Крапивин отсылает нас к знаменитой кино-зарисовке из фильма Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен» 1964-го года8. Именно в этом фильме аллея гипсовых пионеров-героев выступает и как плац, по которому прогоняют провинившегося пионера Иночкина, и как почетный караул, охраняющий пио-нерский лагерь. Именно в этом фильме впервые «оживают» карающие гипсовые герои, следящие за порядком на вверенной им территории.

Иванов использует образ гипсовой горнистки точно так же, как и Крапивин, с самого начала давая понять, что мир, о котором он повествует, находится на грани разрушения; более того: агентами разрушения выступили не злые враги-интервенты, а дети, населяющие постсоветский ландшафт. Да и климовские образы ночных стражей порядка отчетливо прочитываются в образе гипсовой пионерки.

Однажды ночью, — приглушив голос, продолжал вожатый, — какие-то пионеры из нашего лагеря сбежали от вожатых, взяли камни и разбили барабанщика на куски. Утреннее солнце осветило кучу обломков. Пришли рабочие, собрали обломки и увезли на свалку. И никто не увидел, как плачет девочка с горном. Она теперь навсегда осталась одна, без своего любимого…9

Для Иванова эта зарисовка — символ потерянной страны и разрушенного прошлого, которое «увезли на свалку» вместе с обломками гипсового барабанщика. Впрочем, пусть вся в трещинах, еле держащаяся на постаменте, но гипсовая горнистка может, а главное — имеет моральное право мстить.

Но девочка не простила гибели мальчика. Она решила отомстить. И теперь по ночам она спрыгивает с постамента и ходит по лагерю, разыскивая тех, кто разрушил барабанщика. И если встретит в лагере кого-нибудь после отбоя, то без всякой жалости задушит каменными руками…10 

Что характерно, по сюжету пролога она мстит не только своим обидчикам персонально, разыскивая и наказывая их, — мстит она всем пионерам, оказавшимся в неположенное время в неположенном месте. Тем самым подчеркивается, что коллективная вина порождает коллективную ответственность за «обломки империи».

Тема фальши в самом сюжете активно разворачивается при помощи пионерской символики. Дело в том, что в романе «Пищеблок» красный галстук и красное знамя возвращаются к своему буквальному кровавому значению.
Метафора крови была доминирующей и всегда активно эксплуатировалась в советской идеологии. Здесь вспоминается и кровь отцов, пролитая на гражданской войне, и красное знамя, «пропитанное кровью рабочих и революционных солдат», и сам пионерский галстук, связанный цветом и смыслом с большим знаменем и как бы символически отмечающий потенциальных юных жертв, при вступлении в пионеры недвусмысленно клянущихся «быть всегда готовыми» к акту самопожертвования. Каждый советский ребенок воспринимался как часть нового мира — и поэтому им было можно пожертвовать, пусть и потенциально. А значит, своего рода «помазанными» становятся все правильные советские пионеры, каждый — через «юную кровь» и символическое ношение красного галстука.

Будучи символами священной революционной крови, отмечая юных ленинцев, всех поголовно, как избранных, пионерский галстук в советской риторике подавался как вполне сакральный артефакт.

…Как повяжешь галстук,
Ты — светлей лицом…
На скольких ребятах
Он пробит свинцом!
Пионерский галстук —
Нет его родней!
Он от юной крови
Стал еще красней11. 

Это весьма известное стихотворение Щипачева, написанное в 1942-м году, учили и знали наизусть все пионеры Советского Союза, и оно, как и множество иных канонических пионерских текстов, явно вдохновило автора готического романа «Пищеблок».

Совершенно иной смысл приобретают и другие известные строки, помещенные в вампирский контекст. Так, Иванов начинает каждую главу с эпиграфа. Например, первая глава «След вампира» начинается со строчек из «Песни о Щорсе» М. Голодного (1935 г.): «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». Или же третья часть под названием «Сеть вампира», которая начинается со строчек «Капли крови густой из груди молодой на зелёные травы сбегали» (Н. Коль «Там вдали за рекой…», 1924). Таким образом Иванов указывает на то, что кровавые суггестии были свойственны советскому пионерскому дискурсу как таковому. А значит, довольно логичным выглядит тот факт, что на такие кровавые поля обязательно должны слететься вампиры.

Трагедия главного героя «Пищеблока», мальчика Валерки, как раз и заключается в том, что вампиры не просто слетелись, а еще и забрали (и даже символически перекодировали) все священные советские артефакты: знамя, галстук, значок, звезду. И теперь используют их как свои обереги.

Людям эта тайна оказа­лась не нужна. А вампирам – нужна. Вампи­ры не просто обманывали и не просто пили кровь; они извратили всю суть серпа и мо­лота, всю суть флага и звезды12.
Так, например, пионерский галстук помогает юным вампирам чувствовать себя хорошо при солнечном свете; более того, этот атрибут категорически необходим для вампирского выживания, а если вампир его лишится, то это грозит ему гибелью.

Валерка перевёл взгляд на Альберта (один из пионеров-вампиров. — Е. С.). С Альбертом происходило что-то странное. Он побледнел до какого-то неестественно пепельного цвета, под глазами легли тёмные тени, щёки пугающе запали, а губы почернели. И он весь вспотел, даже белая рубашка прилипла к спине. Его как-то корчило, кривило, встряхивало толчками. И вдруг Альберт кинулся к Павлику, сорвал с него пилотку со звездой и нахлобучил на свою голову. Белобрысый Павлик застыл от изумления. Трясущимися руками Альберт отколол у Павлика с футболки пионерский значок и пришлёпнул себе — похоже, воткнул иголкой прямо в тело13.

Такая привязанность к символам-оберегам как раз и связывается Ивановым с темой фальши. Дело в том, что Советская империя 80-х (а именно этот период становится полем действия «Пищеблока») характеризовалась специфическим перформативным сдвигом, который отмечают многие исследователи советской повседневности. Вот как пишет об этом сложном явлении Алексей Юрчак в своей книге «Это было навсегда, пока не кончилось»: «В кон­тексте позднего социализма доминировало воспроизводство нормы идеологического высказывания, ритуала или символа в первую очередь на уровне их формы, при этом их смысл смещался, становясь отличным от буквально “заявленного” смысла»14. 
В рамках данного перформативного сдвига большую роль играет намерение участника ритуала, и именно этот поворот, по мнению Юрчака, позволяет понять тему фальши небинарно. Юрчак утверждает, что позднесоветская этика не предполагала радикального разделения на истинное и фальшивое, и именно поэтому поведение так называемого совет-ского субъекта зачастую интерпретируется неверно.

Итак, в период позднего социализма идеологический дискурс Совет­ского государства испытал на уровне формы нормализацию и застывание, а на уровне смысла перестал интерпретироваться буквально, по крайней мере в большинстве случаев. Функция этого дискурса была теперь не столько в том, чтобы репрезентировать реальность более-менее точно, сколько в том, чтобы создавать ощущение, что именно эта репрезентация является единственно возможной, повсеместной и неизбежной. Потеряв функцию идеологии (как описания действительности, которое может быть верным или неверным), этот дискурс приобрел функцию бахтинского «авторитетного дискурса… Буквальный смысл всех этих высказываний авторитетного дискурса был теперь не столь важен (что, однако, не означает, что эти высказывания превратились в пустые и бессмысленные символы, — просто их смысл поменялся)15 .

Именно в это поле меняющегося смысла попадают и герои Иванова. Главный герой, расследуя трагедию, происходящую в лагере «Буревестник», попутно выясняет, что все советские символы и ритуалы уже давно переприсвоены и работают на благо вампиров. И даже больше того: их символический ресурс, отсылающий к священной революционной крови, переозначается и фактически заполняется смыслами заново. Таким образом, юные пионеры лагеря «Буревестник» одновременно участвуют в совершенно разных ритуалах. Точнее, один и тот же ритуал (скажем, ритуал поднятия флага новой лагерной смены) наполняется различными смыслами. Для главного вампира, называемого в романе темный стратилат, это обещание кровавой жертвы и возможности продлить свою жизнь; для его верного вампирского войска — обещание, что их жертва будет с радостью принята и готовность отдать свою и даже чужую кровь; для усталых вожатых – рутина, т.е. тот самый «авторитетный дискурс», который воспроизводят не задумываясь; наконец, для романтично настроенного главного вампироборца Валерки это отсвет былой истины, наполняющий все происходящее смыслом.

На линейке Валерка смотрел, как в небо поднимается красный флаг, и почему-то снова вспомнил ночной кошмар про Лёву-кровопийцу. Наверное, потому что красный флаг — цвета крови. Но эта кровь, кровь борцов, пролита за счастье людей. Под таким флагом не может случиться ничего плохого16.

Но наш герой, скажем так, ошибался.

Продолжая исследования природы жертвенного энтузиазма, перейдем к такой тонкой, можно даже сказать возвышенной теме, как самопожертвование. У Иванова, кстати, она представлена во всей своей сложности и неоднозначности. Хотя на первый взгляд ничего сложного в почти детективной истории нет. Тема самопожертвования разворачивается здесь в двух вариациях, и обе они довольно симптоматичны. Дело в том, что вампиры лагеря «Буревестник» не совсем одинаковые. Есть те, кто готов пожертвовать собой без остатка во имя своего вождя, — это юные и вполне начинающие «пиявцы», которые наподобие усердных пчелок собирают кровавый нектар для того, кто их такими создал. И есть стратилат, для которого пионерский лагерь как раз и стал кормовой базой, пищеблоком. Именно в отношениях стратилата и его верного войска Иванов разворачивает, пожалуй, самую сложную линию романа, явно отсылающую к трагедии советской эпохи, которая сделала ставку на бесконечное счастье простого человека. Так мы выясняем, что самое странное в поведении новообращенных вампиров-пиявцев, знающих, что их жизнь скоро закончится, заключается в том, что они при этом бесконечно счастливы. У них, в отличие от уставших и немного циничных вожатых, вороватого директора лагеря, доктора-пропойцы и обычных детей, у которых они пьют по ночам кровь, есть цель, которая состоит в беззаветном служении своему Стратилату. Они ощущают себя избранными, посвященными своему кровавому божеству и предназначенными чему-то большему. Это ли не суть жертвенного энтузиазма, о которой с совершенно разными интонациями пишут многочисленные исследователи советской повседневности? Не в этой ли причастности чему-то большему таится трогательная ностальгия, неизбывная тоска по советскому детству, на которой Иванов так умело строит свой роман? Тоска по большому делу и манит, и пугает автора «Пищеблока»:
Секрет в том, что люди могут отказаться от себя только ради большого дела. Не ради того, чтобы спеть песню или сыграть в футбол. А большое дело получается только тогда, когда люди думают о больших вещах. Если они думают о себе, о каких-то благах, о близких или друзьях, то рано или поздно предадут большое дело. Откажутся от него. И не станут такими, какими ты хочешь их видеть. Увы, мой мальчик, это так. У меня опыт17.
Так поучает Валерку, тоскующего об идеальном коллективе, Иеронов-Стратилат. Довольно искреннее, но если знать всю подоплеку этих речей, то и весьма циничное высказывание, предполагающее, что «большим делом» вполне может стать банальное кормление одного отдельно взятого вампира. Точнее, один отдельно взятый вампир вполне может занять собой, так сказать, заполнить, опустевшую форму большого нарратива, присвоив не только символические ряды, но и производство счастья в своем небольшом отряде жертв-пиявцев.

