Приматы, ученые и империя: к социальной истории исследований приматов в Советском Союзе

Д. В. Михель (г. Саратов)

Для ученых приматы были источником плодотворных знаний об основах человеческой природы, биологического, психического и социального ее проявлений. В истории советской науки им отводились разные роли – от ресурса для улучшения человеческой телесности до объекта медицинских экспериментов и упрощенной модели человека, позволяющей строить теории о его современном состоянии и происхождении. При этом приматы продолжали исполнять и важную символическую функцию, становясь героями научных историй, повествующих о борьбе за научную истину с позиций марксизма. Однако в этих историях репертуар их ролей мог обновляться, поскольку менялся текущий политический контекст, а личные убеждения исследователей оказывались далеко не однородными.

20 октября 1934 г. вышел в свет очередной (двадцатый) номер «Огонька» – одного из самых массовых и любимых советскими людьми журналов. На последней странице его обложки был изображен во всей красе шимпанзе Рафаэль – одна из двух обезьян, с которыми работали И.П. Павлов и его коллеги в Колтушах. Так огромная читательская аудитория в Советском Союзе получила шанс с помощью фотографии заглянуть в сокровенный мир одной из самых известных научных лабораторий мира, где, как было широко известно, исследовалась высшая нервная деятельность человека. Еще через год «Огонек» вновь представил вниманию читателей приматов Павловской лаборатории – Розу и Рафаэля – в сопровождении сотрудника лаборатории П.К. Денисова[1]. Этот номер содержал в себе отклик об итогах проведения знаменитого[2] XV Международного конгресса физиологов, проведенного в Ленинграде. Тем самым «Огонек» адресовал к многомиллионной аудитории сообщение, что в Советском Союзе наряду с освоением Арктики, воздушного пространства и земных недр проводятся научные исследования животных, чья природа наиболее близка к человеческой. Иначе говоря, в стране ведутся продвинутые научные разработки, которые может себе позволить только великая держава.

__________________________________________

Дмитрий Викторович Михель, профессор Саратовского государственного университета, г. Саратов.

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ («Социальная история исследования психики и поведения приматов в России и СССР, 1913-1980»), проект № 06-03-00587а.

Действительно, в первой половине ХХ века все мировые державы – Великобритания, США, Франция, а также Германия – в той или иной форме использовали приматов в научных исследованиях. Приматы, привезенные из тропиков, стали настоящими героями большой науки, призванной укрепить могущество этих империй, их власть над природой с помощью самого передового знания. Какова была роль отводимая приматам в советской науке? В какого рода историях, рассказываемых учеными, они фигурировали? Как эти истории были связаны с событиями общественной и политической жизни? По каким правилам создавались эти истории о приматах? В данной статье предпринимается попытка дать хотя бы предварительные ответы на эти вопросы.

Исследования приматов и становление Большой науки

Исследования приматов в России долгое время оставались экзотикой. Цирк, зоопарк и домашний живой уголок были теми культурными пространствами, где можно было увидеть живых обезьян. Ситуация изменилась в первые годы советской эпохи, когда в стране началось «изобретение Большой науки»[3] и стали стремительно возникать научно-исследовательские институты, создаваемые за счет средств государства. В этот период у многих ученых появился шанс получить официальную поддержку для их научных проектов и перевести исследовательскую работу на новый уровень организации.

Исследования приматов в Советском Союзе также приобрели иной масштаб. Новый важный этап наступил в августе 1927 г., когда на Черноморском побережье Кавказа в Сухуми было начато строительство обезьяньего питомника, призванного стать главным центром научной работы с приматами в СССР. В мировой практике это начинание не было оригинальным, поскольку ему предшествовали опыты французов и американцев по созданию у себя аналогичных научных центров. Однако наиболее значительным по своим результатам был германский (первоначально германо-американский) проект, который реализовывался на Тенерифе (Канарские острова) с 1912 по 1918 гг., где Вольфганг Кёлер (1887-1967) проводил свои знаменитые исследования в области гештальтпсихологии. В СССР о работе Келера хорошо знали и даже публиковали его работы[4].

Вместе с тем, создание Сухумского питомника свидетельствовало, что советский подход к организации крупномасштабной работы с приматами с самого начала отличался необычностью замыслов. Питомник был создан при Институте экспериментальной эндокринологии Наркомздрава РСФСР, и задачи, которые он был призван решать, имели слабое отношение к тому, что происходило на Тенерифе у Кёлера и во Флориде у Роберта Йеркса (1876-1956). Создаваемый при Институте питомник замышлялся как центр разведения и акклиматизации обезьян, у которых в дальнейшем можно было бы забирать половые железы и трансплантировать их пациентам-людям в интересах омоложения. Тем не менее, идея разведения приматов в интересах экспериментальной эндокринологии, иначе говоря, трансплантологии половых желез, тоже возникла не на пустом месте. С самого начале 1920-х гг. французский хирург русского происхождения Серж Воронов проводил в Коллеж де Франс широко рекламируемые операции по омоложению с пересадкой семенников приматов, а работа Воронова, в распоряжении которого был целый питомник обезьян, была хорошо известна в СССР[5]. Вместе с тем использование половых желез обезьян в медицинских целях не было единственной задачей питомника, и его первый фактический руководитель ветеринар Я.А. Тоболкин, помощник директора Института экспериментальной эндокринологии, составляя в сентябре 1927 г. перспективный план научной работы на ближайшие пять лет, следовал программе профессора И.И. Иванова (1870-1932), рассчитывающего провести опыты по гибридизации между человеком и антропоидами и доставившего для этого летом 1927 г. первую партию обезьян в Сухуми[6].

Оставляя в стороне вопрос о моральной стороне продвигаемого Ивановым проекта гибридизации[7], отметим, что этим планам не суждено было сбыться. Вскоре были оставлены и планы по использованию половых желез обезьян в интересах омоложения человека, поскольку опыты Воронова были подвергнуты критике на Западе уже к началу 1930-х гг. Однако обращает на себя внимание то обстоятельство, что именно с подобными замыслами были связаны самые первые страницы в истории советской науки о приматах в Сухуми.

Намерения использовать половые железы приматов были частью тех евгенических проектов по улучшению человеческой природы, которые к началу ХХ века стали распространяться на Западе. Российские и советские специалисты также принимали деятельное участие в подобной работе. Еще до победы большевиков мысли об использовании науки для исправления человеческой природы и продления жизни не покидали одного из кумиров российской научной общественности И.И. Мечникова (1845-1916)[8]. После революции и завершения гражданской войны евгеническое движение в среде русских врачей и ученых-естествоиспытателей приобрело поистине национальный масштаб[9]. Сообщество российских поборников евгеники было пестрым, но всех объединяла идея восстановления физического здоровья народа, подорванного войной и годами капиталистической эксплуатации[10]. К моменту создания питомника приматов в Сухуми евгенические идеи буквально витали в воздухе. В 1927 г. А.А. Богданов (1873-1928), создатель первого в мире Института переливания крови в Москве, в своей последней работе, посвященной идее обменных переливаний, писал: «Обмен крови должен приводить к глубокому очищению и освежению организма, к освобождению организма от специфических вредных для него внутренних ядов. Далее, передача иммунитетов против разных болезней… Но, может быть, главным приобретением окажется положительное увеличение суммы элементов развития»[11]. В том же году его коллега по Институту физиолог А.А. Богомолец (1881-1946) был занят продвижением своей идеи о значении соединительной ткани для омоложения[12]. Будучи вынужден затем отказаться от отдельных своих теорий, он еще долго разрабатывал разные проекты, нацеленные на решение проблем продления жизни и укрепления организма[13].

Но в самом начале 1930-х гг. влияние евгеники в СССР стало ослабевать. Главной причиной этого стало изменение официального политического курса страны. Наступил «великий перелом», и от революционных проектов исправления и улучшения человеческой природы власть перешла к реализации нового великого замысла – созданию великой империи. На этом фоне изменились и задачи отечественной науки, которая, по замыслам высшего руководства, должна была стать более послушным инструментом в руках государства[14]. Евгенические идеи теперь стали казаться устаревшими, даже враждебными. Те, кто их развивал, были оттеснены на второй план или совсем исчезли в бурном потоке сталинской модернизации.

Эта судьба постигла и советскую науку о приматах в Сухуми. Питомник был изъят из ведения Института экспериментальной эндокринологии и с 1932 г. стал называться Субтропическим филиалом Всесоюзного института экспериментальной медицины имени Максима Горького, который, в свою очередь, был преобразован в главный научный центр медицинских исследований человека и в течение целого десятилетия подвергался систематическим реорганизациям и идеологическим чисткам[15]. Тогда же на территории питомника развернулось масштабное строительство, начались крупные закупки обезьян (больших человекообразных обезьян – понгидов – больше не покупали, довольствовались павианами, макаками и мартышками), были возведены новые помещения для приматов и научных сотрудников. Была создана целая сеть лабораторий, работа которых отражала главные направления научных исследований в питомнике.

Приматы Сухумского питомника стали объектами экспериментов физиологов, биологов, инфекционистов. В 1934 г. Е.Н. Павловский организовал лабораторию эпидемиологии и паразитологии, которая потом переросла в лабораторию инфекционных болезней[16]. В лабораторных условиях стали анализировать механизмы заражения и особенности протекания инфекционных заболеваний у обезьян, а также готовить вакцины и сыворотки, которые затем можно было бы применить и для лечения человека. Используя приматов в качестве подопытных животных, советские специалисты в Сухумском питомнике следовали уже отработанным образцам мировой практики, в частности опыту Парижского Пастеровского института и его филиала в Киндии (Гвинея)[17], где с 1923 г. на обезьянах испытывали вакцины против различных тропических болезней. По некоторым данным, к началу 1950-х гг. на обезьянах в Сухуми испытывались вакцины против дифтерии, дизентерии, кори, столбняка, малярии и энцефалита, а также изучались раковые заболевания и способы их лечения. К 1951 г. в исследованиях такого рода было использовано около 900 приматов[18].

На фоне Большой науки в Сухуми исследования приматов в Павловских Колтушах[19], хотя к ним в середине 1930-х гг. и было привлечено внимание советской общественности, имели более скромный масштаб: обезьян было мало, фронт исследований был сравнительно узок, экспериментаторов, занимавшихся антропоидами, также было немного. Таким образом, научная работа в Сухумском питомнике, безусловно, составляла основу приматологических исследований в СССР. К ней было приковано внимание всех специалистов, так или иначе занятых изучением приматов. Именно в Сухуми находился в изобилии тот материал, которого явно не доставало во всех остальных местах – живые обезьяны. Вместе с тем, не смотря на различные меры предосторожности, «расход» обезьяньих жизней в ходе научных исследований и в ходе подготовки к ним был крайне велик.

Еще большим он стал после войны, когда Советский Союз окончательно приобрел черты великой империи, завоевавшей право не только диктовать свою политическую волю союзникам и соседям, но и широко пользоваться их природными ресурсами. С 1948 г. возобновились массовые доставки обезьян из Африки, которые осуществлялись на протяжении всех последующих десятилетий[20]. Основным поставщиком приматов в СССР стала дружественная Эфиопия, на территории которой были распространены разные виды нечеловекообразных обезьян. Между тем, перемещение обезьян из Африки в СССР было делом сложным и сопровождалось гибелью тысяч животных: одни гибли в момент отлова, другие – по дороге, третьи – уже на месте, как в питомниках, так и в зоопарках. В Советском Союзе смертность обезьян в питомниках была огромной, но это не остановило организаторов экспериментальной науки от мысли создавать новые приматологические центры, в том числе в суровых условиях Новосибирска[21].

Нет сомнения, что ученые, работавшие с обезьянами, ценили их жизни и глубоко сопереживали их страданиям, которые те испытывали в ходе некоторых медицинских экспериментов. Вместе с тем, сам масштаб исследований, работа, ведущаяся в государственных масштабах, отводила последним статус незадачливых пленников клеток – пусть даже и вполне просторных. В конечном итоге, сыграв порой незавидную роль героев-пленников «большой науки», приматы в СССР не менее действенно, чем другие ее герои, способствовали укреплению военно-экономического потенциала советского государства. В этом смысле Советский Союз шел тем же путем, что и другие империи, заинтересованные в использовании дешевых природных ресурсов Третьего мира, будь то ценные минералы, культурные и лекарственные растения или животные[22].

Приматы в историях, рассказанных учеными

В западной культуре ХХ века – европейской, североамериканской, японской – приматы неизменно были популярными героями – либо верными друзьями человека-обезьяны Тарзана, либо отчаянными бунтарями и мстителями, увековеченными литературой и Голливудом в образах Кинг-Конга и «планеты обезьян». Появление этих колоритных образов, несомненно, было свидетельством тех страхов, которые сопровождали процесс колонизации тела природы. Интерес общественности к обезьянам в значительной мере подогревался и историями, которые рассказывали о приматах ученые. Эти повествования стали частью культурных историй своего времени.

В довоенном Советском Союзе истории о приматах были сравнительно немногочисленными. Находясь в политической и культурной изоляции, СССР не имел регулярных контактов со странами, расположенными в жарком климате, поэтому в массовом сознании образы тропиков и их обитателей были бедными и к тому же редактировались цензурой. Доставка обезьян в СССР была делом хлопотным, требующим использования услуг западных посредников, поэтому не только простая публика, но и не все ученые имели возможность увидеть живых приматов. Ситуация изменилась с появлением Сухумского питомника, который в 1930-е гг. стал настоящим центром паломничества отечественных приматологов, а также туристов. Кроме Сухуми возможность наблюдения за живыми приматами могли предоставить лишь немногочисленные зоопарки в других регионах страны.

В этом плане важную роль для появления научных историй о приматах сыграл Московский зоопарк, где вела наблюдения супруга директора зоопарка начинающий зоопсихолог Н.Н. Ладыгина-Котс (1889-1963). Предметом ее наблюдений (1917-1919) были интеллектуальные способности макак-резусов, которые она оценивала по методу «проблемных клеток». Позднее Ладыгина переключила свое внимание на птиц и других животных. Однако главной ее любовью, несомненно, были шимпанзе.

В период с 1913 по 1916 г. Ладыгина и ее супруг и научный патрон А.Ф. Котс (1880-1964) в своей небольшой квартире при Дарвиновском музее[23], основанном Котсом, поселили молодого самца шимпанзе Иони. Антропоид стал настоящим любимцем семьи, и Ладыгина при поддержке супруга и его музейных сотрудников стала вести наблюдения за поведением шимпанзе, которые сопровождались детальными описаниями и зарисовками жестов и мимики обезьяны. После смерти Иони интерес к изучению антропоидов у Ладыгиной не угас, и она еще неоднократно возвращалась к наблюдению за ними в Московском зоопарке – одна, а затем с помощью учеников.

На базе этих наблюдений и появилась серия научных историй о приматах, созданных Ладыгиной. Ее книга 1923 г. об интеллектуальных способностях шимпанзе была всего лишь отчетом о первых научных исследованиях[24]. И хотя научная общественность по достоинству оценила результаты первых опытов Ладыгиной[25], настоящий успех к ней пришел после публикации в 1935 г. ее знаменитой работы «Дитя шимпанзе и дитя человека» [26]. С этого момента зоопсихолог Ладыгина стала подлинным лидером сравнительной психологии в СССР, заняв место ушедшего из жизни В.А. Вагнера (1849-1934)[27].

Книга Ладыгиной 1935 г. стала историей о биологических основаниях человеческого интеллекта, а также о той эволюционной дистанции, которая разделяет человека и человекообразную обезьяну. В этой истории антропоид выступил моделью для анализа психики человеческого индивида. Довольствуясь минимумом возможностей, Ладыгина взяла за основу свои ранние наблюдения за шимпанзе Иони и собственным сыном Руди, чье эмоциональное и интеллектуальное развитие она детально анализировала в течение четырех лет (1925-1929). Таким образом, это была история, где научная объективность переплелась с материнским любопытством.

История о сравнении психического развития двух разных представителей отряда приматов, рассказанная Ладыгиной, была призвана выявить в человеке «природное», скрытое под покровом «культурного». Обозначив присутствие этого «природного» в психике, Ладыгина пришла к выводу: интеллект даже зрелого шимпанзе не превышает уровня двухлетнего ребенка. Никогда позже она не отступала от этого вывода.

В дальнейшем ей пришлось ввести в свои повествования и другие сюжеты. Они были заимствованы уже не столько из дарвиновской проблематики, сколько из марксистской теории. Если в книге 1935 г. она сравнивала мимику, жесты, игры и разнообразные инстинкты ребенка и обезьяны, иначе говоря, некую эмоционально-игровую сторону психической жизни, уделив минимум внимания проблеме употребления орудий у шимпанзе[28], то в последующих работах труд и конструктивная деятельность вышли на первый план[29].

Усиление интереса Ладыгиной к орудийно-конструктивной деятельности у приматов было, с одной стороны, продолжением истории о взрослеющем ребенке, но, с другой стороны, в этом можно видеть стремление исследовательницы говорить о более «зрелых» и общепринятых темах, характерных для официальной советской науки. Этому же стремлению отвечали те строки в ее работах, где она вела полемику с наиболее авторитетными западными специалистами по психологии приматов – Кёлером и Йерксом. Ладыгина горела желанием проверить и опровергнуть их выводы. В этом состояла ее личная борьба за научную истину, которая в то же самое время отражала общее стремление представителей советской науки превзойти своих зарубежных коллег. Тем самым, Иони и остальные приматы на страницах ее работ фигурировали еще и как герои историй о научной правоте советского специалиста, стоящего на фундаменте более верной теории.

То же намерение – превзойти западную науку – прочитывается и в коротких историях о приматах, родившихся на базе приматологической лаборатории в Колтушах. Желая доказать, что в поведении даже высших приматов нет ничего, кроме условных рефлексов, Павлов в 1933 г. приобрел во Франции для своей лаборатории двух шимпанзе. Трем сотрудникам лаборатории – П.К. Денисову, Э.Г. Вацуро и М.П. Штодину – было поручено повторить опыты Кёлера, а затем провести и собственные оригинальные эксперименты. Их результаты оказались неожиданными для Павлова, сильно изменив его представления о поведении человекообразных обезьян. На своих семинарах, которые вошли в историю как «Павловские среды», он высказал предположение о существовании у шимпанзе сложной формы мозговой деятельности, отличающейся от остальных животных. На семинаре от 13 ноября 1935 г. Павлов говорил, что в ходе проводимых его коллегами опытов можно наблюдать у обезьян «случаи образования знания, улавливания нормальной связи вещей». Он называл это «зачатками конкретного мышления, которым мы орудуем»[30]. «Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь». Анализируя поведение обезьян, Павлов замечал, что «когда обезьяна пробует и то, и другое, это и есть мышление в действии, которое вы видите собственными глазами»[31].

После смерти Павлова в 1936 г. работу в Колтушах возглавил его ученик академик Л.А. Орбели (1882-1958). С этого момента вновь восторжествовала концепция условных рефлексов, а замечания Павлова об обезьяньем «мышлении в действии» были отброшены. Первый серьезный отчет об итогах работы с приматами Павловской лаборатории был дан лишь в 1948 г., когда Советский Союз вступил в эпоху «холодной войны» и любой положительный отзыв о западной науке был невозможен[32]. Этот отчет был представлен в научной монографии одного из сотрудников лаборатории Э.Г. Вацуро, вышедшей под редакцией Орбели. Эта книга состояла из двух частей, в одной из которых шло изложение собственных опытов, построенных на основе единого учения Павлова и Орбели, а в другой развернутая критика концепции Кёлера, которая была представлена как идеалистическая и ошибочная[33].

Почти в то же самое время вышли еще две книги, рассказывающие о приматах с позиций сравнительной психологии. Обе они были написаны советскими зоопсихологами. Автором одной из них был Н.Ю. Войтонис (1887-1946), считавший себя учеником Вагнера. В период с 1934 по 1942 г. он возглавлял Лабораторию сравнительной психологии в Сухумском приматологическом центре, где в течение пяти лет (1935-1939) вместе с группой молодых коллег изучал поведение низших обезьян. Публикация его книги была подготовлена его учениками Г.З. Рогинским, Н.А. Тих и М.Ф. Нестурхом, при активном участии Н.Н. Ладыгиной-Котс[34]. Упоминая несколько раз об исследованиях Кёлера, Войтонис в своей работе сосредотачивает все внимание на своих собственных опытах. Особое внимание он уделяет обсуждению «ориентировочно-исследовательской» деятельности у обезьян, стадным отношениям среди них, а также проблеме пользования предметами как «орудиями». Термин «орудие» в его тексте редакторам пришлось не только взять в кавычки, но еще и специально комментировать[35], чтобы защитить автора от возможных упреков в следовании западным подходам в сравнительной психологии. Для Войтониса использование обезьянами орудий стало свидетельством высокого уровня развития их интеллекта, способного улавливать связи между вещами[36]. При этом речь шла о возможности «орудийной деятельности» именно в условиях лабораторного эксперимента, когда присутствие человека побуждало обезьян научаться новым, неизвестным для них видам манипуляций.

Автором другой книги был Г.З. Рогинский (1903-1957), опубликовавший свою работу при поддержке кафедры психологии Ленинградского университета[37]. Будучи более скромной, по содержанию, чем работа Войтониса, книга Рогинского содержала в себе подробный обзор идей западных авторов, а в ее библиографических примечаниях значилось 141 издание на английском, немецком и французском языках. Одним из личных открытий Рогинского было обнаружение «избирательных реакций» у обезьян, для которых было свойственно в зависимости от обстоятельств предпочитать то одни предметы, то другие[38]. Проверяя идеи Кёлера и Йеркса, Рогинский, как и другие советские ученые, подвергал их критике. Особое внимание он уделял выводу о том, что именно трудовая деятельность обусловила специфику человеческой психики, ее отличие от психики приматов, обусловленной биологическими факторами.

Если выделить то общее, что объединяет истории о приматах, которые рассказывались советскими учеными с начала 1930-х гг. и до конца 1950-х гг., т.е. до начала международной разрядки напряженности и падения наиболее грозных призраков «лысенковщины», то это, прежде всего, попытки соотнести свои наблюдения с выводами наиболее широко известных в межвоенные годы западных специалистов, работавших в области изучения психологии животных, прежде всего Кёлера и Йеркса. Их научные выводы стали своего рода мишенью для многосторонней критики, которая развивалась, как исходя из павловской физиологии высшей нервной деятельности, так и с позиций зоопсихологии, связанной в СССР с именем последователей Вагнера.

Накал этой критики несколько угас, когда по итогам Павловской сессии двух академий 1950 г. советская зоопсихология, она же сравнительная психология, вынуждена была на некоторое время замолчать в виду официального провозглашения «единственно верным» павловского учения. Однако после появления новых публикаций Н.Н. Ладыгиной-Котс в конце 1950-х гг. стало очевидно, что еще не все аргументы советской науки против западной научной теории высказаны. Но это были последние волны критики против старых идейных противников, долгое время олицетворяющих вершины западной науки о приматах.

Уже на рубеже 1950-х и 1960-х гг. теории, связанные с именами Кёлера и Йеркса, перестали вызывать в Советском Союзе сколько-нибудь заметную реакцию. Примером этого стали публикации ученика Н.Н. Ладыгиной-Котс эмигранта из Австрии К.Э. Фабри (1923-1990), который вместе со своей наставницей едва ли не тайно практиковал зоопсихологию в начале 1950-х гг. Развивая проблематику Ладыгиной, Фабри предпринял попытку обсудить вопрос о происхождении трудовой деятельности. Результаты его работы в Сухуми и Московском зоопарке были освещены в небольшой статье 1958 г. В ней он совершенно не стал упоминать имен Йеркса и Кёлера, продемонстрировав тем самым свою готовность участвовать в научных дискуссиях нового уровня. Усиливающийся у Фабри интерес к этологии Конрада Лоренца (1903-1989)[39], подтолкнул его трактовать факт использования обезьянами различных предметом в новой, этологической перспективе – через понятие «компенсаторных движений», под которыми они понимал особый вид биологической активности, позволяющий животному «быстро приспособляться к резко изменяющимся условиям среды»[40].

Таким образом, в историях, которые в 1930-50-е гг. рассказывали о приматах ученые, обезьяны, особенно шимпанзе, играли сразу несколько ролей. Основная их роль сводилась к тому, чтобы демонстрировать некое зачаточное состояние психической жизни человека, прежде всего интеллектуальных способностей. При этом главный вопрос состоял в том, чтобы решить, насколько близко стоят люди к своим родственникам-обезьянам на лестнице эволюции. Поскольку решающие открытия в области эволюционной антропологии еще не были сделаны, то и полной ясности в этом вопросе не было. Это, в свою очередь, давало определенный простор для научной фантазии и далее – для критических выводов. Если ведущие западные специалисты по психологии животных в межвоенные годы, в частности Кёлер и Йеркс, были склонны указывать на сходства в интеллектуальном развитии человека и антропоидов, то советские исследователи, в основном, стремились подчеркивать различия. Принципиально, однако, то, что их выводы зачастую были продиктованы логикой научного соперничества с западной наукой. Тем самым, их научные истории о приматах не были воплощением «чистого знания», но оказывались «загрязнены» представлениями о неизбежности превосходства советской науки, которая, в свою очередь, представлялась орудием великой советской державы, морально и интеллектуально превосходящей своих конкурентов. В этом смысле, еще одна роль, которую играли приматы в научных историях, состояла в том, чтобы служить подтверждением этой идеи.

Труднее всего сказать, насколько искренним было несогласие с выводами западных коллег тех, кто создавал научные истории о приматах в сталинском Советском Союзе. Возможно, отчасти оно было всего лишь ритуальным речевым штампом, неизбежным в обстановке насаждаемого с начала 1930-х гг. патриотизма. Между тем, крайне сложно себе представить такую науку о психике и интеллекте – этих наиболее непрозрачных сторонах человеческой природы, которая была бы избавлена от тех или иных спекуляций с позиций морали. Представляется, что подобно тому, как Йерксу и его коллегам исследования психики приматов в начале 1930-х гг. служили, чтобы найти одно из научных решений психологических проблем американцев в условиях «великой депрессии»[41], точно также и советским специалистам в период сталинского правления приматы «помогали» обосновать вывод, что в СССР таких проблем нет.

Приматы, освобождение Африки и истории о происхождении человека

Совершенно в духе идей Томаса Куна можно утверждать, что в начале 1960-х гг. в советской науке о приматах произошла смена парадигмы[42]. Не в последнюю очередь она была связана с тем, что основные представители прежней отечественной приматологии – Н.Н. Ладыгина-Котс, Н.Ю. Войтонис, Г.З. Рогинский, а также Л.А. Орбели, олицетворявший павловскую физиологию высшей нервной деятельности, – ушли из жизни. Но, представляется, еще более важным обстоятельством была смена повестки дня на уровне большой политики. Период сталинизма сменился «оттепелью» и «разрядкой международной напряженности». Прямое противостояние советской империи враждебным ей странам уступило место более гибким формам соперничества, прежде всего борьбе за сферы влияния в Третьем мире. Эти тенденции затронули и развитие науки о приматах.

С начала 1960-х гг. внимание советских ученых было приковано к тому, что происходило в Восточной Африке. Там Луис Лики (1903-1972) и его коллеги-антропологи, трудившиеся в Олдувайском ущелье, уже начали складывать великую сагу о доисторических предках современного человека. Благодаря этому в сознании как научной, так и более широкой общественности в СССР начал все более четко вырисовываться образ таинственного мира австралопитеков и их современников «людей умелых», призванного заполнить эволюционный разрыв между современным человеком и обезьяной.

Разве не странно, что потребовалось более трех десятилетий с момента первых сообщений о находках «африканских южных обезьян», чтобы африканская версия происхождения человека[43], наконец, стала предметом культурных историй в Советском Союзе? То, что эта тема вышла на первый план[44], заслонив прежние повествования о работе с приматами в питомниках и лабораториях[45], имело, конечно, и внешнюю причину. Этой причиной было начало «освобождения Африки» – события, ставшего главным эпизодом в процессе распада мировой системы колониализма.

Африканская родина человечества, на которую указывали открытия Лики и его коллег, стала также местом для нового типа исследований в сфере приматологии. Африканские джунгли превратились в арену для долговременных полевых наблюдений за дикими обезьянами в их естественной среде обитания. В Советском Союзе, похоже, не знали о том, что отдельные американские специалисты включились в полевые исследования уже в 1930-е гг.[46] В сознании как ученых, так и самой широкой общественности в СССР укрепилось представление, что именно в 1960-е гг. Африка стала пространством для «новой науки о приматах». Ее символизировали, прежде всего, три фигуры, работы которых были опубликованы большими тиражами в Советском Союзе – Джордж Шаллер (род.1933), Джейн Гудолл (род.1934) и Дайан Фосси (1932-1985)[47].

Эти исследователи, безусловно, заслуживали всяческого внимания. Однако особенно привлекательным, возможно, был тот факт, что все они были нестатусными учеными. Шаллер, случайно принявшийся за изучение горных горилл, был аспирантом университета Висконсина. Фосси, занимавшаяся теми же приматами, прежде работала врачом-профпатологом в Коннектикуте. Англичанка Гудолл вовсе не имела университетского образования, когда занялась исследованиями шимпанзе в танзанийском заповеднике Гомбе. Иначе говоря, они не были связаны с теми научными школами, которые столь долго критиковались советскими специалистами. Кроме того, эти трое, а в особенности Гудолл и Фосси оказались в самом центре борьбы с наследием колониального прошлого Африки и включились в собственную борьбу за сохранение ее природных богатств. Последнее не могло не вызывать симпатии у советской общественности.

Верно, однако, и то, что именно Гудолл и Фосси удостоились самого пристального внимания мировых средств массовой информации. Их образы, их научная работа в африканских джунглях были широко представлены в изданиях Американского национального географического общества. Гораздо меньшего внимания удостоились другие приматологи, которые начали работать в «поле» на рубеже 1960-х и 1970-х гг.

Джейн Гудолл, «крестная дочь» Луиса Лики, которой, как и Фосси, он лично посоветовал заняться наблюдениями за приматами в условиях дикой природы, стала самой известной западной исследовательницей приматов в СССР. Об этом красноречиво свидетельствует то, что ее работы, как на русском, так и на английском языке, стали регулярно упоминаться советскими специалистами по приматам с момента их первых публикаций. В своих наблюдениях за шимпанзе Гудолл, несомненно, продвинулась дальше многих исследователей, которые могли изучать приматов лишь в условиях зоопарка и питомника. Два ее открытия, сделанных в первый же год пребывания в Гомбе (1960 г.), принесли ей мировую известность и заставили специалистов во всем мире отреагировать на них. Первое из них касалось факта употребления мясной пищи, которую самцы шимпанзе добывали во время охоты на более мелких животных, второе – изготовление обезьянами особых удилищ для добывания термитов, что было расценено Гудолл как факт орудийной деятельности у шимпанзе.

Восприятие советскими специалистами этих свидетельств оказалось в значительной степени идеологизировано. Между сообщениями Гудолл и их собственной позицией в отношении новых данных оказался канонизированный советской философией текст Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (1876). Согласно Энгельсу, мясная пища была одним из важнейших условий для развития человеческого мозга и всего человека[48]. Вместе с тем классик выразился достаточно неясно относительно того, поедали ли пищу только люди как таковые или ее могли есть и их предки – дикие обезьяны. Очевидно, что для самого Энгельса, замышлявшего свой текст как некую краткую версию всемирной истории от животного прошлого человечества до современной цивилизации с ее классовой борьбой, этот вопрос не был особенно важным. Неясность позиции Энгельса привела к тому, что советские специалисты практически не вступили в дискуссию по этому поводу.

Совсем иначе выглядела ситуация по поводу сообщений Гудолл об использовании шимпанзе примитивных орудий труда – очищенных веток, палок, губок из листьев и камней – для достижения определенных целей[49]. Тоже касалось и сделанных ею общетеоретических выводов. Так, исследовательница писала: «Человек всегда считался единственным существом, способным производить орудия. В самом деле, одно из широко распространенных определений гласит, что человек – это существо, которое ‘изготовляет орудия по определенному плану’. Тем не менее благодаря наблюдениям таких вот различных случаев примитивного изготовления орудий многие ученые пришли к выводу о необходимости более тонкого определения человека. Иначе, по словам Луиса Лики, нам придется признать шимпанзе человеком»[50].

Данное наблюдение Гудолл и ее выводы об изготовлении орудий у шимпанзе вызвали настоящий кризис у советских специалистов, который им пришлось преодолевать, имея в виду канонизированные рассуждения Энгельса. Неоднократно на страницах своего текста классик утверждал, что именно труд отличает человека от животных, в том числе обезьян. Особенно принципиальной была следующая фраза: «Ни одна обезьянья рука не изготовила когда-либо хотя бы самого грубого каменного ножа»[51]. В результате советские исследователи постарались принципиально оспорить историю, рассказанную Гудолл.

В 1973 г. Фабри, используя серьезно переработанную концепцию Ладыгиной, встал на защиту ортодоксальной марксистской концепции трудовой деятельности. В частности, он заметил, что обезьяны не могут пользоваться «орудиями труда», но лишь «предметами труда», в то время как труд представляет собой такую деятельность, когда одновременно используется и то, и другое[52]. Тем самым, «орудиям труда» шимпанзе, как их обозначила Гудолл, было отказано в праве считаться «орудиями», а сам труд остался на человеческой стороне процесса антропогенеза.

Как и Фабри, к отстаиванию «человеческой принадлежности» труда были склонны многие советские специалисты. Например, Г.Ф. Хрустов был склонен делать это в форме широких философских обобщений, позволяющих ему говорить о том, что «орудийная деятельность антропоидов» имеет свой объективный предел, преступить который дано лишь современному человеку[53]. Однако ученик Войтониса А.И. Кац (умер в 1975), изучавший целенаправленную деятельность у шимпанзе в Сухумском питомнике[54], по-видимому, уже самим выбором предмета исследования ставил себя в рискованную исследовательскую позицию. Не случайно, в своей работе о так называемом «чирканье» – примитивном рисовании – у шимпанзе он всячески подчеркивал биологическую природу этого феномена, свидетельствующего о неразвитости их интеллекта[55]. Фабри, комментирующий публикацию этого посмертного издания текста Каца, через свою концепцию компенсаторных движений представил и другие аргументы для этого вывода[56].

Таким образом, советские специалисты по приматам выступали за дискурсивную монополию на труд и орудийную деятельность для человека разумного, что было открытым выражением приверженности концепции Энгельса. Однако совершенно неожиданно для всех в лагере советских ученых обнаружился автор, готовый пожертвовать трудом в пользу приматов. Это был видный историк Б.Ф. Поршнев (1905-1972), который представил на суд общественности одну из самых смелых историй о происхождении человека[57].

По логике рассуждений Поршнева, до-человеческие предки человека разумного вполне могли трудиться, создавая также и каменные орудия труда. Но эта деятельность еще не делала их людьми. Свойство, которое, согласно Поршневу, отличает современных людей от «троглодитов», не труд, а такое проявление разумности, как речь. Публикация в 1974 г. его книги о предыстории человечества стала неслыханным событием, поскольку ее автор, безусловно, отступил от ортодоксального марксизма. Однако научный авторитет Поршнева, его сильная позиция в Научном совете по истории общественной мысли Академии Наук СССР, а также тот факт, что автор был уже мертв к моменту выхода в свет его книги, сделали возможной эту публикацию[58].

Научный демарш Поршнева означал, что глубина человеческой истории, за которую так долго боролась прогрессивная наука, могла быть вновь утрачена. Вместе с этим, благодаря Поршневу дистанция между человеком и до-человеком-троглодитом, обезьяной[59], сократилась еще больше, чем прежде. На этом фоне приматологические истории западных исследователей, представленные отдельными репликами Гудолл, должны были теперь казаться советским ученым менее дерзкими и предосудительными, чем заключительная история, созданная Поршневым. В каком-то смысле появление книги Поршнева привело к тому, что последующие истории о приматах, рассказываемые новым поколением советских ученых, могли быть более свободными в их категориальном оснащении.

Приматы и феминистская приматология по-советски

Было еще одно открытие Гудолл, сделанное в ходе полевых наблюдений за шимпанзе, которое вызвало смятение в советской науке о приматах. Это было сообщение о существовании весьма упорядоченных половых отношений в сообществах диких шимпанзе, а также о высоком статусе самок и их влиянии на социальную жизнь сообщества антропоидов. Оно шло вразрез с суждениями Энгельса о присущей сообществам животных сексуальной ревности деятельных самцов, которая затем сгладилась на этапе существования первобытного человеческого стада с присущей ему половой свободой (промискуитетом)[60]. Таким образом, советские специалисты столкнулись с еще одним типом историй о приматах, в которых акцент делался на особенностях отношений между полами в сообществах обезьян.

Однако на этот раз противоречие данных полевой приматологии с умозрительными построениями классика марксизма привело к выявлению еще больших разногласий в рядах советских ученых. В свете этого сообщения сообщество советских специалистов уже не выглядело таким монолитным, как прежде. Характерным сигналом этого стала публикация в 1974 г. статьи Л.А. Файнберга, вокруг которой разгорелась дискуссия специалистов, содержание которой решился изложить журнал «Советская этнография»[61]. В дискуссии приняли участие представители разных областей знания – философы, антропологи, этнографы, зоопсихологи.

Тезис Файнберга сводился к тому, что в сообществах приматов существует высокий уровень развития социальных отношений, «в прошлом считавшихся присущими только человеку»[62]. Ссылаясь на многочисленные наблюдения социального поведения приматов, выполненных на Западе и в СССР, Файнберг в своей статье осторожно высказывался в пользу того, чтобы при изучении далекого прошлого человечества использовать данные полевых наблюдений за приматами. Столкнувшись с разнообразной критикой со стороны оппонентов, в своем ответе им Файнберг высказался более резко. Отвечая одному из членов редколлегии «Советской этнографии» московскому философу Ю.И. Семенову, он заявил, что принципиально не согласен с его мнением, будто бы в сообществах приматов существует так называемый «зоологический индивидуализм», т.е. сексуальная ревность самцов[63]. Аргументируя свою точку зрения, Файнберг ссылался не только на западный опыт исследований, но и на работу ученицы Войтониса Н.А. Тих. Тем самым, замечание Файнберга указывало на то, что в рамках формально единого сообщества советских ученых-марксистов подспудно процветал тот тип мышления, который можно было назвать про-феминистским.

В самом деле, казалось бы, феминизм в Советском Союзе отсутствовал и как политическое течение, и как признанный тип академической мысли. Официальные заявления о решении «женского вопроса» в СССР, прежде всего в плане предоставления женщинам избирательных прав и возможности участия в публичной общественной деятельности, порождали широкую уверенность, что феминистские взгляды совершенно невозможны в условиях советской действительности. Однако это оказалось не так.

Приблизительно с середины 1960-х гг. среди некоторых советских ученых начали нарастать настроения, которые можно было бы назвать про-феминистскими, поскольку они не были связаны ни с какой формой публичной политической активности, однако были в значительной мере созвучны тем феминистским идеям, которые начали широко распространяться на Западе, прежде всего в США. Их носителями выступили ученые-женщины, которые, получив статус доктора наук, были готовы открыто высказывать специфически женский взгляд на некоторые проблемы общественной жизни. Примечательно, что это были женщины-приматологи, изучавшие проблемы репродуктивности и социальной организации у приматов.

Представляется, что имя Н.Н. Ладыгиной-Котс не входит в число про-феминистски мысливших приматологов по целому ряду причин и, прежде всего, потому, что она не исследовала обозначенные выше проблемы. Однако тяжело отрицать тот факт, что эта советская женщина-ученый, сделавшая отличную карьеру, была настоящим символом успеха и способности добиться высокой степени независимости для других исследовательниц. Благодаря этому приматология в послевоенном Советском Союзе все более активно осваивалась женщинами. Между тем, в США этот процесс был еще более сильно выражен, и там число приматологов-женщин к 1981 г. достигало трети от общего числа специалистов в этой области[64].

Первой из советских женщин-приматологов, которая стала активно подчеркивать значение «женской темы» для науки была профессор факультета психологии Ленинградского университета Н.А. Тих (1912-1989), ученица Войтониса, долгие годы проработавшая в Сухумском питомнике (1936-1952). Она не склонна была продолжать научную проблематику Ладыгиной и занималась тем, что можно было бы назвать «социологией приматов». Однако в виду невозможности для марксистской науки использования такого термина, Тих продолжала именовать свои исследования «сравнительной психологией». В своей итоговой работе «Предыстория общества» (1970), она подвергла критике концепцию мужского доминирования в обществе, избрав мишенью для этого некоторые выводы британского зоолога Солли Цуккермана (1904-1993), который в 1930-1960-х гг. был одним из ведущих специалистов в области приматологии на Западе.

Прежде всего, Тих указала на плохую организацию научных опытов Цуккермана в Лондонском зоопарке (1925), на то, что сделанные им выводы базировались на слишком кратковременных наблюдениях за приматами. Однако главные ее замечания касались общего пафоса его выводов. «Итак, картина жизни в сообществе обезьян выглядит, по Цуккерману, довольно мрачной. ‘Безудержный эгоизм’, в основе которого лежит в первую очередь сексуальная потребность, вызывающая непрерывные ‘сексуальные бои’, массовая гибель самок и детенышей, полная безучастность членов стада к судьбе друг друга, безразличное отношение к детенышу всех, кроме матери (но и для нее это только ‘маленький меховой предмет’), проституирование своего пола, ‘чтобы выжить в условиях стадной жизни’, полное отсутствие каких бы то ни было дружественных связей между индивидами, – вот общая характеристика, которую дает Цуккерман сообществу наших ближайших сородичей среди животного мира. Распространяя эти явления на общественную жизнь людей, автор как бы говорит: таковы и мы с вами, уважаемые читатели, ибо в основе и наших отношений лежит тот же безудержный эгоизм, а главным фактором общественных отношений является сексуальная потребность, борьба за сексуальное общение и проституция слабых (физически и экономически) по отношению к сильным, господствующим индивидам с целью добиться материальных благ» [65].

Еще одним объектом для критики Тих стали идеи Семенова, чья концепция «зоологического индивидуализма самцов» была рассмотрена ею в одном ряду со взглядами Цуккермана[66]. Сам этот факт указывает на то, что в личной борьбе Тих за научную истину гендерный подход стал играть важную роль. Подчеркивая вклад женского пола в предысторию человечества, Тих с энтузиазмом указывала на технические новации, которые могли быть осуществлены женщинами. Тем самым, она стремилась разрушить один их распространенных стереотипов, отводящих женщинам роль аутсайдеров истории, неспособных поддерживать прогресс. Характерна ее следующая фраза: «Если говорить о дальнейшей эволюции техники, то можно думать, что такие предметы, как скребла, иглы и другие мелкие орудия труда, являются продуктом деятельности самок. Таким образом, человеческая культура создавалась и развивалась представителями обоих полов, а на заре человечества самками, даже, вероятно, в большей степени, чем самцами»[67].

История, рассказанная Тих о социальной жизни приматов Сухумского питомника, делала акцент на целом ряде сюжетов, которые, безусловно, имели прямую связь с отношениями полов в человеческом обществе. Она обсуждала статус самцов и самок в сообществе гамадрилов, особенности ухаживания за потомством, вопрос о детоубийстве, эволюционный механизм передачи материнского поведения от самок к самцам и формирование на основе этого особого «отцовского инстинкта», который проявляется уже с появлением первых людей. Вряд ли стоит связывать интерес Тих к этим сюжетам только с ее научной добросовестностью и вниманием к мелочам, которые ускользнули от взгляда других советских исследователей. Напротив, полезно сказать о том, что истории, которые рассказывают ученые, с неизбежностью делают акцент именно на том, что им представляется важным. Иначе говоря, эти истории не свободны от ценностей и строятся по определенным правилам. Для профессора Тих эта «несвобода от ценностей» означала возможность излагать историю о приматах с учетом социальной роли обоих полов, а также делать значимыми те проблемы, которые не были представлены в научном и политическом дискурсе ее времени. Это были проблемы статусов мужчин и женщин в советской семье, скрытого семейного насилия и формирования ответственного родительства.

В отличие от США, где политические дискуссии о проблемах гендерного неравенства, инициированные феминистками, тесно соприкоснулись с научными историями женщин-приматологов[68], таких, как Филис Джей-Долхиноу, Джейн Боггес, Линда Федиган, Сьюзан Шевалье-Школьникофф, Сара Блаффер Харди и др., в Советском Союзе научные истории женщин-приматологов были рассказаны вне всякой связи с политическим дискурсом. Лучше сказать, что они сами оказались некой разновидностью политического дискурса, обращенного против наиболее одиозных форм сексизма в научной теории.

В известном смысле ограниченным оказался и выбор тем для дискуссии, что объясняется опять-таки отсутствием публичной феминистской политики в СССР. В отличие от американских женщин-приматологов, которые широко обсуждали целый спектр вопросов, касающихся различных проявлений женской сексуальности, советские женщины-приматологи затронули эту тему лишь вскользь. Тем не менее, они сделали это, а поводом к этому стала критика пресловутого «зоологического индивидуализма самцов».

Важно отметить, что научные истории о сексуальности в СССР вообще были редкостью. Похоже, философ Ю.И. Семенов был первым, кто попытался начать говорить об этом с позиций биосоциальной теории[69]. Но, выведя сексуальность из области умолчания, он представил односторонний взгляд на эту сторону жизни и тем самым дал удобный повод не только для критики в свой адрес, но и для начала дискуссии. Вслед за Тих его взгляды стала критиковать Л.В. Алексеева из академического Института биофизики в Пущино, которая обрушилась на тезис Семенова об основной цели приматов-самцов «обеспечить по возможности более полное удовлетворение своего полового инстинкта»[70].

Алексеева, защитив в 1947 г. кандидатскую, а в 1974 г. – докторскую диссертацию, специализировалась на проблемах репродуктивного поведения у приматов. Тезису о «зоологическом индивидуализме самцов» она противопоставила сообщение о существовании активной женской сексуальности. «Именно женские особи ранних гоминид, как и самки обезьян, оказывались более активными в поисках половых партнеров. А представления о безудержном сексуальном стремлении самцов обезьян, прегоминид и древнейших гоминид (Семенов, 1966 и др.) – не более чем антропоморфизм»[71].

Это высказывание Алексеевой об активной сексуальности самок-приматов удивительным образом перекликалось с центральным тезисом американской исследовательницы поведения приматов Сары Харди, чьи работы появились в те же самые годы[72]. Однако оно не было главным положением в ее работе. Свое мнение о сексуальности она поместила в рамки более широкого повествования о социальных отношениях. «Редкие и краткие периоды эструса у обезьян, когда могут реализоваться половые связи, не играют большой роли в объединениях обезьян. Значительно более прочными и длительными оказываются связи матерей с детьми и внуками. Необходимость помогать самкам с детенышами и защищать их (выделено мной – Д.М.) – важная основа стадного объединения обезьян. От успешности выращивания потомства зависит судьба видов»[73].

Если вдуматься, в этих строках был выражен не только итог многолетних наблюдений специалиста в области сексуального поведения животных, но и сама суть женского опыта в СССР в 1970-е гг. Это был своего рода призыв к мужской половине страны задуматься о проблемах женской части общества. Текст Алексеевой был чем-то вроде признания советского ученого-женщины, что эгоистическая форма сексуальности легко способна оказаться источником социальных противоречий. В то же время сотрудничество между полами среди людей должно быть таким же стабильным, как и между известными ей приматами.

Таким образом, истории, которые рассказывали советские женщины-приматологи, не были формой радикальных выпадов против патриархата. Скорее, это были умеренные, даже умиротворяющие повествования, призванные лишь обратить внимание на грубые формы сексизма в научной теории. Дальше этого они не шли, возвращаясь в итоге к более традиционным призывам сотрудничества и взаимопомощи между полами. Именно это позволяет называть их про-феминистскими, т.е. приближающимися к феминистским. Социальные ценности, которыми они были «загрязнены», оказались артикулированы не вполне явно. Однако в этом следует видеть не только тот факт, что специалисты по сексуальному и репродуктивному поведению приматов стремились быть максимально объективными в поисках научной истины, но и то обстоятельство, что отсутствовала соответствующая аудитория, к которой такие истории могли бы адресоваться.

Социальная история исследований приматов, которая во многом сложилась благодаря работам Донны Харауэй[74], показывает, что исследования приматов в ХХ веке никогда не оставались областью чистой теории. При этом в своих сообщениях о научной работе с приматами, специалисты по психике и поведению животных, пытаясь представить свой собственный образ научной истины, редко оставались свободными от ценностей, которые они разделяли. Более того, именно в рамках приматологических исследований тот или иной род ценностной ангажированности выглядел наиболее полно, поскольку она была неизбежным следствием рассмотрения приматов, их поведения и социальной жизни как естественной модели бытия человека и человеческих коллективов.

Для советских ученых приматы тоже были источником плодотворных знаний об основах человеческой природы, биологического, психического и даже социального ее проявлений. Кроме того, в истории советской науки им отводились разные роли – от ресурса для улучшения человеческой телесности до объекта медицинских экспериментов и упрощенной модели человека, позволяющей строить теории о его современном состоянии и происхождении. Наконец, наряду с этим приматы продолжали исполнять и важную символическую функцию, становясь героями научных историй, повествующих о борьбе за точное и объективное отображение действительности с позиций марксизма. Однако в этих историях репертуар их ролей мог обновляться, поскольку менялся текущий политический контекст, а личные убеждения исследователей оказывались далеко не однородными.

---

Комментарии

Имя	Запомнить
Email
Сайт
Сообщение

← Предыдущая статья
ПРАВО: о чём речь?

Следующая статья →
Социальная история исследований приматов в Советском Союзе

• Мо(ну)менты прошлого: нелинейная история взаимосвязей в Калмыкии
• ТРУД В ЭТНИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ КОЧЕВНИКОВ ПОСТСОЦИАЛИЗМА (НА ПРИМЕРЕ БУРЯТ, КАЛМЫКОВ, ТУВИНЦЕВ)
• Особенности трансляции буддизма в международном женском буддийском движении
• Эстетика руины
• О критериях возрастной периодизации (материалы к философии возраста)
• Возраст и время
• Философия истории как философия языка: осмысление истории в горизонте герменевтической и аналитической традиций
• Бессмертие как проект: смерть и бессмертие человека в контексте гуманистического и трансгуманистического типов мировоззрения
• Разговор о “Разговоре...”
• Критика идеологии либерализма в политической онтологии к. Шмитта