Социальная история исследований приматов в Советском Союзе

Д. В. Михель (г. Саратов)

В ХХ веке все великие державы – Великобритания, США, Франция и Германия – в той или иной форме использовали приматов в научных исследованиях. Эти эксперименты уже давно привлекли интерес историков науки [1]. Обнаружилось, что изучение приматов не только служило делу установлению научной истины о животных, с которыми человечество связано тесным биологическим родством, но и имело большое значение для развития медицины, наук о человеке и обществе. При этом оно способствовало укреплению престижа государств, где велись такие исследования, и повышало авторитет тех ученых, которые, занимаясь приматами, стремились экспериментальным путем раскрыть тайны человеческой природы.

В Советском Союзе исследованиям приматов с самого начала уделялось повышенное внимание, как со стороны государства, так и со стороны общественности. Нередко эти исследования служили средством доказательства превосходства советской науки над ее западными аналогами. В историях, которые рассказывали о приматах советские ученые, научная истина оказалась неотделима от ценностей, как и у их зарубежных коллег. Тем самым научные истории о приматах, оказались тесно связаны с политическими и культурными реалиями своего времени. Представляется весьма полезным не только более точно установить место и назначение этих научных исследований, но и выявить закономерности, которым были подчинены научные истории о приматах в Советском Союзе.

Исследования приматов и становление Большой науки

Исследования приматов в России долгое время оставались экзотикой. Ситуация изменилась в первые годы советской эпохи, когда в стране началось «изобретение Большой науки [2] и стали стремительно возникать исследовательские институты. В этот период у многих ученых появился шанс получить официальную поддержку для их научных проектов и перевести исследовательскую работу на новый уровень организации.

Крупные исследования приматов в Советском Союзе начались в августе 1927 г., когда в Сухуми было начато строительство питомника, призванного стать главным центром научной работы с обезьянами. В мировой практике этому начинанию предшествовали опыты французов и американцев, а также германские эксперименты с приматами на Тенерифе (Канарские острова), где Вольфганг Кёлер (1887-1967) проводил свои исследования по гештальтпсихологии (1912-1918). В СССР о его работе хорошо знали [3].

Советский подход к работе с приматами с самого начала отличался необычностью замыслов. Создаваемый при Институте экспериментальной эндокринологии Наркомздрава РСФСР питомник замышлялся как центр разведения и акклиматизации обезьян с целью изъятия у них половых желез и последующей трансплантации их пациентам-людям в интересах омоложения. Сама идея разведения приматов в интересах эндокринологии возникла еще в начала 1920-х гг. во Франции, где Серж Воронов проводил широко рекламируемые операции по омоложению с пересадкой семенников приматов. Его работа вызывала в СССР интерес [4].

Эти намерения использовать половые железы приматов тесно перекликались с евгеническими проектами, которые в этот период распространялись как на Западе, так и в СССР. Еще в начале ХХ века идея использования науки для улучшения человеческой природы не покидала одного из кумиров российской общественности И.И. Мечникова (1845-1916) [5]. После завершения гражданской войны евгеническое движение в среде русских врачей и естествоиспытателей приобрело поистине национальный масштаб [6]. Сообщество поборников евгеники было пестрым, но всех объединяла идея восстановления физического здоровья народа, подорванного войной и годами капиталистической эксплуатации [7]. К моменту создания питомника приматов в Сухуми евгенические идеи буквально витали в воздухе. В 1927 г. А.А. Богданов (1873-1928) высказывался за использование «обменных переливаний» с целью «глубокого очищения и освежения организма» [8]. Его коллега по Институту переливания крови А.А. Богомолец (1881-1946) был занят продвижением своей идеи о значении соединительной ткани для омоложения [9]. Дольше многих других он разрабатывал разные проекты продления жизни и укрепления организма [10].

В начале 1930-х гг. влияние евгеники в СССР стало ослабевать. Причиной этого стало изменение политического курса страны. Наступил «великий перелом», и от революционных проектов исправления и улучшения человеческой природы власть перешла к реализации нового великого замысла – созданию великой империи. Изменились и задачи отечественной науки, которая, по замыслам руководства страны, должна была стать послушным орудием государства [11]. Евгенические идеи стали казаться устаревшими, а те, кто их развивал, были оттеснены на второй план или совсем исчезли в бурном потоке сталинской модернизации.

Эта судьба постигла и советскую науку о приматах в Сухуми. Питомник был изъят из ведения Института экспериментальной эндокринологии и в качестве Субтропического филиала передан в 1932 г. Всесоюзному институту экспериментальной медицины, который также подвергся преобразованию и еще целое десятилетие был вовлечен в череду реорганизаций и идеологических чисток [12]. На территории питомника развернулось большое строительство, начались крупные закупки обезьян, была создана сеть лабораторий, работа которых отражала главные направления научных исследований в питомнике.

Сухумские приматы стали объектами экспериментов ученых разных специальностей. В 1934 г. была организована лаборатория эпидемиологии и паразитологии, позднее переросшая в лабораторию инфекционных болезней [13]. В лабораторных условиях стали анализировать механизмы заражения и особенности протекания инфекционных заболеваний у обезьян. По примеру Парижского Пастеровского института и его гвинейского филиала в Киндии [14], советские специалисты испытывали на обезьянах вакцины против малярии, дифтерии, дизентерии, кори, столбняка и энцефалита, изучали раковые заболевания. К 1951 г. в исследованиях такого рода было использовано около 900 приматов [15].

Не смотря на различные меры предосторожности, смертность среди обезьян была велика. Еще большей она стала после войны, когда Советский Союз превратился в великую империю, диктующую свою волю союзникам и соседям и широко пользующуюся их природными ресурсами. С 1948 г. начались массовые доставки обезьян из Африки [16]. Основным их поставщиком стала дружественная Эфиопия, на территории которой были распространены многие виды нечеловекообразных обезьян. Но перемещение обезьян было делом сложным и сопровождалось гибелью тысяч животных: одни гибли в момент отлова, другие – по дороге, третьи – уже на месте. В СССР смертность обезьян в питомниках была огромной, но это не остановило организаторов экспериментальной науки от мысли создавать новые приматологические центры, в том числе в суровых условиях Новосибирска [17].