Так, одна из верных жертв темного стратилата говорит следующее:
— В нём такая сила, будто он бог. Ему нет преград. Он всё знает о людях. Он делает мир понятным. И я рядом с ним как всемогущая…
Вероника говорила медленно, словно вслушивалась в своё наслаждение.
— Подобного со мной никогда не бывало. Наверно, я никогда не встречала других людей с такой же удивительной судьбой и с таким же внятным объяснением жизни. Если ты с ним заодно, то получаешь всё, что необходимо: любовь, свободу, правду. Всё обретает свой смысл. Любое дело ради него — часть великого дела. Я ещё никогда не ощущала себя такой нужной. Мне будто поручили знамя нести…
— Да, ему требуется моя кровь, — легко согласилась Вероника. — Ну и что? Кому-то требуется инсулин, а ему — кровь. А мне своей крови для него не жалко18 .

Этот монолог до боли напоминает ощущение потери, и вместе с тем трогательное воспоминание об утраченном счастье, царящее на постсоветском пространстве эпохи разрушения империи. Ощущение, которое, конечно же, помнит сам Иванов, и о котором Юрчак пишет следующее:
Показательны ощущения, которые возникли у многих по поводу советской истории в середине 1990-х годов — то есть в те годы, когда конец этой истории еще оставался событием недавним, хотя и отошедшим уже в невозвратное прошлое. Так, по признанию одного философа, сделанному в 1995 году: лишь спустя несколько лет после крушения советской системы он осознал, что серость и подавленность той действительности были неразрывно свя­заны с «определенной и ничем, и никакой критикой ложной идеологии не перечеркиваемой реальностью человеческого счастья... уюта и благо­получия той жизни, в которой наряду со страхом были радушие, успехи и порядок, обустройство общего пространства жизни»19 .

Тема счастья в возгонке жертвенного энтузиазма напрямую связывается с темой покорности или же подчиненности. В иерархии пищевой цепочки, представленной в пионерском лагере «Буревестник», замыкающим звеном оказываются так называемые «тушки», — это те дети, у которых вампиры по ночам собирают кровь для своего Стратилата. Самые обычные советские дети — в меру шкодливые, в меру невоспитанные — беспрекословно подчиняются своему кровопийце. Они, в отличие от склонных к самопожертвованию «пиявцев», ничего не помнят и уж тем более не знают, но, что характерно, даже им перепадает загадочное счастье. Так, увещевая спрятавшегося в символическом «домике» Валерку подчиниться, вампиреныш Лева обещает:
— Тебе же лучше будет! — вкрадчиво прошелестел голос Лёвы. — От этого всем бывает лучше. Правда, Лагунов. Позови меня!

Валерка чувствовал, что из него так и рвётся ответ — «Зайди!» Только один миг ужаса — и он больше никогда не будет бояться, не будет мучиться. Это как в холодную воду нырнуть: бултых! — а затем уже хорошо. Но нельзя! Есть вещи, на которые нельзя соглашаться!20 

Но, конечно, наш герой продемонстрировал максимальную непокорность, ведь автор уготовил ему совсем другую судьбу.

В романе есть и еще одна линия самопожертвования, которую коварный автор оставляет на самый конец. Дождавшись, чтобы читатель прикипел к честному, смелому, верному и умному Валерке, Иванов ставит героя в такую ситуацию, в которой всякий приличный Мальчиш-Кибальчиш поступил бы как настоящий герой: принес бы себя в жертву сам, по своей воле и во имя другого. Но штука в том, что никаких самолетов и пароходов, отдающих салют Мальчишу, в истории Иванова не будет, ведь Валерка-вампироборец сам становится новым Стратилатом, сам выпивает кровь предшественника, а значит, продолжает новый печальный круговорот палачей и жертв. Напомним, что действие романа происходит в 80-м году; маленький Валерка подрастет, возмужает на чьей-то крови и в пору своего расцвета ворвется в лихие девяностые. Во всяком случае, именно на это намекает нам открытый финал романа.

Итак, проблематизируя тему жертвенного энтузиазма, еще раз хотелось бы отметить, что этот вопрос в нашей культуре представляется сложным как для проговаривания, так и для припоминания. Недалекое советское прошлое, с которым мы вынуждены заключать определенные отношения, зачастую интерпретируется не в самых корректных формах и не самыми продуманными методами. В определении опыта «советского» и, уж тем более, опыта жертвенного энтузиазма, иногда используются довольно резкие интонации, которые, например, мы можем встретить в работах Александра Эткинда или в принебрежительном термине homo sovetikus, предложенном А. Зиновьевым. Именно на это обстоятельство как раз и обращает свое внимание Алексей Юрчак, подчеркивая необходимость отказа от политик памяти, строящихся исключительно на бинарных оппозициях, ведь, по его мнению, такой подход скорее отдаляет нас от понимания советской повседневности и природы жертвенного энтузиазма.

На наш взгляд, простенький детективный хоррор Иванова в метафорической форме объясняет некоторые механизмы советской повседневности точнее, понятнее и проще, нежели многочисленные исследователи темы советской травмы21. Переводя некоторые события в регистр вампирской истории, Иванов фактически запускает машинку памяти, позволяющую читателям (даже тем, кто рожден и вырос в постсоветской действительности) самим обнаружить все парадоксы жертвенного энтузиазма и вместе с героями зайти в тупик, из которого просто не существует правильного выхода.

Список литературы

1. Балина М. Литературная репрезентация детства в советской и постсоветской России // Детские чтения. Вып. 1, 2012. URL: http://detskie-htenia.ru/index.php/journal/article/view/4 (дата обращения: 10. 06.2021).
2. Детские чтения. Т. 3. № 1(2013). Детская литература и идеология. URL: http://detskie-chtenia.ru/index.php/journal/issue/view/3 (дата обращения: 10. 06.2021).
3. Димке Д. Практики построения личности в утопических сообщества. URL: htp://postnauka.ru/ longreads/43232 (дата обращения: 12. 06.2021).
4. Иванов А. Пищеблок. — Москва : Редакция Елены Шубиной, 2018.
5. Крапивин В. Сказки о рыбаках и рыбках. — Нижний Новгород : Нижкнига, 1994.
6. Кун М. Образ позднесоветского пионерского лагеря в произведениях российской массовой культуры 2010-х годов // Гуманитарный вектор. — 2020. — Т. 15, № 5. — С. 85—93.
7. Леонтьева С. Г. Кто шагает дружно в ряд? // Живая старина. — 2005. — № 4. — С. 27—31.
8. Леонтьева С. Г. Пионер — всем пример // Отечественные записки. — 2004. — № 3. — С. 249—259.
9. Леонтьева С. Г. Жизнеописание пионера-героя: текстовая традиция и ритуальный контекст // Современная российская мифология. — Москва, 2005. — С. 89—123.
10. Маслинская С. Новые чудовищные места. Пионерский лагерь в современной детской литературе. Топографии популярной культуры. — Москва : НЛО, 2015. — С. 165—180
11. Михайлин В., Беляева Г. Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино 1930-х – середины 1960-х. — Москва : НЛО, 2020. — 582 с.
12. Савенкова Е. В. Культ пионеров-героев: жертвенный энтузиазм в жанре «для среднего школьного возраста» // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». — 2015. — № 1(17). С. 43—53.
13. Травма: пункты : сборник статей / сост. С. Ушакин и Е. Трубина. — Москва : НЛО, 2009. — 903 с.
14. Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — Москва : НЛО, 2020. — 664 с.
15. Эткинд А. Возвращение тритона: Советская катастрофа и постсоветский роман // Новое литературное обозрение. — 2008. — № 94. — С. 174—206
16. Эткинд А. Кривое горе. Память о непогребенных. — Москва : НЛО, 2016. — 328 с.

 

СНОСКИ

* Публикация подготовлена при финансовой поддержке РФФИ в рамках научно-исследовательского проекта РФФИ № 19 011 00872 «Философская антропология жертвы: сакрализация, управление, дизайн».
1 Топос имеет двойную природу: с одной стороны, он литературное воплощение советского «места памяти» (П. Нора), с другой — явление литературного ряда…. По-видимому, (пока) не стоит ожидать детских триллеров, действие которых разворачивается на месте деревни, сожженной фашистами, в застенках Лубянки или в ГУЛАГе. Травматический ореол этих «мест памяти» еще долго не пустит их в легкомысленные массовые жанры. А вот такое типичное «место памяти», как пионерский лагерь, оказался ими востребован (Маслинская С. Новые чудовищные места. Пионерский лагерь в современной детской литературе. Топографии популярной культуры. — М. : НЛО, 2015. — С. 165—180.
2 Так, например, данный роман хоть и издан с пометкой «18+», но все же его не стоит рассматривать отдельно от довольно основательного корпуса литературы для детей, например текстов о пионерах-героях, вышедших в серии «Пионеры-герои» в издательстве  «Малыш» в 80-х годах прошлого века. Или же от текстов, где базовым топосом, в котором разворачивается действие, оказывается пио-нерский лагерь. Это и повести Николая Богданова, написанные в середине 20-х («Пропавший лагерь» и «Как я был вожатым»), и повесть Аркадия Гайдара «Военная тайна» (1935), и «Оруженосец Кашка» (1966) Владислава Крапивина, и «Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете» (1971) Сергея Артамонова, и «Операция «Дозор» (1977), и «Утреннее море» (1988) Николая Егорова, а также многие другие.
3 Книга, автор и герой ноября: книжная полка Дмитрия Быкова. URL: https://sobesednik.ru/ dmitriy-bykov/20181116-kniga-avtor-i-geroj-noyabrya-knizhnaya-polka-dmitriya-bykova (дата обращения: 22.09. 2021).
4 О культе пионера героя и жертвенном энтузиазме см. подробнее: Савенкова Е. В. Культ пионеров-героев: жертвенный энтузиазм в жанре «для среднего школьного возраста» // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». — 2015. — № 1(17). — С. 43—53.
5 Книга, автор и герой ноября: книжная полка Дмитрия Быкова...
6 Крапивин В. Сказки о рыбаках и рыбках. Нижний Новгород: Нижкнига, 1994 (цит. по: https://www.litmir.me/br/?b=33572&p=3).
7 Маслинская С. Новые чудовищные места... С. 177.
8 Как отмечает Вадим Михайлин в главе «Не вполне школьный фильм. Фига в кармане: “Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен”», само слово «лагерь» для советского человека многозначно, и здесь легко различаются «как минимум два референта: «зэковский» и «концлагерный»». Причем, по мнению Михайлина, это различие вшито в ткань фильма совершенно сознательно (см. подробнее: Михайлин В., Беляева Г. Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино 1930-х — середины 1960-х. — М. : НЛО, 2020. — С. 500). У Иванова эти контексты также представлены в топосе «Пищеблока» через упоминание легенд о «беглых зэках», заборах, ночных побегах и трудовой дисциплине в лагере «Буревестник».
9 Иванов А. Пищеблок. 2018. URL: https://knigionline.org/4884-63-pishcheblok.html#book (дата обращения: 20. 09. 2021).
10 Там же.
11 щипачев С. П. Пионерский галстук // Фронтовые стихи 1942 г.
12 Иванов А. Указ. соч.
13 Иванов А. Указ. соч.
14 Юрчак  А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — М. : НЛО, 2020. — С. 25.
15  Там же. — С. 54—55.
16 Иванов А. Указ. соч.
17 Иванов А. Указ. соч.
18 Иванов А. Указ. соч.
19 Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось... С. 45.
20 Иванов А. Указ. соч.
21 См. например: Травма: пункты : сборник статей / сост. С. Ушакин и Е. Трубина. — М. : НЛО, 2009.

Комментарии

 
 



О тексте О тексте

  • Обновлено: 17.12.21
  • Просмотров: 610

Дополнительно Дополнительно

Смотрите также:
Маргиналии: