Отчет о «перегонке мыслей с места на место по заданным направлениям»

Mixtura verborum’2002: По следам человека. Сб. ст. - Самар. гуманит. акад. - Самара, 2002. С. 131-138.

Е. А. Иваненко, М. А. Корецкая, Е. Ю. Михалева, Е. В. Савенкова

 

Данный отчет представляет собой цепь коротких эссе, возникших из обрывочных записей обсуждений докладов участников клуба. Как таковой, отчет не претендует на полноту, так как звенья цепи отобраны произвольно, кроме того, один доклад – по проблеме истока – представлен в сборнике философского клуба за 2002 год в виде самостоятельного текста. Имеет смысл заметить, что в данном отчете авторская позиция сведена к минимуму, являясь продуктом совместной «перегонки мыслей с места на место по заданным направлениям». Как справедливо надеялись организаторы проекта философского клуба на 2001/2002 год, осуществленная «ментальная беготня» смогла расчистить некое проблемное поле, удивительным и симптоматичным образом отвечающее внутренней проблематике каждого доклада. Это поле приблизительно описывается как «проблема субъекта мегаимперий» или же «проблема полисубъектности».

 Кризис гуманизма 

Кризис гуманизма. Весьма шумное и актуальное словосочетание. Ареал крайне велик, можно даже сказать, беспределен. Каждый легко может ввернуть модное словечко, дабы указать на важность и значимость того, что он говорит. Но, как это часто бывает, сама проблема, обозначенная словами «кризис гуманизма», не так легка в обращении. К тому же дело усложняется путаницей: «кризис гуманизма» постоянно возникает в тех же контекстах, что и просто «гуманизм». Закономерно возникает сомнение – не с фантомом ли мы имеем дело? Имеет ли место «кризис гуманизма»?

Как точно было замечено в ходе обсуждения, когда говорят о «гуманизме» – это уже кризис. Гуманизм возникает из необходимости доказывать себе свою человечность, а кризис – из-за отсутствия аксиом для доказательства. Так что, очевидно, современный гуманизм – это разговор о гуманизме, текучий и вязкий, лишенный возможности оформиться в понятие, и выдающий эту лишенность за свое преимущество. Можно сказать, что проблема кризиса гуманизма претерпела серию метаморфоз. Стартовав с экзистенциальных размышлений о смысле существования человека, проблема гуманизма в наше время стала игрой, прочно вросшей в сеть масс-медиа и подпитываемой ее иррациональными началами. Кризис же гуманизма, должно быть, наступает всякий раз, когда игра становится слишком очевидной, и игроки чувствуют ее неестественность, подобно тому, как дети, взрослея, вдруг ощущают несоответствие себя какой-либо игре. Ситуация несоответствия порождает беспокойство, которое может стать вопросом, выражающим суть проблемы гуманизма: что происходит?

В 30-х годах XX века в Америке возникла секта (здравствующая и по сей день), называющаяся «современный гуманизм». Секта проповедует предельный либерализм и индивидуализм поведения, так сказать, точки экстремума поведения человека, тем самым смыкая «гуманизм» с «кризисом», доводя «человечность» до критического состояния. Структуры американской секты пришлись весьма кстати Европе и быстро растворились в европейском самосознании. Так кризис гуманизма / гуманизм стал позицией самочувствия Европы, ее критическими, экстремальными точками, пиками, с которых Европа видит себя всю. Или, вернее сказать, жаждой видеть. Ибо пределы «человечности» размываются с прогрессирующей скоростью. Кризис гуманизма – есть кризис пределов. Это страшно, ведь если «человечность», а вернее сказать, «мы» не знаем пределов, то «мы» есть везде и нигде. А это значит, что «мы» либо мертвы, либо «мы» – Бог. Гуманизм как средство избавиться от размывания пределов – не более чем обманка. Для современной Европы справедливо говорить о тоске по гуманизму, как о тоске по строгости пределов. Пожалуй, проблема гуманизма так популярна потому, что в ней предчувствуют тягу к определенности как упорядочивающую силу. Благодаря ей на сети ризомы возникают сингулярности. Тоска по строгости – их единственная строгость и граница.

 Хазарский словарь: эффект человека 

Возможно, глупый, но все-таки интересный вопрос: о чем это? О чем написан «Хазарский словарь»? Или о ком? Что или кого текст описывает своим невероятно сложным, но гармоничным движением? При неосторожной попытке ответить на этот вопрос мы получили десяток-другой новых, каждый из которых не очень-то позволял дать однозначный ответ, грозя лавиной новых вопросов.

Текст «Хазарского словаря» требует особого отношения, вернее даже, взаимоотношения, так как текст ведет себя как живое существо, с пугающим вниманием смотрящее на читателя. На «читателя»? Или, может быть, на «меня»? Или на «человека»? Вот еще один вопрос: какова область воздействия этой книги? То, что сама книга активна, видно из ее осмысленного сопротивления воле читателя. Книга построена как пресечение любой системы по своему поводу; во всяком случае, любой линейной системы. Здесь хочется намекнуть, что существует возможность иного подхода к тексту Павича, подхода, основанного на принципе фрактальности, но за неимением места фрактальный способ прочтения «Хазарского словаря» так и останется намеком.

Итак, о чем это? Формально – о хазарах. Великолепный пример ни на что не отвечающего ответа. Ведь «хазары» как имя абсолютно заменяемо, на «булгары», например, или «скифы». Хазары, о которых ничего толком не известно, – просто тарабарское имя, пустое, никакое. Так что хазарское лицо как значащее место книги есть исходная безликость, приготовленное место. Опять же, для кого? Для человека? Человека, который исходно неопределен, но определится в процессе. Ибо все постоянно двигающиеся бесчисленные детали книги в своих бесчисленных комбинациях связаны именно с этим пустым местом, с «хазарским лицом». Получается, что я-человек-читатель встраиваюсь (но по своей ли воле?) в текст книги, занимая ключевое в ней место, а значит, одновременно, читаю и читаюсь. Разве это не повод для серьезного замешательства? Отсюда есть два пути – либо прекратить чтение, либо попытаться гармонизировать хаос смыслов, форм, аллегорий, символов, структур, и т. п., углядев некий образ, словно в тесте Роршаха. Человеку свойственна способность продуктивного воображения. Человек есть способность продуктивного замешательства.

Пожалуй, книга демонстрирует созидание человека (именно демонстрирует как зеркало, а не создает как гомункулюса). Как точно было замечено, «Хазарский словарь» – это магазин запчастей для человека. Зреет вопрос об авторе, о Павиче – как он это сделал? Причем количество вариантов «сборки» бесконечно, каждый из уровней книги – будь то вербальный, символический, структурный – располагает своим необозримым набором элементов, провоцирующих желание сложить их в целое. Можно сказать, что рефрен каждого из уровней книги – «и это возможно». Пределов в материале для творения нет, вопрос в совершенном образе, на котором можно было бы остановиться... но и это невозможно, остановки быть не должно, совершенно только дление действия творения, воссобирания себя. Вот такой вот colloquiqum religionem.

Чтение «Хазарского словаря» – это буквально собирание (lego). Ничего не подозревающий читатель вдруг обнаруживает, что вовлечен в некое тайное действо, в воссобирание чего-то очень значимого, чего-то, что текст словаря именует Адамом (Кадмоном, Рухани). Словарь знает слабость читателя словарей – жадность до смыслов, и играет на инстинкте собирательства. Возможно, читателю придет в голову мысль, что он играет в эту игру уже давно, собирая Адама, он собирает себя, а значит, вся его предшествующая жизнь была только предисловием к чтению словаря.

Адам – это отнюдь не проект совершенного человека, он не обладает никакими характеристиками, он просто есть как священное тело, впрочем, он есть как то, что только еще надлежит собрать. Можно сказать, что Адам – это «человек», такой, каким он не будет никогда. Ведь собранный Адам означает свершившийся мир, а потому он равнозначен концу света. Телу Адама всегда будет не хватать каких-то фрагментов, тексту будет не хватать слов, читателю – смыслов. Так что чтение может завершиться только намеком на целое, надеждой, которая побудит пересобрать текст еще раз. Но Адам всякий раз будет разным: и для разного прочтения, и для разных читателей. Так что опыт желания собрать Адама един, но результаты его множественны. Что это за опыт? Текст вынуждает читателя производить человека как эффект в себе и быть свидетелем этого эффекта. Можно сказать, читатель присутствует при самом сокровенном священнодействии и, превращая его в невозможное зрелище, тем самым нарушает табу. То есть он и священнодействует, и святотатствует одновременно. Еще бы! В ситуации, когда бог умер, а черти остались, человеку остается только подсматривать.

 Где Фуко? 

В рассмотрение текстов Фуко искусственно был вброшен вопрос очеловеке, но места для него не нашлось. Дело в том, что человек в текстах Фуко занимает нелегальное положение. Законы текста не предусматривают более такой сущности, как человек. Нет никого честно и прилюдно говорящего «я – человек», хотя бы потому, что по определенным причинам никто не услышит и не поймет подобного признания. «Человек» – это псевдопредмет, вносящий диссонанс в субъект-объектные отношения. Впрочем, «человек» – это также сигнал к атаке, отныне его надо смести, разбить, уничтожить, раньше, чем он себя проявит в качестве метанарратива.

Так человек испустил дух. Отныне бездушный человек есть побочный продукт дискурса. Так дискурс, по отношению к которому человек выступал прародителем, его же и сжирает. Человек оказывается паразитом на якобы им же самим созданном порядке структур. Иными словами, Фуко предпочитает работать не с человеком как предметом, а со следами человеческого. Собственно, все человеческое есть только след, и бдительный Фуко проводит расследование, в результате которого вырисовывается странная картина: есть следы, но нет человека. Это напоминает ситуацию Робинзона, который видит следы, узнает их в качестве человеческих, но не видит себя. Следы воспринимаются как нечто отдельное, и в такой ситуации охватывает легкая жуть и тоска.

Универсальной кислотой, растворяющей человека в текстах Фуко, оказывается власть. Но тогда возникает вопрос политического характера: как себя вести в данной ситуации, какую позицию занять по отношению к власти, если, что бы ты ни делал, ты ей подчиняешься? Стратегия Фуко проста, как все гениальное: мимикрия. Единственная ситуация, в которой власть не может подавлять, это когда ты для нее незаметен, ты растворился в ее структурах, совпал с ней настолько, что тебя нет как очага потенциального восстания, которое следует подавить. Следует погрузиться в процесс, чтобы не предстать в качестве мишени, не подставить себя как сущность, как факт. Так что тексты Фуко могут быть использованы как превосходные учебники по мимикрии.

Однако Где Фуко? Вот вопрос, который живо интересует не только нас, но и, пожалуй, даже самого Фуко. Тексты Фуко организованы так, что стирают и пишущего, и читающего, какими бы они ни были, переводя оставшееся в регистр игры автономных структур, за которой зачарованно следит власть. Что ж, довольно хитрый маневр, позволяющий Фуко под самым носом у власти интеллектуальными партизанскими тропами «уйти налево».

Какие же окончательные итоги нашей работы можно подвести? Скорее всего, в сфере, вокруг которой был сконцентрирован наш исследовательский интерес, невозможно установить какие-то однозначные и непреложные выводы, и все же можно говорить о том, что некие закономерности нам удалось уловить.

Вначале понятие кризиса гуманизма предстало перед нами как нечто смутное и воспринимаемое лишь интуитивно. Но сейчас, после наших общих размышлений, можно сказать, что само словосочетание «кризис гуманизма» возникает не случайно. Ситуация кризиса гуманизма имеет место, и мы можем перечислить ее основные отличительные черты.

Одна из них – это, как ни странно, то, что человека становится слишком много. Он расплывается по поверхности и становится неотличим в мире. Термин «личность», в начале своего бытования в языке определявший далеко не каждого, а лишь человека, свершившегося в своей человечности, воспринимавшийся почти как звание, теперь изменяет свой прежний смысл. Никого не удивляет, что человек – личность уже с момента рождения. По факту рождения. В настоящее время всерьез обсуждается вопрос, являются ли личностями животные, по крайней мере те, что живут рядом с людьми. Чтобы быть личностью, больше не нужны никакие усилия. Необходимо лишь заявить о своей личностной уникальности, которая уже не требует никакого другого подтверждения. Но такая ситуация продуцирует избыточность человеческого. Человек стремится очеловечить собой весь мир, но в результате становится неотличим от мира и теряет в нем себя.

Что такое человек? «Человек – это звучит гордо». Но эти крылатые слова уже давно употребляются лишь с оттенком иронии. Человек, человечество – трудно воспринять эти понятия как что-то, обозначающее реально существующие отношения. Они становятся абстракцией. Но взамен их у нас нет ничего другого. На месте прежней уверенности в своей сущности, в своей принадлежности к определенной общности, появляется постоянное сомнение, неуверенность и одиночество.

Еще один из симптомов кризиса – утрата единого культурного пространства, в котором возможно понимание. Знание приобретает все более и более дифференцированный характер. Исследователи, работающие в одной и той же области, зачастую не могут понять друг друга, настолько различную терминологию они используют. Чтобы сказать что-то в ситуации, когда слова утрачивают прежние смыслы, необходимо изобретать собственный язык и уже на нем пытаться говорить с другими без всякой гарантии быть не только понятым, но и услышанным. Накопление знания становится чуть ли не бессмысленным в силу того, что отдельный индивид за свою недолгую жизнь просто не в силах поднять этот огромный пласт информации, которая превосходит его возможности восприятия. Похожая ситуация возникает в области искусства. С течением времени возникает все больше и больше великих авторов, гениальных произведений, которые необходимо знать, чтобы понимать искусство, понимать жизнь, быть образованным. Под вопрос ставится само понятие классического образования, уступая место все более и более узкой специализации.

Но при этом не покидает ощущение мира без границ. Мира, который дан, который все более интенсивно отвечает на потребности человека, но человек в нем – это уже не тот, о котором было сказано: «Человек – это звучит гордо».

Но проблема заключается совсем не в том, что человек потерял свое право «гордо звучать», и не решается тем, что это право ему необходимо вновь обрести. Речь идет об исчезновении из мира фигуры наблюдателя, способного это зафиксировать.

Напуганный параноик превращается в одинокого шизофреника, заблудившегося в огромном и безликом мире. Это как нельзя лучше характеризует ситуацию кризиса гуманизма.

 

 

 

Комментарии

 
 



О тексте О тексте

Дополнительно Дополнительно