Единое «я» vs переменная субъектность (логика дробления и верность как регулятивный принцип)*

© С. А. Лишаев

Единое «я» vs переменная субъектность (логика дробления и верность как регулятивный принцип)* 

Ситуация после модерна создает условия для формирования нового типа человека, который, сохраняя генетическую связь с человеком модерна, существенно от него отличается. Наиболее отчетливо особенности этого типа заявляют о себе в зрелости. Появление новой модели субъектной сборки человека обусловлено кризисом модернаи его переходом в пост-состояние. Постмодерн — это модерн, лишенный вооду-шевлявших его целей1,  то есть модерн «без стержня». С «отсутствием стержня» связано обесценивание этической составляющей важных для модерна понятий. В частности, таких, как «единство», «цельность», «последовательность», «верность».

Рассмотрим подробнее, что происходит с «верностью» и «единством» (цельностью) как принципами, регулятивная сила которых сегодня явно не та, что была 100-70 лет назад.

Единое «я» vs переменная субъектность.Если квалифицировать проект Просвещения (модерна) как светский гуманизм, то постмодерн можно определить как пост-гуманизм. В пост-позицию европейцы вошли с того момента, когда утратили точку опоры. Опорой был человек как автономный субъект, отталкивающийся от традиционного общества. Модерн жил волей к ниспровержению старого порядка. Человек модерна находил себя в борьбе со всем, что ограничивало его волю, со всем, что не было результатом его деятельности, его выбора, что не было результатом договоренности, соглашения. Когда старый порядок был — в общем и целом — демонтирован, модерн потерял внешнюю точку отталкивания и точку опоры; достигнув своих целей, он стал оседать, лишившись того, что его «держало»: в борьбе с чем утверждалась автономия частного лица как свободного субъекта. Демонтаж остатков традиционных институтов и этических норм был вместе с тем началом перехода Запада в пост-модерное состояние2.

Особенность постгуманистической модели — назовем ее моделью дробного человека — в том, что из нее изъята установка на индивидуальность (неделимость). Человек реализует субъектность на протяжении всей взрослой жизни, понимаемой как большой проект. Проект формируется в молодости, исполняется в зрелости, завершается и осмысляется в старости. Те, кто живет в экзистенциальном горизонте, задаваемом дробной моделью человека, озабочены формированием большого — размером в жизнь — проекта и его реализацией. Их жизнь не подчинена телеологии вынесенного в будущее образа «эмпирического я».

Зрелость, реализуемая в отсутствии финального образа будущего, дробится на фрагменты, на микро-жизни, управляемые микро-субъектами3. Ее нелинейность — не результат сбоя в реализации жизни-как-большого-проекта, который принято именовать кризисом среднего возраста4. Она предопределяется образованием, полученным человеком постмодерна в детстве и молодости. Отсутствие в обществе после модерна веры, идеи и большой цели, которые способны были бы воодушевить миллионы людей, переводит все связи и отношения в горизонтально-сетевой режим и режим ускоренной сменяемости образов, с которыми взаимодействует человек переходного общества. В такой ситуации дробление субъектности становится наиболее вероятным сценарием проживания зрелости.

Если культура модерна воспитывала в человеке собранность и взращивала его индивидуальность, если она формировала в нем способность фокусировать внимание на главном в границах человеческого века и требовала руководствоваться общими принципами, то постмодерн характеризует нечто прямо противоположное: здесь формируется расфокусированное, несобранное внимание. Это внимание человека, который с детства перемещается между разными (преимущественно виртуальными) мирами. Быстрые сетевые взаимодействия формируют легкость на подъем и способность к быстрым переключениям, но не формируют способность смотреть далеко вперед и держаться раз принятого решения.

Постмодерн, в отличие от модерна, не вменяет в обязанность моносубъектность как регулятивный принцип построения жизни (жизнь одного тела — жизнь одного «я»). Человек постмодерной формации отказывается от эксклюзии потенциальных субъектов; он готов к их инклюзии. Идеал цельной личности сменяется моделью переменной идентичности (полисубъектности). За сдвигом к полисубъектности следуют изменения в этических оценках, в понимании того, что хорошо, а что плохо. В частности, меняется отношение к таким регулятивным принципам, как единство и верность.

Дробление индивида — закономерный результат развития культуры модерна, ее ставки на индивидуальный успех, новизну, ускорение, научно-технический прогресс и реализацию гуманистических ценностей. Дробление — следствие утраты Целого как сущности (судьбы, предопределения, призвания), которое отброшено ради первенства существования (свободы). По итогам завершения проекта Просвещения постмодернистская дробность и гибкость пришли на смену индивидуальности. «Историю успеха» как регулятивный принцип модерна сменила установка на разнообразную, яркую, интересную жизнь.

Разнообразие в данном случае — это не отличные друг от друга моменты (повороты) в жизни одного субъекта. Такого рода различия высоко ценились людьми модерна. В постмодерне они связываются с разными субъектами (примерно так, как человек, играющий в компьютерную игру, играет за разных героев, проживая игровые жизни за «плохих» и «хороших» персонажей).

Герой модерна — это человек, хранящий верность своим целям и идеалам, ради их реализации он готов на серьезные жертвы. Сохранение суверенности — это принципиальный для него вопрос. В эпоху постмодерна героика модерна теряет притягательность. Приказ «смирно» сменяется приказом «вольно». Если модерн требовал от человека (само)дисциплины и мобилизации сил на протяжении всей жизни, то постмодерн, за неимением того, что объединяет и сплачивает, — это всеобщая демобилизация5.

Зрелость слишком велика/мала, чтобы отдать ее на откуп одному «я», полагает человек после модерна. Почему бы не разделить жизнь и, прежде всего, зрелость между несколькими субъектами? Почему эксклюзивное право на жизнь присваивается одним субъектом, почему в нем отказано другим — возможным — субъектам? Признание за человеком права на реализацию разнонаправленных возможностей допускает инклюзию нескольких субъектов в жизнь одного тела. Сколько их будет, и какими они будут, заранее знать нельзя.

Ставка на переменную субъектность в пределах жизни означает отказ от антропоцентризма, доминировавшего в Европе, начиная с эпохи Возрождения и до эпохи модерна включительно. Человек, разделившийся на несколько субъектов (дивидный человек), не может удержать центральную позицию. Но, потеряв ее, он не обрел вне себя точки опоры (о возвращении к традиции речи не идет). Перед нами все тот же горизонтально ориентированный человек, но только децентрированный, ризоматичный, полисубъектный, раздробленный, слабый. Суверенитет уже не важен. Важен комфорт и быстрое скольжение по волнам жизни.

Суть потсгуманистического сдвига состоит в отказе от представления о человеке как о творце своей судьбы и в замене — при сохранении гуманистической риторики — индивида на дивида. Индивид — с позиций дивида — это авторитарность и нетерпимость по отношению к собственным желаниям. Индивид плох тем, что деспотичен и, как следствие, недостаточно гибок. Одни влечения и возможности его «я» подчиняет себе и пользуется ими для реализации своих целей, на другие накладывает вето, с третьими вступает в борьбу на уничтожение.

В логике модерна власть одного индивида ограничивается правами других индивидов. В эпоху постмодерна это логика с макроуровня (индивиды) опускается на микроуровень: право действующего в этом-вот-человеке субъекта ограничено правами других — потенциальных — субъектов6.

В постгуманистическом контексте человек как индивидуальность — слишком крупная и сложная структура для того, кто не воспитан как человек, берущий на себя ответственность за жизнь в целом7. На этом фоне происходит постепенная легитимация полисубъектности в границах одной жизни. Смена субъектности перестает восприниматься как что-то «из ряда вон выходящее». Человек постгуманистической эпохи заранее готов к смене идентичности, он ее допускает. Он может изменить свой гендер, веру, политические взгляды, область деятельности и т. п. В этом, как ему кажется, и состоит человеческая свобода. И это не удивительно, если мы учтем, что человек ХХI века постоянно слышит о том, что каждый имеет право на смену половой, гражданской, etc. идентичности. Человека априори мыслят как дивида, то есть как делимого на несколько микро-субъектов8.

В переходную к постгуманизму эпоху установка на эмансипацию обращена уже не против надиндивидуальных целостностей (церковь, монархия, сословное государство, большая семья), но против неделимости человека. Индивид должен — ради дальнейшего общественного и технического прогресса — уступить место дивиду. Отсутствие собирающей идеи, воодушевляющей цели отзывается нестабильной самоидентификацией отдельно взятого человека.
Если «я», формировавшееся в религиозных культурах и в культуре модерна, мыслилось как единое и предполагало безусловное начало как свою основу (Бог, трансцендентальный разум, свобода, коммунизм), то «я» в релятивном, децентрированном мире неизбежно дробится. Вера в автономию человека как субъекта держалась до той поры, пока в какой-то мере еще сохранялось влияние прежних, традиционных представлений. Отталкиваясь от веры, от Бога, человек модерна сосредотачивался в себе как в автономном субъекте. Пока его Другим, которого он не признавал, был Бог, сохранялась и цельная личность. Но там, где все временно, условно, там нет места для «единого и единственного бытия-события» (М. М. Бахтин)9, там нет субъекта, который отвечает за все, что было, есть и будет в человеческой жизни10. Разные «я» полисубъектного человека знают друг о друге, конкурируют друг с другом, но не выстраиваются в логическую последовательность, никто из них не берет на себя ответственность за жизнь в целом.

В обществе эпохи модерна на первый план выходит уже не верность той или иной трансцендентной индивиду инстанции, а верность самому себе, своим целям и принципам, решениям и обещаниям, то есть тому образу себя, который был выбран из множества образов будущего. Здесь ценность единства за счет верности выбору следует из веры в человека как рационального и автономного субъекта. Жизнь человека воспринимается в жанровой форме романа, как история воспитания и самовоспитания индивидуальности, проходящей через множество испытаний, но сохраняющей единство. В романный формат восприятия жизни входят яркие события детства (зерна будущих решений), выбор пути, внутренняя борьба, встречи и расставания, повороты судьбы, верность и измена, муки совести, исповедь, покаяние, возвращение к себе, нежданная радость, etc. В жанре романа жизнь — это сложное, сложенное из множества разных моментов, целое.

Когда из человека модерна извлекают «стержень», его зрелость фрагментируется. Каждый из фрагментов — это микро-история, микро-биография, включающая пробуждение субъекта к жизни, его развитие и угасание. Жизнь дивидного (ризоматичного) человека не строится ни по логике легенды, ни по житийной логике, ни по законам романного жанра. Она похожа на сборник коротких рассказов (историй, анекдотов), причем таких, между которыми нет смыслового единства, как нет и героя, который связывал бы разные истории в нечто целое (нет постоянных героев с определенным лицом и характером, нет доктора Ватсона и Шерлока Холмса).

В дивидности человека можно видеть современную форму ответа на онтологическую нехватку как базовую характеристику человеческого существования, связанную с сознанием им своей смертности, ограниченности. Если традиционное общество восполняло ограниченность индивидуальной жизни через Другого и в Другом, а модерн делал это через возгонку человеческой субъектности, через обожествление человека, то постмодерн перевел решение вопроса в количественную плоскость, допустив дробление одной жизни на несколько жизней, проживая которые, человек расширяет свой опыт11. Проживая за жизнь (в воображении, в компьютерной игре, в реальной жизни) несколько жизней, он не столько восполняет онтологическую нехватку, сколько борется с ее последствиями: с чувством пустоты, скуки, с ощущением бессмысленности жизни. Несколько жизней вместо одной дает ощущение содержательной жизни, ее наполненности, насыщенности, но смена идентичности проблемы онтологической нехватки, увы, не решает.

И с точки зрения традиционного представления о человеке, и с позиций, занимаемых людьми модерна (и те, и другие сохраняют представление о человеке как о целостной личности, ответственной за все с ней происходящее), полисубъектная модель опознается как разрушительная и антигуманная, как несущая смертельную угрозу человеку и обществу12.

Единство, верность и дробная зрелость. Установка на множественность, становление, новизну противоположна уста-новке на содержательно-временное единство жизни. С этим связано обесценивание этической составляющей таких понятий, как «единство», «цельность», «последовательность», «верность».

В традиционном мире сохранение единства, а значит — и верности, постоянства в жизни народов и частных лиц считалось великим благом. Единство и верность культивировались как антитеза разъединению, неверности (предательству, измене) и вражде. Культивирование цельного (целомудренного) человека в этом обществе было связано с культивированием верности трансперсональным началам. По отношению к человеку такими началами были Бог, народ, род, семья. Вера в кого-то (во что-то) предполагает верность. В христианской традиции совершенный образ единства и верности — Иисус Христос. Верующий в Него соотносит свою жизнь с Ним, с его Образом и стремится быть верным Ему и Его заповедям.
При радикальном отличии, существующем между традиционным обществом и модерном, есть пункт, в котором они сходятся: и в том, и в другом случае единство и верность имеют высокую этическую ценность. И в обществах традиционного типа, и в эпоху модерна жизнь отдельно взятого человека сшивалась в нечто целое обетами, которые он давал Богу, обществу, другому человеку и/или самому себе.

Жизнь человека, ориентированная целым (исходящая из представления о жизни как о целом), это жизнь, которая подчиняется определенной телеологии. Телеологическая причинность может действовать как призвание-предназначение (религиозное общество, Божий замысел о человеке) или как телеология судьбы (античность и другие общества, не исповедующие те или иные мировые религии). В модерне, где целое — это личность, автономный субъект, есть своя телеология, определяемая поставленными перед самим собой отдаленными целями, само-призванием к исполнению свободно избранного образа себя и запросом на общественное признание. Неспособность двигаться вперед в исполнении целей, отступление от того, что было обещано себе и другим (а тем более — измена тому, что было обещано публично), решительно осуждались13.

Верность целям вытекает здесь из абсолютизации человеческой субъектности. Абсолютизация предполагает, в частности, способность держаться принятых решений. Представление о верности себе и своему слову следует из утверждения заявки на суверенность. Неисполнение обещания квалифицируется как потеря лица, исполнение — как свидетельство со-стоятельности человека. Модерн исходил из предположения, что каждый, человек способен быть верным целям и принципам14. Тот, кто не исполнял обещаний15, дискредитировал себя в качестве субъекта и наносил удар по основам общества модерного типа. Измена принципам, неверность, нарушение обязательств бросают тень на человека как суверена и на веру в общественный прогресс. На жертвы ради реализации идеалов гуманизма способен идти только верный себе, только цельный человек16.

Понятно, что единство и верность как регулятивные принципы сохраняли силу даже там, где человеку не удавалось удержаться на высоте предъявляемых ему требований, то есть там, где он изменял себе, нарушал обещания. Испытывая чувство вины, страдая от совершенного им когда-то проступка (иногда — совершенного очень давно), человек — пусть и в негативной форме — оставался гражданином модерна, индивидом. Стыд, раскаяние, укоры совести соединяли прошлое, в котором «бывало разное», с настоящим и будущим в нечто целое, в историю жизни.

В наши дни ситуация изменилась. На очередном витке прогресса цели Просвещения были достигнуты, а идеалы единства и верности потеряли былую привлекательность и действенность. Перейдя к пост-модерну, человек отказался не только от верности трансперсональным началам, но и от верности тому, что он обещал себе и другим. Игра на понижение вошла в новую фазу. Сегодня предметом иронического снижения стала уже не верность вере, родине, царю, а верность себе, своему слову.

Об этом свидетельствует, в частности, распространение фразеологизмов, иронически снижающих идеал верности: «Я хозяин своему слову: захочу дам, захочу — возьму обратно», «кому я должен, я всем прощаю», «обещать, не значит жениться», etc. В таких и подобных им выражения люди постмодерной формации реагируют на жесткость требований, предъявляемых к человеку традицией и общественным сознанием модерна (модерн, как уже отмечалось, не до конца «сошел со сцены» и все еще властвует над многими умами). Смысл ироничных присловий очевиден: снизить то, что имело — а для большей части мира имеет — высокую моральную ценность. Ирония ставит того, кто иронизирует, в позицию морального превосходства «над» предметом иронии, в данном случае — над верностью: «мы-то с вами, как умные люди, понимаем, что все эти ценности давно мхом поросли, что они условны, так что не стоит относиться к ним слишком серьезно».

Единство, убежденность, верность все чаще связываются с нетерпимостью, идеологической ангажированностью и религиозным экстремизмом («пожалуйста, без фанатизма!»). Это с одной стороны. С другой, верность связывают с поведением малообразованных людей из глубинки, с образом ретрограда, с маргинальной средой криминального мира, где живут «по понятиям», и где «за базар» надо отвечать (отсюда присловье, снижающее ценность верности слову через ее помещение в криминальный контекст: «пацан сказал — пацан сделал»). Эти и подобные им симптомы сдвига в сознании, проявляющие себя на языковом уровне, свидетельствуют о процессе дискредитации и маргинализации важнейших для модерна и премодерна регулятивных понятий17.

Верность (от верности Богу до верности стране, от верности себе до верности избранной профессии) подается как качество, которое сужает жизненный горизонт, ограничивает свободу, препятствует научному и социальному прогрессу. Если понятие «верность» сохраняет положительные коннотации, то там, где используется в специфическом смысле, где верность мыслится как постоянство в непостоянстве («верность идее общественного/научно-технического/гуманитарного прогресса»).

Не удивительно, что дробная зрелость далека от идеалов цельности и верности. «Какой смысл в верности слову, если и мир вокруг тебя, и ты сам за то время, пока длится зрелость, успеют поменяться и, возможно, не раз? Перед кем нести ответственность за данное слово, если зрелость – это не состояние единственного субъекта, а период жизни, который делят между собой несколько микро-субъектов? Да, обещание было дано, но его давал тот, кого уже нет, а с того, кто правит телом теперь, какой спрос? Почему новое «я» должно отвечать за чужие обещания? Новое «я» дробной зрелости — отнюдь не новый этап в жизни единого и единственного субъекта18. Новое «я» чувствует себя свободным от обещаний своего предшественника и готово выдавать новые обещания19. Так распадается связь времен на уровне отдельного человека, так индивид становится дивидом.

В ситуации, когда новизна и скорость воспринимаются как нечто самоценное, сохранение индивидуальности перестает быть актуальной задачей (большая цель отсутствует, а малые цели в отрыве от забот о «хлебе насущном» делятся, как раковые клетки). Конечно, цельный человек тоже меняется, но… до определенных пределов. Предел в данном случае — это базовые принципы, на которых покоится самоидентичность эмпирического субъекта, и отказаться от которых он не может и не хочет. Там, где новое, удобное, прогрессивное вступает в противоречие с безусловными принципами, личность противится новому, даже если его подают как очень полезное, удобное, передовое, а в пределе — восстает против него. Цельность и верность — консервативные принципы. Они обеспечивают преемственность и на уровне общества, и в границах индивидуального века. Не приходится удивляться тому, что дробный человек хорошо вписывается в общество, где быстрота и новизна воспринимаются как нечто самоценное. Понятно, что ему инороден человек, связывающий (стягивающий) свою жизнь принципами верности.

Стоит отметить, что в логике дробного человека меняется понимание свободы. Если прежде ее видели в способности хранить верность, удерживать тождество «я» вопреки испытаниям и искушениям изменчивого мира (одна из редакций принципа модерна была выражена известным рок-музыкантом: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, / пусть лучше он прогнется под нас»), то сегодня ее все чаще понимают как способность ловить ветер и волну, меняя направление движения, быть гибким, пластичным. Понятно, что переходить от одного к другому может или тот, кто еще не определился (молодость), или тот, чья субъектность является переменной (сменной).

Если новые обстоятельства актуализируют нового субъекта (дробная зрелость), оппозиция верность/предательство перестает работать. Никто никого не предает20. Просто одного субъекта сменяет другой, с другими желаниями и целями.
Люди с таким пониманием свободы хорошо адаптированы в цивилизацию, где всюду раскинуты социально-цифровые сети и бредни. Если единство субъекта перестает восприниматься как благо — исчезает и обеспокоенность сохранением тайны личной жизни, страх перед превращением в объект наблюдения, слежки, в средство достижения чьих-то целей (в пределе — в вещь, в контролируемый объект). Дробный человек открыт для «чего угодно», если это «что угодно» будет достаточно соблазнительным и ярким, что открывает еще большие, чем в обществе модерна, возможности для продвижения товаров и услуг, для реализации административно-политических целей власти21.
Характерно, в частности, как современное — переходное от модерна к постмодерну — общество разделилось по вопросу, касающемуся слежки посредством интернет-технологий, видеонаблюдения, продвижения биометрии и т. п. Одних людей всеобщая слежка и цифровой контроль в духе антиутопий страшит, вызывает апокалипсические предчувствия, других она совершенно не беспокоит («как быстро! как удобно! как ново!»). Преимущества комфорта, быстроты, удобства для них важнее сохранения автономии, поскольку автономия и цельность моносубъекта не является базовым принципом устроения их жизни. Открываясь информационно-цифровым ветрам и электронно-цифровой слежке, полисубъектный человек ощущает себя свободным.

Если исходить из представления о том, что ускорение — это благо, тогда способность зрелого человека перестраиваться, менять идентичность — прекрасное качество. Когда один субъект сменяет другого, человеку легче осваивать новые практики, умения, виды деятельности, поскольку он в этом случае не испытывает недовольства и раздражения, ему не приходится ломать устоявшийся образ жизни, привычки и т. д. Переход от жизни чем-то одним к жизни чем-то другим не воспринимается им как измена, как поражение. Нет нужды ни в осмыслении совершенного перехода, ни в его оправдании или осуждении (покаянии), нет необходимости соединять «позвонки времени» в жизнь одного лица. Там, где нет представления о единстве жизни как жизни одного «я», берущего на себя ответственность за все, что происходит, там нет ни религиозного гуманизма, ни гуманизма светского, там есть пост-гуманизм сетей, состоящих из множества больших и малых ячеек, предназначенных для вылавливания людей самого разного калибра.

Список литературы

1. Бахтин М. М. К философии поступка // Собр. соч. : в 7 т. / М. М. Бахтин. Т. 1. — Москва : Русские словари, 2003. — C. 7—68.
2. Бодрийяр Ж. Прозрачность Зла. — Москва : Добросвет, 2000. — 258 с.
3. Лехциер В. Л. Под сенью чужого дома (чужая жизнь как соблазн) // Mixtura verborum’ 2008: небытие в маске : сб. ст. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2008. — С. 17—25.
4. Лишаев С. А. Периодизация зрелости // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». — 2017. — № 1. — С. 3—24.
5. Секацкий А. К. Эстетика в эпоху анестезии // Глобализация в социально-философском измерении : сб. материалов конференции. — Санкт-Петербург : Санкт-Петербургское философское общество, 2003. — C. 65—81.

 

СНОСКИ

* Публикация подготовлена в рамках поддержанного РФФИ научного проекта № 19-011-00910 «Маргинальные феномены человеческого бытия (Антропология ad Marginem)».
Бодрийяр Ж. Прозрачность Зла. — М. : Добросвет, 2000. — С. 7—8.
2 Постмодерн идет на смену модерну, но процесс еще не завершен. Современное общество — это общество переходное. В нем сосуществуют и взаимодействуют люди модерна и постмодерна. Страны европейской культуры в этом отношении друг от друга отличаются. Где-то переход к пост-гуманизму только начинается, а где-то он уже близок к завершению. Если говорить о мире в целом, в нем сосуществуют общества разных типов: от традиционного до переходного к постгуманизму. 
3 Определяющая человеческое существование способность понимать и действовать, ориентируясь на тот или иной образ будущего, обусловлена инкарнацией ноуменального Я как способности сознания в ребенке. Ребенок осваивает сущее как имеющее к нему отношение, делает его своим.  Dasein — это бытие, которое «всегда мое». Конкретизация отнесенности «к себе» может меняться: она может реализовываться в качестве одной единственной субъектности или  дробиться на несколько разных по целям, принципам, интересам субъектов. Способность сознания позволяет многосубъектному человеку знать о разных периодах в жизни одного «я»  («неужели это был я? как стыдно вспоминать о том, что я делал, как стоял за ложные, как оказалось, идеалы!»); она же позволяет человеку как Я знать (помнить) об уже прожитых жизнях.
4 О реализации жизни-как-индивидуального-проекта в рамках линейных и нелинейных вариантов зрелости (см.: Лишаев С. А. Периодизация зрелости // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». — 2017. — № 1. — С. 3—24).
Секацкий А. К. Эстетика в эпоху анестезии // Глобализация в социально-философском измерении : сб. материалов конференции. — СПб. : Санкт-Петербургское философское общество, 2003. — C. 65—67.
6 Если перевести сказанное на язык политического дискурса, мы получим «бескомпромиссную борьбу против авторитарного «я» за права дискриминируемых субъектов». На этом языке можно говорить о «справедливом протесте против исключающих, фаллологоцентричных практик модерна», но в данном случае речь идет не об ущемлении прав людей-как-индивидов, а о правах субъектов в жизни одного человека. С этой позиции представляется несправедливым, когда один субъект господствует над душой-и-телом на протяжении всей взрослой жизни, не желая делиться властью с потенциальными субъектами. Справедливость в том, чтобы открыться для актуализации нескольких «я», имеющих разные желания, цели и приоритеты. Пусть живет лучший, сильнейший!
7 В эпоху стремительных изменений в окружающем мире удержать единство воли сложно даже людям, которые к этому стремятся.
8 В этой логике несколько жизней — лучше, чем одна. «Да, возможно, в прежние времена, когда люди передвигались «на своих двоих» и «на конной тяге», когда все происходило медленно, моносубъектность имела смысл, но сегодня у людей другие возможности, и можно успеть гораздо больше, можно прожить несколько жизней, попробовав и то, и это».
Бахтин М. М. К философии поступка // Собр. соч. : в 7 т. / М. М. Бахтин. Т. 1. — М. : Русские словари, 2003. — C. 7—68.
10 «И, с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу, и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю» (А. С. Пушкин.  Воспоминание). Субъекты дивида, сознавая себя «временными субъектами», отвечать за других субъектов не хотят и жизнью в целом не озабочены.
11 Ряд примеров такого «примеривания» разных идентичностей в связи с проблемой онтологической нехватки в работе В. Л. Лех-циера (см.: Лехциер В. Л. Под сенью чужого дома (чужая жизнь как соблазн) // Mixtura verborum’ 2008: небытие в маске : сб. ст. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2008. — С. 20—24).
12 Дивидность имела место и в эпоху модерна. Она была невольной, спонтанной и считалась  лихом (злом). Даже когда человек был одержим той или иной идеей, он брал на себя ответственность за время, когда его телом и душой управляли разные субъекты (духи, идеи, демоны). Вспомним героя рассказа А. П. Чехова «На пути» Лихарева, который чем только ни увлекался за свою жизнь. Все эти увлечения были временными: одно увлечение сменялось другим, один субъект — другим субъектом. Причем ни о каком развитии, ни о какой последовательности в смене идей, которыми он был одержим, речи не шло. Та или иная идея, тот или иной «дух» в какой-то момент соблазняли Лихарева и овладевали — на время — его душой, телом и волей. Однако Лихарев не считал свою переменчивость (то, что он называл «сменой веры») чем-то естественным, не считал ее благом, напротив, он ее стыдился. Каждое увлечение он переживал как откровение истины и искренне считал, что отдаст ей всю оставшуюся жизнь. Чехов описывает один из типов лишнего человека. Такой человек, по причине отсутствия царя в его голове, становится страдальцем,  разрушая попутно (и невольно) жизни тех, кто попал в орбиту его сильной, но переменчивой воли. Сам Лихарев сознает себя ответственным за страдания, которые он принес окружающим.
13 Отступление от того, что получило санкцию свыше (например, через обряд бракосочетания, через  освящение брака в таинстве венчания), воспринималось как грех. Именно в рамках этой логики пушкинская Татьяна отвечает Онегину: «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Татьяна — человек, следующий традиционному представлению о браке и женской чести. Она дала согласие на брак («для бедной Тани / Все были жребии равны…/  Я вышла замуж») и считает своим долгом быть верной своему обещанию. Честь важнее чувства («Вы должны, /Я вас прошу, меня оставить»).
14 В эпоху модерна к обещанию, к верности слову относились серьезно. Автономность субъекта подтверждала его готовность отвечать за себя и свои поступки. Человек субъектен, если держит себя в руках, если на него можно положиться. Вера в суверенность человеческой воли — регулятивная идея модерна. Кантовская этика долга утверждает представление о человеке как о свободном существе. Неисполнение обещанного при таком раскладе равнозначно экзистенциальному поражению. Предатель будет наказан. Если не судом или общественным порицанием, то собственным судом, судом совести.
15 Обманные обещания, если их дает, к примеру, разведчик, не отменяют общего принципа. Разведчик/шпион пользуется обещаниями, которые нарушает, как средством реализации иных обещаний, тех, что даны своему государству или самому себе (игра против всех за себя).
16 Модерн еще не утратил представление о величии; оно было сфокусировано на индивиде, на герое, на гении, на человеке-творце (но не на Боге). В эту эпоху величие, цельность, героизм удерживаются за счет того, от чего люди модерна отталкивались: за счет религиозной традиции. Автономия субъекта — антитеза теономии. Противопоставление модерных идей вертикальной структуре религиозного миропонимания задавало соответствующий масштаб человеку этой эпохи. Вера в трансцендентного миру Бога-Творца и Спасителя была отброшена, но Бога и религию люди модерна имели в виду. Одни — в персональном порядке — приходили к вере (богоискательство), другие соотносили себя с ним на пути богоборчества. 
17 Отметим, что важную роль в дискредитации единства и верности как регулятивных принципов играют медиа. Именно электронные медиа формируют сегодня общественное сознание. Для крупных и мелких медиа-каналов важна популярность. Популярность в медиа-сфере неотделима от скандала, а скандал — это то, что нарушает нормы и правила. Медиа-каналы настроены на трансляцию изменений, трансформаций, на непостоянство. Они подстраиваются под ожидания широкой аудитории и сами формируют ожидание нового, неожиданного, а лучше всего — чудовищного. Жизнь в медиа-среде формирует привычку к постоянному изменению, обновлению. С тем, что не меняется, не интересно. Если ты не будешь разным, ты будешь скучным. Медиа-персоны, с которыми сопоставляет себя живущий в электронно-сетевой паутине человек, демонстрируют гибкость и изменчивость.
Но в демонтаже верности как этического принципа более существенную роль, чем борьба медиа-агентов за внимание публики, играет  сам по себе переход от линейного (исторического, логического) способа организации сознания и мира, связанного с книжной культурой, к сетевой, ассоциативно-образной их организации в виртуальном пространстве. Всемирная паутина по самому своему устройству и способу функционирования — независимо от содержания отдельных интернет-страниц — враждебна последовательности и единству. Сеть всегда в процессе перестройки. Перестраиваясь, она обучает сознание пользователей, приучая их к тому, что отсутствие Целого и Целей, отсутствие единства и преемственности — это не проблема: главное, чтобы были маленькие цели, связанные с бесконечной сетью других столь же локальных целей и связей. Сетевое устройство жизни формирует сознание пользователей по своему образу и подобию. Ведь строение внутреннего пространства человека зависит от того, чем и как он его наполняет.
18 Есть также вероятность того, что субъекта, которому нечто обещали, тоже нет. Возможно, это теперь «другой человек», и то, что ему было обещано, для него не актуально. Ты обещал, но при смене субъекта обещание утратило силу за отсутствием того, кто его дал, или того, кому оно было дано.
19 Быстрая смена субъекта ответственности в границах одной жизни равна безответственности. Регулярная сменяемость субъектов, правящих телом, очень напоминает безответственность парламентариев в либерально-демократической модели управления: новые депутаты — новые обещания. То, что было обещано прежними избранниками народа, новых ни к чему не обязывает, потому что они — новые. Депутаты прошлого созыва тоже не несут ответственности, поскольку они уже экс-депутаты. Кандидат в президенты раздает щедрые обещания, рассчитывая на благосклонность избирателя и хорошо сознавая, что выполнить их он не сможет (в лучшем случае — исполнит какую-то часть из длинного перечня). В определенном смысле сменяемость власти означает не полную ее вменяемость. Привлечь к ответственности монарха или диктатора тоже непросто, но уже по иным причинам. 
20 Свобода мыслится как свобода от ограничений, накладываемых на текущее «хочу» из прошлого, будущего или вечного «я», о котором что-то задумал Бог. Здесь точнее было бы говорить не о свободе, предполагающей добровольное самоограничение ради святого или благого, а о воле как об отсутствии — для «я» — ограничений. Это свобода от необходимости «помнить себя».
21 Тенденция к превращению добровольного пользования интернетом, социальными сетями, цифровыми сервисами в добровольно-принудительное, а затем — в обязательное в будущем только усилится. 

Комментарии

 
 



О тексте О тексте

Дополнительно Дополнительно