Нет сомнения, что ученые, работавшие с обезьянами, ценили их жизни и глубоко сопереживали их страданиям, которые те испытывали в ходе некоторых медицинских экспериментов. Вместе с тем, сам масштаб исследований низводил приматов до положения всего лишь материала для опытов. Сыграв незавидную роль «слуг» Большой науки, приматы способствовали укреплению военно-экономического потенциала советского государства. В этом смысле Советский Союз шел тем же путем, что и другие империи, заинтересованные в использовании дешевых природных ресурсов Третьего мира, будь то ценные минералы, культурные и лекарственные растения или животные [18].

Приматы в историях о торжестве над природным началом

В довоенный период Советский Союз не имел регулярных контактов со странами, расположенными в жарком климате, поэтому в массовом сознании образы тропиков и их обитателей были довольно нечеткими. Ситуация изменилась с появлением Сухумского питомника, ставшего в 1930-е гг. настоящим центром паломничества отечественных приматологов, а также туристов. Наряду с Сухуми наблюдать приматов можно было в некоторых зоопарках. Важную роль для появления научных историй о приматах сыграл Московский зоопарк, где вела наблюдения начинающий зоопсихолог Н.Н. Ладыгина-Котс (1889-1963). С 1917 по 1919 г. она изучала интеллектуальные способности макак-резусов. Позднее Ладыгина переключила свое внимание на птиц и других животных. Однако главной ее любовью, несомненно, были шимпанзе.

В период с 1913 по 1916 г. Ладыгина и ее супруг А.Ф. Котс (1880-1964) в своей квартире при Дарвиновском музее [19], поселили молодого самца шимпанзе Иони. При поддержке супруга и его музейных сотрудников Ладыгина стала вести наблюдения за поведением обезьяны, сопровождая их детальными описаниями и зарисовками. После смерти Иони интерес к изучению антропоидов у Ладыгиной не угас, и она еще неоднократно возвращалась к наблюдению за ними в Московском зоопарке.

На базе этих наблюдений появилась серия научных историй о приматах, созданных Ладыгиной. Ее книга 1923 г. об интеллектуальных способностях шимпанзе была отчетом о первых научных исследованиях [20]. И хотя научная общественность по достоинству оценила результаты первых опытов Ладыгиной [21], настоящий успех к ней пришел после публикации в 1935 г. ее знаменитой работы «Дитя шимпанзе и дитя человека» [22]. С этого момента зоопсихолог Ладыгина стала подлинным лидером сравнительной психологии в СССР, заняв место ушедшего из жизни В.А. Вагнера (1849-1934) [23].

Книга Ладыгиной 1935 г. была историей об «инстинктивных» основаниях человеческого интеллекта, о той эволюционной дистанции, которая разделяет человека и антропоида. В этой истории примат выступил моделью для анализа человеческой психики. Довольствуясь минимумом возможностей, Ладыгина взяла за основу свои ранние наблюдения за шимпанзе Иони и собственным сыном Руди, чье развитие она детально анализировала в течение четырех лет (1925-1929). Таким образом, это была история, где научная объективность переплелась с материнским любопытством [24].

Ее история о психическом развитии двух разных представителей отряда приматов была призвана выявить в человеке «природное», скрытое под покровом «культурного». Ее вывод состоял в том, что интеллект даже зрелого шимпанзе не превышает уровня двухлетнего ребенка. В дальнейшем ей пришлось ввести в свои истории новые сюжеты, заимствовав их не столько из дарвинизма, сколько из марксистской теории. Они были посвящены началам орудийной и конструктивной деятельности у приматов [25].

Новые работы Ладыгиной были своего рода продолжением истории о взрослеющем ребенке, но, с другой стороны, в них можно видеть ее стремление говорить о более «зрелых» темах, характерных для официальной советской науки. Этому же отвечали те строки в ее работах, где она вела полемику с наиболее авторитетными западными зоопсихологами – Кёлером и Робертом Йерксом (1876-1956). Она горела желанием проверить и опровергнуть их выводы. В этом состояла ее личная борьба за научную истину, которая в то же самое время отражала общее стремление советских ученых превзойти своих зарубежных коллег. Тем самым, ее истории о приматах были также историями о правоте специалиста, стоящего на фундаменте более верной теории.

То же намерение – превзойти западную науку – прочитывается и в коротких историях о приматах, родившихся на базе приматологической лаборатории в Колтушах [26]. Желая доказать, что в поведении даже высших приматов нет ничего, кроме условных рефлексов, Павлов в 1933 г. приобрел во Франции для своей лаборатории двух шимпанзе. Трем сотрудникам лаборатории – П.К. Денисову, Э.Г. Вацуро и М.П. Штодину – было поручено повторить опыты Кёлера, а затем провести собственные эксперименты. Их результаты оказались неожиданными для Павлова, сильно изменив его представления о поведении человекообразных обезьян. На семинарах, которые вошли в историю как «Павловские среды», он высказал предположение о существовании у шимпанзе сложной формы мозговой деятельности, отличающейся от остальных животных. 13 ноября 1935 г. Павлов говорил, что в ходе проводимых его коллегами опытов можно наблюдать у обезьян «случаи образования знания, улавливания нормальной связи вещей». Он называл это «зачатками конкретного мышления, которым мы орудуем» [27].

После смерти Павлова в 1936 г. работу в Колтушах возглавил академик Л.А. Орбели (1882-1958). Вновь восторжествовала концепция условных рефлексов, а замечания Павлова об обезьяньем «мышлении в действии» были отброшены. Большой отчет об итогах работы с приматами Павловской лаборатории был дан лишь в 1948 г., когда CCCР вступил в эпоху «холодной войны» и положительные отзывы о западной науке были невозможны [28]. Он был представлен в научной монографии Э.Г. Вацуро – одного из сотрудников лаборатории. Эта книга состояла из двух частей, в одной из которых шло изложение собственных опытов, построенных на основе единого учения Павлова-Орбели, а в другой дана развернутая критика концепции Кёлера, представленной как идеалистическая и ошибочная [29].

В то же самое время вышли еще две книги, рассказывающие о приматах с позиций сравнительной психологии. Автором первой был Н.Ю. Войтонис (1887-1946), считавший себя учеником Вагнера. С 1934 по 1942 г. он возглавлял Лабораторию сравнительной психологии в Сухумском питомнике, где изучал поведение низших обезьян. Публикация его книги была подготовлена его учениками – Г.З. Рогинским, Н.А. Тих и М.Ф. Нестурхом, при активном участии Н.Н. Ладыгиной-Котс. Упомянув об исследованиях Кёлера, Войтонис в своей работе сфокусировался на своих собственных опытах. Главное внимание он уделил обсуждению «ориентировочно-исследовательской» деятельности у обезьян, и проблеме пользования предметами как «орудиями». Термин «орудие» в его тексте редакторам пришлось не только взять в кавычки, но и специально комментировать, чтобы защитить автора от возможных упреков в следовании западным подходам. Для самого Войтониса использование обезьянами орудий стало свидетельством развитости их интеллекта, способного улавливать связи между вещами. Но эта орудийная деятельность, по его мнению, была возможна лишь в условиях лабораторного эксперимента, когда присутствие человека побуждало обезьян научаться новым, неизвестным для них видам манипуляций [30].

Автором другой книги был Г.З. Рогинский (1903-1957), опубликовавший свою работу при поддержке кафедры психологии Ленинградского университета. Его книга содержала в себе подробный обзор работ западных авторов, а в ее библиографии значилось 141 издание на основных европейских языках. Одним из открытий Рогинского были «избирательные реакции» у обезьян, для которых было свойственно в зависимости от обстоятельств предпочитать то одни предметы, то другие [31]. Проверяя идеи Кёлера и Йеркса, Рогинский, как и другие советские ученые, подвергал их критике. Особое внимание он уделял выводу о том, что именно трудовая деятельность обусловила специфику человеческой психики, ее отличие от психики приматов, обусловленной биологическими факторами.

У историй о приматах, которые с начала 1930-х и до конца 1950-х гг. рассказывали советские ученые, был нечто общее. Это стремление соотнести свои наблюдения с выводами наиболее признанных в межвоенные годы западных специалистов по психологии животных, особенно Кёлера и Йеркса. Научные выводы тех стали мишенью для критики, которая развивалась, как исходя из павловской физиологии высшей нервной деятельности, так и с позиций зоопсихологии, которую развивали последователи Вагнера.

Накал этой критики несколько угас, когда по итогам Павловской сессии двух академий 1950 г. советская зоопсихология сама была вынуждена на некоторое время замолчать в виду официального провозглашения «единственно верным» павловского учения. Но после появления новых публикаций Н.Н. Ладыгиной-Котс в конце 1950-х гг. стало ясно, что еще не все аргументы советской зоопсихологии были представлены. Это были последние выпады против старых идейных противников.

На рубеже 1950-х и 1960-х гг. теории, связанные с именами Кёлера и Йеркса, в СССР перестали вызывать интерес. Примером этого стали публикации ученика Ладыгиной эмигранта из Австрии К.Э. Фабри (1923-1990), который вместе со своей наставницей едва ли не тайно практиковал зоопсихологию в начале 1950-х гг. Развивая проблематику Ладыгиной, Фабри поставил вопрос о происхождении трудовой деятельности. В статье 1958 г. он не стал упоминать имен Йеркса и Кёлера, продемонстрировав этим готовность участвовать в научных дискуссиях нового уровня. Интерес Фабри к этологии Конрада Лоренца (1903-1989) [32], подтолкнул его трактовать факт использования обезьянами различных предметом в новой, этологической перспективе – через понятие «компенсаторных движений» [33].

Таким образом, истории о приматах, которые в 1930-50-е гг. рассказывали советские ученые, были многоплановы по содержанию. На примере приматов обсуждалось изначальное состояние психической жизни человека, его интеллекта. Главная задача состояла в том, чтобы выявить меру «природного» и «культурного» в человеке. Она решалась по-разному. Зоопсихологи подчеркивали превосходство «культурного» начала над «инстинктами» и другими проявлениями «природы». Физиологи павловской школы делали акцент на возможности формирования рефлекса, т.е. на подчинении природы. Те и другие стремились продемонстрировать разрыв между человеческой «культурой» и «природой» приматов. Это стремление сопровождалось критикой идей западных специалистов, которые в известной степени хотели подчеркнуть силу «природного» в человеке и «культурного» в обезьянах, т.е. сгладить различия. Советские истории о приматах были вписаны в логику острого научного соперничества с Западом. Тем самым, они не были воплощением «чистого знания», но оказывались «загрязнены» политическими представлениями о превосходстве советской науки – инструменте великой державы, народ которой «культурно» преодолел «природные» черты своего биологического вида.

Труднее всего сказать, насколько искренним было несогласие с выводами западных коллег тех, кто создавал научные истории о приматах в сталинском Советском Союзе в условиях насаждаемого с начала 1930-х гг. патриотизма и расцвета «лысенковщины». Возможно, оно было всего лишь ритуальным речевым штампом. Однако трудно себе представить такую науку о психике и интеллекте, которая была бы свободна от ценностей и «злобы дня». Представляется, что подобно тому, как Йерксу и его коллегам исследования психики приматов в начале 1930-х гг. служили в поиске решений психологических проблем американцев в условиях «великой депрессии» [34], точно также и советским специалистам в период сталинского правления их работа с приматами помогала обосновать вывод об изживании «инстинктивного» и «дикого» в жизни советского человека.

Приматы, освобождение Африки и истории о происхождении человека

Следуя терминологии Томаса Куна, можно утверждать, что в начале 1960-х гг. в советской науке о приматах произошла смена парадигмы [35]. Отчасти это было связано с тем, что основные представители прежней отечественной приматологии – Н.Н. Ладыгина-Котс, Н.Ю. Войтонис, Г.З. Рогинский, а также Л.А. Орбели, олицетворявший павловскую физиологию высшей нервной деятельности, – ушли из жизни. Но не менее важным было изменение политического курса. Сталинизм сменился «оттепелью» и «разрядкой». Прямое противостояние СССР враждебными странами уступило место более гибким формам соперничества – борьбе за сферы влияния в Третьем мире.

С начала 1960-х гг. внимание советских ученых было приковано к тому, что происходило в Восточной Африке. Там Луис Лики (1903-1972) и его коллеги-антропологи, трудившиеся в Олдувайском ущелье, уже начали складывать великую сагу о доисторических предках современного человека. Благодаря этому в сознании советской общественности начал вырисовываться образ мира австралопитеков и их современников «людей умелых», заполняющего эволюционный разрыв между современным человеком и обезьяной.

Удивительно, что потребовалось более трех десятилетий с момента первых сообщений о находках африканских обезьян-австралопитеков, чтобы африканская версия происхождения человека [36] стала предметом культурных историй в Советском Союзе. То, что эта тема вышла на первый план [37], заслонив прежние повествования о работе с приматами в питомниках и лабораториях [38], имело, конечно, и внешнюю причину: начало «освобождения Африки» – главного эпизода в процессе распада системы колониализма.

Африканская родина человечества, на которую указывали новые открытия в антропологии, стала и местом для нового типа исследований в приматологии. Африканские джунгли превратились в арену для длительных полевых наблюдений за дикими обезьянами в их естественной среде обитания. В сознании ученых и широкой общественности в СССР укрепилось представление, что именно в 1960-е гг. Африка стала пространством для «новой науки» о приматах. Ее символизировали три фигуры, работы которых были опубликованы большими тиражами в Советском Союзе – Джордж Шаллер (род.1933), Джейн Гудолл (род.1934) и Дайан Фосси (1932-1985) [39].

Их исследования привлекали внимание в СССР, как и тот факт, что все они были нестатусными учеными. Шаллер, изучавший горных горилл, был аспирантом университета Висконсина. Фосси, имевшая дело с теми же приматами, прежде работала врачом. Гудолл, когда приступила к изучению шимпанзе в Танзании, вовсе не имела университетского образования. Иначе говоря, они не были связаны с теми научными школами, которые столь долго критиковались советскими специалистами. Кроме того, Гудолл и Фосси оказались в самом центре борьбы с наследием колониального прошлого Африки и включились в собственную борьбу за сохранение ее природного разнообразия. Это не могло не вызывать симпатии у советской общественности. Но верно и то, что именно Гудолл и Фосси были любимицами масс-медиа. Их научная работа в Африке была широко представлена в изданиях «Нэшнл Джиогрэфик».

Джейн Гудолл, «крестная дочь» Луиса Лики, стала самой известной в СССР западной исследовательницей приматов. Ее работы часто цитировались советскими учеными. В своих наблюдениях за шимпанзе она, несомненно, продвинулась дальше тех, кто мог изучать приматов лишь в условиях питомника и зоопарка. Два ее открытия, сделанных в первый же год пребывания в Гомбе (1960 г.), принесли ей мировую известность: факт употребления шимпанзе мясной пищи и изготовление особых удилищ для добывания термитов, что было расценено Гудолл как наличие у шимпанзе орудийной деятельности.

Второе открытие Гудолл заставило советских ученых остро отреагировать на него. Это было вызвано огромным влиянием на их представления канонического текста Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (1876). Неоднократно на страницах своей работы классик утверждал, что именно труд отличает человека от животных, в том числе обезьян. Особенно принципиальной была следующая фраза: «Ни одна обезьянья рука не изготовила когда-либо хотя бы самого грубого каменного ножа» [40].

В 1973 г. Фабри встал на защиту ортодоксальной марксистской концепции трудовой деятельности. В частности, он заметил, что обезьяны не могут пользоваться «орудиями труда», но лишь «предметами труда», в то время как труд представляет собой такую деятельность, когда одновременно используется и то, и другое [41]. Тем самым, «орудиям труда» шимпанзе, как их обозначила Гудолл, было отказано в праве считаться «орудиями», а сам труд остался на человеческой стороне процесса антропогенеза. К отстаиванию «человеческой принадлежности» труда были склонны и другие советские специалисты. Это сделали в своих работах Г.Ф. Хрустов [42] и ученик Войтониса А.И. Кац, изучавший целенаправленную деятельность у шимпанзе в Сухумском питомнике [43], в том числе их «примитивное рисование» [44].

Советские специалисты по приматам выступали за монополию на труд и орудийную деятельность со стороны «человека разумного», что было открытым выражением приверженности концепции Энгельса. Однако неожиданно в лагере советских ученых обнаружился автор, готовый пожертвовать трудом в пользу приматов. Это был Б.Ф. Поршнев (1905-1972), который представил на суд общественности одну из самых смелых историй о происхождении человека [45].

По логике рассуждений Поршнева, до-человеческие предки человека разумного вполне могли трудиться, создавая также и каменные орудия труда. Но эта деятельность еще не делала их людьми. Свойство, которое, согласно Поршневу, отличает современных людей от «троглодитов», не труд, а речь. Публикация в 1974 г. его книги стала неслыханным событием, поскольку ее автор, безусловно, отступил от ортодоксального марксизма. Однако научный авторитет Поршнева, его сильная позиция в Научном совете по истории общественной мысли Академии Наук СССР, а также тот факт, что автор был уже мертв к моменту выхода в свет его книги, сделали возможной эту публикацию [46].

Научный демарш Поршнева означал, что глубина человеческой истории, за которую так долго боролась прогрессивная наука, могла быть вновь утрачена. Вместе с этим, благодаря Поршневу дистанция между человеком и до-человеком-троглодитом [47], серьезно сократилась. На этом фоне приматологические истории западных исследователей, представленные репликами Гудолл, должны были теперь казаться советским ученым менее предосудительными, чем история, созданная Поршневым. Безусловно, появление его книги привело к тому, что последующие истории о приматах, рассказываемые новым поколением советских ученых, могли быть более свободными от марксистской ортодоксии.

Приматы в историях об отношениях полов

Было еще одно открытие Гудолл, которое вызвало смятение в советской науке о приматах, – ее сообщение о существовании весьма упорядоченных половых отношений у диких шимпанзе, а также о высоком статусе самок и их влиянии в сообществах антропоидов. Оно шло вразрез с суждениями Энгельса о присущей сообществам животных сексуальной «ревности самцов», которая сгладилась лишь на этапе существования первобытного человеческого стада с присущей ему половой свободой [48]. Таким образом, советские специалисты столкнулись с еще одним типом историй о приматах, в которых акцент делался на особенностях отношений между полами в сообществах обезьян.

На этот раз противоречие данных полевой приматологии с замечаниями классика марксизма привело к выявлению еще больших разногласий в рядах советских ученых. Сигналом этого стала публикация статьи Л.А. Файнберга, вокруг которой в 1974 г. возникла дискуссия специалистов из разных областей знания [49]. Тезис Файнберга состоял в том, что в сообществах приматов существует высокий уровень развития социальных отношений, «в прошлом считавшихся присущими только человеку» [50]. Файнберг осторожно высказывался за то, чтобы при изучении далекого прошлого человечества использовать данные полевых наблюдений за приматами. Столкнувшись с критикой со стороны оппонентов, в своем ответе им он высказался более резко. Отвечая одному из членов редколлегии «Советской этнографии» Ю.И. Семенову, он заявил, что принципиально не согласен с его мнением, будто бы в сообществах приматов существует так называемый «зоологический индивидуализм» или сексуальная «ревность самцов» [51]. Аргументируя свою точку зрения, Файнберг ссылался не только на западный опыт исследований, но и на работу ученицы Войтониса Н.А. Тих.

Эта ссылка показывала, что история о «зоологическом индивидуализме» имела своих оппонентов и раньше. Еще в 1970 г. сама Н.А. Тих (1912-1989) решительно высказалась против такой концепции. Начав свою карьеру в Сухумском питомнике (1936-1952), она стала позднее профессором факультете психологии Ленинградского университета. Эта позиция позволила ей широко отстаивать тот тип представлений об отношениях между полами, который на Западе с 1960-х гг. публично защищали феминистки. В Советском Союзе феминизм как политическое течение отсутствовал, но в рамках научного сообщества были ученые, развивавшие феминистские идеи. Похоже, среди них преобладали женщины-приматологи, изучавшие проблемы репродуктивности и социальной организации у приматов. Ладыгина-Котс не была феминисткой, но эта советская женщина-ученый, сделавшая отличную карьеру, была настоящим символом успеха и высокой степени независимости для других исследовательниц. Благодаря этому приматология в послевоенном СССР все более активно осваивалась женщинами. В США этот процесс был еще более выражен, и там число приматологов-женщин к 1981 г. достигало трети от общего числа специалистов в этой области [52].

Специалист по сравнительной психологии, Тих критиковала концепцию «мужского доминирования» у приматов, избрав своей мишенью взгляды британского зоолога Солли Цуккермана (1904-1993) и московского философа Ю.И. Семенова. В частности, ее критика Цуккермана касалась как характера организации самих опытов в Лондонском зоопарке (1925), так и общего пафоса его выводов. «Итак, картина жизни в сообществе обезьян выглядит, по Цуккерману, довольно мрачной. ‘Безудержный эгоизм’, в основе которого лежит в первую очередь сексуальная потребность, вызывающая непрерывные ‘сексуальные бои’, массовая гибель самок и детенышей, полная безучастность членов стада к судьбе друг друга, безразличное отношение к детенышу всех, кроме матери (но и для нее это только ‘маленький меховой предмет’), проституирование своего пола, ‘чтобы выжить в условиях стадной жизни’, полное отсутствие каких бы то ни было дружественных связей между индивидами, – вот общая характеристика, которую дает Цуккерман сообществу наших ближайших сородичей среди животного мира. Распространяя эти явления на общественную жизнь людей, автор как бы говорит: таковы и мы с вами, уважаемые читатели, ибо в основе и наших отношений лежит тот же безудержный эгоизм, а главным фактором общественных отношений является сексуальная потребность, борьба за сексуальное общение и проституция слабых (физически и экономически) по отношению к сильным, господствующим индивидам с целью добиться материальных благ»  [53].

Критику «зоологического индивидуализма» Тих дополнила историями о вкладе женского пола в предысторию человечества. Она с энтузиазмом указывала на технические новации, которые могли быть осуществлены женщинами, разрушая один из гендерных стереотипов, отводящих женщинам роль аутсайдеров истории, неспособных поддерживать прогресс. Характерна ее следующая фраза: «Если говорить о дальнейшей эволюции техники, то можно думать, что такие предметы, как скребла, иглы и другие мелкие орудия труда, являются продуктом деятельности самок. Таким образом, человеческая культура создавалась и развивалась представителями обоих полов, а на заре человечества самками, даже, вероятно, в большей степени, чем самцами» [54]. Этот факт указывает на то, что в личной борьбе Тих за научную истину феминистский подход стал играть важную роль.

Истории, рассказанные Тих о социальной жизни приматов Сухумского питомника, делали акцент на целом ряде сюжетов, которые, безусловно, имели прямую связь с отношениями полов в человеческом обществе. Она обсуждала статус самцов и самок в сообществе гамадрилов, особенности ухаживания за потомством, вопрос о детоубийстве, эволюционный механизм передачи материнского поведения от самок к самцам и формирование на основе этого особого «отцовского инстинкта», который проявляется уже с появлением первых людей. Вряд ли стоит связывать интерес Тих к этим сюжетам только с ее научной добросовестностью и вниманием к мелочам, которые ускользнули от взгляда других советских исследователей. Представляется, что истории, которые рассказывают ученые, с неизбежностью делают акцент именно на том, что им представляется важным. Иначе говоря, эти истории не свободны от ценностей и строятся по определенным правилам. Для профессора Тих эта «несвобода от ценностей» означала возможность излагать историю о приматах с учетом социальной роли обоих полов, а также делать значимыми те проблемы, которые не были представлены в научном и политическом дискурсе ее времени. Это были проблемы статусов мужчин и женщин в советской семье, скрытого семейного насилия и формирования ответственного родительства.

В отличие от США, где политические дискуссии о проблемах гендерного неравенства, инициированные феминистками, тесно соприкоснулись с научными историями о приматах [55], в Советском Союзе истории женщин-приматологов были рассказаны вне всякой связи с политическим дискурсом. Похоже, они сами оказались некой формой политического дискурса, обращенного против наиболее одиозных форм сексизма в научной теории. Круг тем, обсуждаемых советскими женщинами-приматологами был лишь немного уже того, который обрисовали американские исследовательницы-феминистки. Была затронута здесь и значимая для феминизма тема женской сексуальности.

Это сделала Л.В. Алексеева из академического Института биофизики в Пущино, которая обрушилась на тезис Семенова об основной цели приматов-самцов «обеспечить по возможности более полное удовлетворение своего полового инстинкта» [56]. Алексеева, защитив в 1947 г. кандидатскую, а в 1974 г. – докторскую диссертацию, специализировалась на проблемах репродуктивного поведения у приматов. Тезису о «зоологическом индивидуализме» самцов она противопоставила сообщение о существовании активной женской сексуальности. «Именно женские особи ранних гоминид, как и самки обезьян, оказывались более активными в поисках половых партнеров. А представления о безудержном сексуальном стремлении самцов обезьян, прегоминид и древнейших гоминид (Семенов, 1966 и др.) – не более чем антропоморфизм» [57].

Это сообщение Алексеевой об активной сексуальности самок-приматов в точности совпадало с центральным тезисом американки Сары Харди, чьи работы появились в те же самые годы [58]. Однако оно не было главным положением в ее работе. Свое мнение о сексуальности она поместила в рамки более широкого повествования о социальных отношениях. «Редкие и краткие периоды эструса у обезьян, когда могут реализоваться половые связи, не играют большой роли в объединениях обезьян. Значительно более прочными и длительными оказываются связи матерей с детьми и внуками. Необходимость помогать самкам с детенышами и защищать их – важная основа стадного объединения обезьян. От успешности выращивания потомства зависит судьба видов» [59].

Думается, в этих строках был выражен не только итог многолетних наблюдений специалиста в области сексуального поведения животных, но и сама суть женского опыта в СССР в 1970-е гг. Это был своего рода призыв к мужской половине страны задуматься о проблемах женской. Текст Алексеевой был чем-то вроде признания советского ученого-женщины, что эгоистическая форма сексуальности легко способна оказаться источником социальных противоречий, и в то же время сотрудничество между полами среди людей должно быть таким же стабильным, как и между известными ей приматами.

Таким образом, истории, которые рассказывали советские женщины-приматологи, не были формой радикальных выпадов против патриархата. Скорее, это были умеренные, даже умиротворяющие повествования, призванные обратить внимание лишь на самые грубые формы сексизма в научной теории. Дальше этого они не шли, возвращаясь в итоге к более традиционным призывам сотрудничества и взаимопомощи между полами. Таковы были те социальные ценности, которыми были «загрязнены» эти истории об отношениях полов, рассказанные советскими женщинами-приматологами.

*****

Для советских ученых приматы были источником плодотворных знаний об основах человеческой природы, биологического, психического и социального ее проявлений. Приматы служили не только материалом для медицинских экспериментов, но выступали героями научных историй. При этом репертуар их ролей, как и само содержание научных историй, постепенно менялись. В период формирования Большой науки в СССР и открытого соревнования с Западом приматы были участниками историй о торжестве разума и культуры над дикой природой, иллюстрируя примитивизмом своей психики саму эту природу. Позднее, с падением колониализма и «освобождением Африки», приматы фигурировали в историях о происхождении человека. Пропущенные сквозь фильтр марксистской теории, истории об антропогенезе, рассказанные советскими специалистами, могли сталкиваться с некоторыми данными западной полевой приматологии. В большинстве этих историй приматам отводилась роль существ, не способных изготавливать орудия. В дискуссиях о «зоологическом индивидуализме», которые свидетельствовали о зарождении феминизма в советском научном сообществе, приматы могли служить примерами для подражания и давать повод к постановке значимых вопросов об отношениях полов в мире людей.

В целом, социальная история исследований приматов в ХХ веке показывает, что они никогда не оставались областью чистой теории. В своих сообщениях о научной работе с приматами, специалисты по психике и поведению животных, пытаясь представить свой собственный образ научной истины, редко оставались свободными от ценностей, которые они разделяли. Именно в рамках приматологических исследований несвобода ученых от ценностей была наиболее явной, поскольку дело касалось существ, предназначенных быть моделями человека и человеческих коллективов.

Примечания

1. Фридман Э.П. Занимательная приматология. Этюды о природе обезьян. М.: Знание, 1985; Россиянов К.О. Опасные связи: И.И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами // Вопросы истории естествознания и техники. 2006. №1. С.3-51; Hamilton D. The Monkey Gland Affair. London: Chatto and Windus, 1986; Haraway D.J. Primate Visions: Gender, Race, and Nature in the World of Modern Science. New York: Routledge, 1989; Haraway D.J. Simians, Cyborgs, and Women: The Reinvention of Nature. New York: Routledge, 1991; Rossiianov K. Beyond Species: Il’ya Ivanov and His Experiments on Cross-Breeding Humans with Anthropoid Apes // Science in Context. 2002. Vol.15 (2) P. 277-316.

2. Kojevnikov A. The Great War, the Russian Civil War, and the Invention of Big Science // Science in Context. 2002. Vol.15 (2). P.239-275.

3. Кёлер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. М.: Изд-во Комакадемии, 1930.

4. См.: Воронов С. Сорок три прививки от обезьяны к человеку. М.; Л., 1924; Воронов С. Завоевание жизни. М.: Гос. мед. издат., 1928; Воронов С., Александреску Г. Пересадка семенников от обезьяны человеку. М.; Л.: Гос. издат., 1930.

5. См.: Мечников И.И.Отношение между долголетием и длиной толстых кишок // Мечников И.И. Академическое собрание сочинений. Т.15. М.: Госмедиздат, 1962. С.362-367.

6. См.: Adams M.B. Eugenics as Social Medicine in Revolutionary Russia: Prophets, Patrons, and the Dialectics of Discipline-Building // Health and Society in Revolutionary Russia. Ed. Solomon S.G. and Hutchinson J.F. Indiana University Press, 1990. P.200-223.

7. Плаггенборг Ш. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб.: Журнал «Нева», 2000. С.123.

8. Богданов А.А. Борьба за жизнеспособность. М.: Новая Москва, 1927. С.86.

9. Богомолец А.А. Загадка смерти. М.: Изд-во Наркомздрава РСФСР, 1927. С.39-40.

10. Богомолец А.А. Продление жизни. Киев: Изд-во АН УССР, 1939.

11. Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки / Под ред. Э.И. Колчинского. СПб.: Дмитрий Буланин 2003. С.577-664, 728-782.

12. Грекова Т.И., Ланге К.А. Трагические страницы истории института экспериментальной медицины (20-30-е годы) // Репрессированная наука. Вып.2 / Под ред. М.Г. Ярошевского. СПб.: Наука, 1994. С.9-23.

13. Малис Г.Ю. Сухумская медико-биологическая станция // Природа. 1952. №3. С.47.

14. О роли института Пастера в Гвинее см.: Conklin A.L. A Mission to Civilize: Republican Idea of Empire in France and West Africa, 1895-1930. Stanford: Stanford University Press, 2000. P.60-61, 62, 193, 246, 272.

15. Тих Н.А. Сухумский питомник обезьян // Природа. 1951. №1. С.85.

16. Воронин Л.Г. В Африку за обезьянами. М.: Госкультпросветиздат, 1950.

17. Чернышев В.И. К вопросу об организации нового приматологического центра в СССР // Вопросы антропологии. 1979. Вып.61. С.180-181; Чернышев В.И. О некоторых способах отлова и содержания в карантине обезьян в Эфиопии // Вопросы антропологии. 1978. Вып.59. С.165-168.

18. История науки в контексте политики империализма стала последнее время темой многочисленных публикаций. Например, см.: Palladino P., Worboys M. Science and Imperialism // Isis. 1993. Vol.84 (1). P.91-102; Watts S.J. Epidemics and History: Disease, Power, and Imperialism. New Haven: Yale University Press, 1999; Schiebinger L. Plants and Empire: Colonial Bioprospecting in the Atlantic World. Cambridge: Harvard University Press, 2004 и др.

19. Серия ценных фотографий о работе Н.Н. Ладыгиной-Котс с приматами, равно как и о работе А.Ф. Котса и его сотрудников в Музее, представлена в: Богданов П.В. Коллекции Государственного Дарвиновского музея: иллюстрированный альбом. М.: Альфа-Принт, 2002.

20. Ладыгина-Котс Н.Н. Исследование познавательных способностей шимпанзе. М.: Гос. издат, 1923.

21. В 1916 г. Н.Н. Ладыгина-Котс была приглашена работать в Московский университет, где проводила практикум по экспериментальной психологии. В 1941 г. ей была присуждена степень доктора биологических наук. В 1945 г. она была принята в качестве старшего научного сотрудника в Институт философии АН СССР (сектор психологии).

22. Ладыгина-Котс Н.Н. Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях. М.: Изд-е Гос. Дарвиновского музея, 1935.

23. О В.А. Вагнере см.: Krementsov N.L. V.A. Wagner and the Origin of Russian Ethology // International Journal of Comparative Psychology. 1992. Vol.6 (1). P.61-70.

24. Михель Д.В. Пол, приматы и любопытство: с Запада на Восток // Гендерные исследования. Харьков, 2004. №11. С.114-131.

25. Ладыгина-Котс Н.Н. Развитие психики в процессе эволюции организмов. М.: Советская наука, 1958. С.152-179. Особенно см.: Ладыгина-Котс Н.Н. Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян. М.: Изд-во АН СССР, 1959.

26. Об истории приматологии в Колтушах см.: Фирсов А.А. Из истории колтушского приматологического центра // Репрессированная наука. Вып.2. С.200-208.

27. Павловские среды. Протоколы и стенограммы физиологических бесед. М.; Л.: АН СССР, 1949. Т.2. С.17.

28. Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки. С.830-907.

29. Вацуро Э.Г. Исследование высшей нервной деятельности антропоида (шимпанзе) / Под ред. академика Л.А. Орбели. М.: Изд-во АМН СССР, 1948.

30. Войтонис Н.Ю. Предыстория интеллекта (К проблеме антропогенеза). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949. Особенно важны С. 157, 159.

31. Рогинский Г.З. Навыки и зачатки интеллектуальных действий у антропоидов (шимпанзе). Л.: Изд-во Ленинградского государственного университета, 1948. С.149-161.

32. Этот интерес явным образом продемонстрирован в следующей публикации: Вопросы зоопсихологии, этологии и сравнительной психологии / Под ред. К.Э. Фабри. М.: Изд-во МГУ, 1975.

33. Фабри К.Э. Обращение с предметами у низших обезьян и проблема зарождения трудовой деятельности // Советская антропология. 1958. Т.2. №1. С.29.

34. Анализ работы Р. Йеркса с позиций социальной истории науки см.: Haraway D.J. Primate Visions. P. 59-83. Сосредоточенность «американских» историй о приматах в 1930-е гг. на проблемах социального беспорядка – забастовках рабочих и семейных разводах – обсуждается в: Haraway D.J. Simians, Cyborgs, and Women. P.84.

35. Кун Т. Структура научных революций. М.: Изд-во АСТ, 2002.

36. В 1876 г. Ф.Энгельс довольно общо, в духе естественной истории XIX века, высказывал мысль о том, что родиной антропоидных предков человека была не Африка, а «некий обширный материк, ныне погруженный на дно Индийского океана». См.: Энгельс Ф. Диалектика природы. М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1948. С.134.

37. С 1960-х гг. вообще усиливается количество публикаций по проблеме антропогенеза, в том числе, рассчитанных на широкую аудиторию. Например, см.: Нестурх М.Ф. Приматология и антропогенез. М.: Медгиз, 1960; Нестурх М.Ф. Происхождение человека. М.: Наука, 1970; Эйдельман Н.Я. Ищу предка. М.: Молодая гвардия, 1970 и др.

38. Наиболее значительные публикации, излагающие результаты физиологических исследований приматов, принадлежали в 1960-1970-е гг. представителю нового поколения павловской школы Л.А. Фирсову. Например, см.: Фирсов Л.А. Память у антропоидов (физиологический анализ). Л.: Наука, 1972; Фирсов Л.А. Переменный лабиринт – новый способ изучения сложного поведения человекообразных обезьян // Вопросы антропологии. 1975. Вып.50. С.183-192 и др.

39. Шаллер Дж.Б. Год под знаком гориллы. М.: Мысль, 1968; Гудолл Дж. Мои друзья дикие шимпанзе // Знание – сила. 1972. № 5,6,8; Лавик-Гудолл Дж. ван. В тени человека. М.: Мир, 1974; Фосси Д. Гориллы в тумане. М.: Прогресс, 1990.

40. Энгельс Ф. Диалектика природы. С.135.

41. Фабри К.Э. Зоопсихология и антропогенез // Природа. 1973. №2. С.84-85.

42. Хрустов Г.Ф. Истоки трудовой теории антропогенеза // Вопросы антропологии. 1977. Вып.56. С.3-20.

43. О научных исследованиях А.И. Каца в период его студенчества см.: Войтонис Н.Ю. Предыстория интеллекта. С.162-163.

44. Кац А.И. «Рисование» – чирканье у шимпанзе и маленьких детей // Вопросы антропологии. 1978. Вып.59. С.145.

45. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). М.: Мысль, 1974.

46. Эти обстоятельства специально подчеркивались в Предисловии от издательства.

47. Научное название шимпанзе обыкновенного, наиболее широко распространенного в Африке, – Pan troglodytes.

48. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения: В 9 т. М.: Политиздат, 1987. Т.6. С.119-120.

49. Файнберг Л.А. О некоторых предпосылках возникновения социальной организации // Советская этнография. 1974. №5. С.94-103. Там же статьи В.П. Алексеева, С.А. Арутюнова, В.В. Бунака, Г.Е. Маркова, Ю.И. Семенова, К.Э. Фабри.

50. Файнберг Л.А. О некоторых предпосылках. С.103.

51. Файнберг Л.А. Ответ оппонентам // Советская этнография. 1974. №5. С.124-125.

52. Fedigan L.M. Science and the Successful Female: Why There Are So Many Women Primatologists // American Anthropologist, New Series. 1994. Vol.96 (3). P.531.

53. Тих Н.А. Предыстория общества (Сравнительно-психологическое исследование). Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1970. С.45.

54. Там же. С.44, 279-280, 284.

55. Haraway D.J. Primate Visions. P.279-267; Haraway D.J. Simians, Cyborgs, and Women. P.21-42, 81-108.

56. Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М.: Наука, 1966. С.107.

57. Алексеева Л.В. Приматоведение и предыстория человеческого общества // Вопросы антропологии. 1978. Вып.59. С.34.

58. Hrdy S.B. The Langurs of Abu: Male and Female Strategies of Reproduction. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1977; Hrdy S.B. The Woman That Never Evolved. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1981. О работе Сары Харди см.: Haraway D.J. Primate Visions. P.349-367.

59. Алексеева Л.В. Приматоведение и предыстория человеческого общества. С.28-29.

Комментарии

  1. # · окт 7, 08:32

    Статья очень познавательная, но почему-то об исследованиях американского психолога Гарри Харлоу ничего не сказано:
    Уже у обезьян (макаки-резусы) любовь, то есть индивидуальная, избирательная, эмоциональная привязанность, не является единым, неизменным состоянием, а включает, по крайней мере, пять автономных “аффективных систем”: – материнскую любовь; – детскую любовь к матери; – любовь сверстников, детей и подростков друг к другу; – гетеросексуальную любовь; – отцовскую любовь к детям.
    Ни одна из этих систем не сводится к другой и не вытекает из нее; вместе с тем генетически более ранняя система подготавливает более сложные формы взаимоотношений.
    В статье не используется термин любовь, а Гарри Харлоу не только им пользуется, но и активно изучал.

    — Евгений

 
 



О тексте О тексте

Дополнительно Дополнительно

Смотрите также:
Маргиналии: