Словари В. И. Даля и А. Брюкнера Как этнолингвистические источники

© Е. Е. Стефанский

«Словарь живого великорусского языка» Владимира Даля и «Этимологический словарь польского языка» Адександра Брюкнера рассматриваются в статье как источники этнолингвистического материала — пред-ставлений, верований, обычаев и обрядов, отраженных в языке. Например, в двух пословицах зафиксированы русский и польский фрагменты языковой картины мира, связанные с понятием ‘совесть’. В соответствии с польской пословицей Co oko ciaіu, to sumienie duszy ‘Совесть для души, что глаз для тела’ совесть живет в душе и вместе с ней противопоставляется телу. Тогда как картина мира во включенной в словарь В. И. Даля русской пословице Глаза – мера, душа – вера, совесть – порука построена не по бинарной, а по тернарной модели: душа противопоставляется телу, а средством и залогом (порукой) их гармоничных отношений является совесть, которая выводится как за пределы тела, так и за пределы души. Совесть воспринимается в русской языковой картине мира как нечто идущее не от личности, а извне, в конечном счете — от Бога. Автор отмечает фиксацию в анализируемых словарях древнего синкретизма значений некоторых лексем, утраченных в современном сознании фрагментов картины мира, описание некоторых обрядов, память о сакральном и профанном.
Ключевые слова: этнолингвистика, языковая картина мира, сакральное и профанное, отражение в языке древних обрядов.

На новом витке развития лингвистической науки, когда на рубеже XX-XXI века языкознание перешло от анализа структуры языка к рассмотрению человеческого сознания, отраженного языке, «Словарь живого великорусского языка» В.И.Даля и «Этимологический словарь польского языка» А.Брюкнера по-новому оценены представителями такой науки, как этнолингвистика.

Как отмечается в энциклопедии «Кругосвет», эту науку интересуют две ключевые проблемы:
«1.Каким образом, с помощью каких средств и в какой форме в языке находят отражение культурные (бытовые, религиозные, социальные и пр.) представления народа, говорящего на этом языке, об окружающем мире и о месте человека в этом мире?
2. Какие формы и средства общения – в первую очередь, языкового общения – являются специфическими для данной этнической или социальной группы?»[1].
И в этом отношении словари В.И.Даля И А.Брюкнера (где можно встретить необычное употребление многих слов, устойчивые выражения, отражающие особое мировосприятие и даже прямое описание различных обычаев и обрядов) оказываются источниками богатейшего этнолингвистического материала – представлений, верований, обычаев и обрядов, отраженных в языке.

Прежде всего следует отметить, что примеры ряда словоупотреблений, зафиксированных в словаре В.И.Даля, позволяют говорить о древнем синкретизме значений некоторых лексем.

Так, В.И.Даль приводит словосочетание палящий мороз ( IV;346)[2], которое отнюдь не является оксюмороном (как, например, горячий снег), и наличие его свидетельствует о том, что глагол палить мог обозначать не только экстремальную жару, но и экстремальный холод.

Глухие отзвуки этого синкретизма можно наблюдать и в современном русском языке. Ср., например, строки из песни, исполняемой в фильме «Чародеи»: В жару и стужу жгучую, // Чтоб не было беды, // Не пей ни в коем случае // Ты ведьминой воды. Здесь прилагательное жгучий, обозначающее обычно экстремальную жару, употребляется с существительным стужа, обозначающим экстремальный холод.

На основе данных словаря В.И.Даля можно говорить о синкретизме ценностных характеристик оппозиции легкий-тяжелый.

Так, В.И. Даль приводит фразу Этот человек легок ‘ветрен, опрометчив’ (II; 242]) сейчас бы мы сказали легкомыслен. В то же время в хрестоматийно известной реплике Лопахина о Раневской в пьесе А. Чехова «Вишневый сад»: «Хороший она человек. Легкий, простой человек» достаточно легкомысленная героиня пьесы характеризуется положительно.

Хорошо известны русские устойчивые выражения С легкой руки и У него легкая рука, положительно характеризующие удачливого человека. Вместе с тем в словаре В.И.Даля .(II; 243) зафиксированы поговорки Чужiя руки легки, да не къ сердцу и На легкую ручку, комкомъ да в кучку ‘как ни попало, дурно’, отрицательно оценивающие «легкость руки».

В.И.Даль приводит диалектный глагол с положительной ценностной характеристикой тяжáти ‘прилежать, трудиться, работать’ (IV; 55), а чуть ниже в его словаре можно встретить существительное тяжкун (там же), являющееся одним из эвфемистических названий беса, сатаны и потому принадлежащее к отрицательному оценочному полюсу.

Положительная оценочность тяжести и отрицательная легкости в традиционной народной культуре подтверждается, в частности, репликами героини культового фильма «Три тополя на Плющихе» Анны, которая отрицательно оценивает легкую жизнь. На реплику таксиста «И все-то ты знаешь. На все у тебя ответ готов. Легко живешь» она отвечает: «Легко только злыдни живут. У них и вовсе заботы нет», однозначно относя легкую жизнь к полюсу зла. А потом, чтобы зафиксировать свое пребывание на противоположном полюсе, добавляет, используя метафору тяжести: «Дом на мне». В другом эпизоде, отказываясь от предложения водителя такси поднести ей чемодан, она говорит: ,«Примета такая есть. Сама рук не оборвешь – счастья не будет. В чужой дом уйдет». Тем самым данная примета наряду с поговоркой Своя ноша не тянет маркирует позитивную ценностную характеристику тяжести. таким образом, в традиционной народной культуре собственноручно носимая тяжесть оказывается символом счастья.

Нередко, обратившись к рассматриваемым словарям, за привычными устойчивыми выражениями и фольклорными формулами можно увидеть зафиксированные языком древние обряды.

Так, в известной всем русским игре в «ладушки» (в ладошки) играющие (обычно взрослый и почти не умеющий говорить ребенок) касаются ладонями друг друга. При этом произносится следующий текст:
Ладушки, ладушки,
Где были? - У бабушки.
Чего ели? - Кашку.
Чего пили? - Бражку.
Кашка сладенькая.
Бражка пьяненькая.

О том, что это далеко не невинная песенка об угощении бабушкой внучки, говорят четвертая и шестая строчки, описывающие отнюдь не предназначенный для ребенка алкогольный напиток. Показательно, что в одном из детских фильмов-сказок «по этическим соображениям» две последних строчки были опущены, а четвертая произносилась в трансформированном виде: «Пили простоквашку». Известную мудрость о том, что «из песни слова не выкинешь» подтверждает тот факт, что в результате этой «правки» нарушается диалогический параллелизм второй, третьей и четвертой строк. Скорее всего, этот текст стал вербальным сопровождением тризны и ритуального общения с предками на могиле. При этом касание ладонями могилы было сакральным актом, позволяющим преодолеть черту между мирами. В этой связи весьма показателен приводимый В.И.Далем (III; 25) обычай могилы пахать, что означает ‘тщательно подмести могильный холм, застелить его платком (возможно, в древности на ткань ставилась еще еда и питье) и беседовать вслух с безответным покойником’[3] (см. подробнее: Агранович, Стефанский, 2003, s. 76, 136].
Одновременно на ритуально-мифологическом уровне подчеркивается сходство метения и пахоты, так как сам обряд (изначально языческий), лишенный даже попытки христианской адаптации и переосмысления, связан с преодолением черты между мирами.

Такой же изначально сакральный смысл заложен в приводимой В.И.Далем поговорке Жена родит — муж песок боронит (I, 117). Поздний смысл этой поговорки иронически-бытовой: пока женщина занята важным делом, ее муж занят ерундой, пустым времяпрепровождением. Однако В.И.Даль отмечает, что она отражает какой-то древний обычай. Не исключено, что боронование песка (возможно, вокруг роженицы) имело ритуально-защитное значение и было частью своеобразной кувады - распространенного первобытного ритуала, связанного с родами, когда мужчина берет на себя функцию магической обороны и защиты роженицы, нередко имитируя родовые схватки, чтобы привлечь на себя и отвести от реальной роженицы действия злых духов.

Еще один обряд отразился в славянской лексике с корнем *žal-. Обычно считается, что понятие жалости связано с идеей боли, мучения[4]. Это утверждение, как правило, основывается на этимологическом родстве славянского *žal и лит. gėlà ‘жестокая боль, мучение, мука’, gélti ‘болеть, жалить’, д.-в.-н. quâla ‘мука’[5]. Чешская исследовательница Г.Карликова связывает происхождение имен эмоций с этим корнем с применявшимися во время погребальных обрядов флагеллантскими ритуальными практиками, предполагавшими самоистязание[6].

Вместе с тем у данного корня существует и другая этимология. В «Этимологическом словаре польского языка» А.Брюкнер, привлекая такие древнепольские слова, как żale, żalniki ‘кладбища’, żałoby ‘надгробные памятники’, а также соответствующие слова из лужицких языков, где на месте польского l встречается r (луж. żarba, żaroba = польск. zalba, żałoba), высказывает предположение о том, что żal - то же самое, что żar, а слово żale изначально означало ‘место для сжигания умерших’ (661). Слова жаль, жальник ‘могила’ находим в словаре В.И.Даля (I, 525), а лексему ЖАЛЬ ‘могила, гробница’ и в «Старославянском словаре»[7] .

Аналогичные данные находим у С.Б.Бернштейна. Опираясь на исследования Г.А.Ильинского, он отмечает такие лексемы, как др.-польск. żal ‘горение’, кашуб. żaleć ‘тлеть’, польск. zgliszcze ‘пепелище’, и приходит к выводу о том, что алломорфы *gǒl-: *gōl-: *gel-: *gъl- восходят к одной морфеме со значением ‘гореть, пылать, тлеть’[8].

В пользу этой этимологии говорят и факты многих современных славянских языков (русский язык представляет здесь исключение), где слова типа польск. żal, чешск. žal, словацк. žial’, сербск. жалост обозначают не просто ‘душевную боль’ (такую семантику имеют в сущности все слова, передающие негативные эмоции), а ‘боль по поводу утраты кого-либо’. Характерна в этом плане официальная формула, извещающая о смерти, в польском языке: “Z głębokim żalem i smutkiem zawiadamiamy o śmierci N” – «С глубокой скорбью и печалью сообщаем о смерти N». См. также польск. żałoba ‘траур’, ‘траурная одежда’, żałobnik ‘человек, носящий траур’, книжное żałość ‘скорбь, печаль’[9].
Как видно из примеров, соответствующее значение чешск. žal, и польск. żal вербализуется в русском языке в таких лексемах, как печаль, скорбь, траур, горе (реже – тоска). По-видимому, одним из первых эмоциональных значений корня *žal- (< *žar-) как раз и было состояние, испытываемое близкими в момент кремации умершего.

С помощью  словаря А.Брюкнера может быть осмыслена фольклорная формула колдовские чары. Отметив, что слово чародей встречается еще в памятниках IX века, польский этимолог пишет, что лишь в чешском языке сохранилось исходное слово čara ‘черта, линия’, а родственные ему глаголы имели значение ‘чертить’, поскольку черчение линий (даже воображаемых) было неотделимо от колдовства. Например, такие линии проводили над человеком при заклинании (72). На родство слов чары и черта указывал и В.И.Даль (IV, 583). Таким образом, чешский язык сохранил этимологическую связь черчения линий и колдовства. Чешские этимологи усматривают родство лексемы čara ‘черта, линия’ со словами čary ‘чары, волшебство, колдовство’ и čarovat ‘чаровать, колдовать’. По мнению Й.Рейзека, древнейшим значением слова čara было ‘пограничная линия, отделяющая чародейский круг’ [10]. Таким образом, творить чары (т.е. ‘чертить линии’) когда-то буквально означало ‘колдовать’. Далее слова čara / čary восходит к и.-е. *ker- ‘резать’, т.е. ‘разделять, разрезать землю’. В сущности эти проведенные по земле “черты и резы” могут быть осмыслены как архаический дописьменный мнемонический прием фиксации мифологических знаний и ритуальных практик.

Нередко включенные в анализируемые словари паремии фиксируют фрагмент картины мира.

Так, очень показательны две пословицы, связанные с понятием ‘совесть’. В соответствии с польской пословицей Cookociału, tosumienieduszy ‘Совесть для души, что глаз для тела’[11] совесть живет в душе и вместе с ней противопоставляется телу. Тогда как картина мира во включенной в словарь В.И.Даля русской пословице Глаза – мера, душа – вера, совесть – порука (IV, 257) построена не по бинарной, а по тернарной модели[12]: душа противопоставляется телу, а средством и залогом (порукой) их гармоничных отношений является совесть, которая выводится как за пределы тела, так и за пределы души. Совесть (буквально – совместное знание о неких общественных установлениях) воспринимается в русской языковой картине мира как нечто идущее не от личности, а извне, в конечном счете – от Бога. Это проявляется в употреблении слова категории состояния совестно. В ряду с аналогичными по грамматике словами типа холодно, скучно, противно, грустно и др. они описывают состояние человека не как результат его эмоциональных усилий, а как нечто навязанное извне.

См. таблицу 1:
Таблица 1.
Концепт «СОВЕСТЬ» в русской языковой картине мира

Завершая гарвардскую лекцию, в которой еще в 1978 году были сформулированы важнейшие вызовы XXI века, Солженицын говорил: «Если не к гибели, то мир подошёл сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от Средних Веков к Возрождению, - и потребует от нас духовной вспышки, подъёма на новую высоту обзора, на новый уровень жизни, где не будет, как в Средние Века, предана проклятью наша физическая природа, но и тем более не будет, как в Новейшее время, растоптана наша духовная»[13]
Как видим, русский писатель попытался решить важнейшую, по его мнению, проблему нашего времени на основе тернарной модели: чтобы гармонизировать отношения между физическим и духовным, нужно подняться «на новую высоту обзора». Что это за высота – осталось за пределами лекции. Но в русской языковой картине мира этой высотой, этой «порукой» является совесть.

Весьма интересна приводимая В.И.Далем поговорка с ироническим на первый взгляд значением: Дворъ кольцом: три кола забито, три хворостины завито, небомъ накрыто, свhтомъ огорожено (II, 145; IV, 146). В современном русском языковом сознании эта поговорка утрачена, во времена В.И.Даля она, несомненно, иронически передавала полный развал хозяйства. Но исходно она, скорее всего, обозначала процесс творения обитаемого локуса, для которого уже есть все необходимые составляющие: вечность мира, символизируемая кольцом и магическим числом три, три кола (< *kel- - *kol- ‘двигаться, вращаться, подниматься, расти, бить, колоть’[14]) как пространственный ориентир, центр «своего» мира, завитые (< *vei- - *voi- ‘жизненная сила’) хворостины как символ зарождения, роста, преумножения, безграничность творимого локуса по вертикали (небомъ накрыто) и горизонтали (свhтомъ огорожено). Ироническое переосмысление этой поговорки десакрализует ее космогонический смысл и, выворачивая наизнанку, превращает космос в хаос – символ полного разорения.

Различные языковые единицы хранят память о сакральном и профаном, чистом и нечистом.

Отметив у слова сквара, наряду со значениями ‘огонь, пламя, огненный жупел, горение и смрад’ еще и лексико-семантический вариант ‘скверна’, В.И.Даль, высказал предположение об этимологическом родстве слов  сквара, вышкварки, ‘вытопки или перегорелые остатки на салотопне’ и скверный, скверна (IV, 194). На мысль о ритуальной сакральности явлений, обозначаемых данным этимологически корнем, наводит и его родство с русск. шкварки, праслав. *skvara ‘огонь, пламя’ и др.-русск. сквара ‘жертвоприношение, дым, смрад’[15]. Данные чешского языка, где слово skvrna обозначает ‘пятно, недостаток, порок’, а его производные poskvrnit значит ‘опорочить, запятнать, опозорить’ и poskvrněný имеет значение ‘запятнанный, опозоренный’[16] [SSČ, 2004, s. 391], позволяют предположить, что соответствующий корень, очевидно, связан с представлениями о ритуальной нечистоте, вызванной, скорее всего, скоромной пищей. В этой связи показательно, что автор чешского этимологического словаря Й.Рейзек полагает, что исходным значением праслав. *skvьrnъ было ‘засаленный, замасленный’, а само это слово этимологически связано с глаголом *skverti ‘жарить, растапливать жир’[17]. Важно отметить также большую словообразовательную активность корня –скврьрн- в старославянском языке: скврьрна ‘нечистоты, грязь, мерзость, скверна’, скврьнъ, скврьрнавъ ‘грязный, нечистый, мерзкий’ скврьнити ‘пачкать, грязнить, осквернять’, скврьность ‘скверна, осквернение’, скврьникъ ‘скверный, мерзкий, гадкий человек’, скврьрнолюби~ ‘тяготение к пороку, греху, мерзости’, скврьно"дени~ ‘нечистая пища’, сквръньнъ ‘нечистый, оскверненный’, скврърн~ни~ ‘грязь, нечистота, осквернение’[18]. См. также в словаре В.И.Даля: сквернодhй ‘распутник’, сквернодhйство ‘распутство, разврат’, сквернословъ ‘срамослов, буеслов, поругатель, кощун’, сквернотяжанiе ‘преступное, греховное обогащение’ (IV, 194).

Словарные данные фиксируют сакральность многих явлений, связанных с сексуальной сферой. Это прежде всего относится к корню *jar-.
Ярость для древних славян, по-видимому, не что иное, как неотъемлемый признак маскулинности. Так, польский этимолог В. Борысь отмечает имевшееся в древнепольском языке у прилагательного jary значение ‘крепкий, бодрый, лихой, удалой, развратный’, которое сохранилось в современном польском языке лишь в устойчивом выражении stary, alejary (букв. ‘старый, но крепкий’)[19]. Фразеологическое же значение этой поговорки, по-видимому, близко к русск. Седина в бороду, бес в ребро.

В.И.Даль отмечает у прилагательного ярый значение ‘похотливый’, а у существительного ярость – ‘похоть’. Весьма показательны значения других частей речи с корнем –яр-, приводимые в его словаре: ярить ‘разжигать похоть’, яриться, яровать ‘быть въ порh, въ течкh, в расходкh, роститься, токовать’  (IV, s.  679).

Если вспомнить, что словом яр, яра обозначалась весна, а Ярила был славянским богом плодородия и любви, то легко понять, что наиболее общим значением соответствующего корня было ‘возбужденный’, которое могло конкретизироваться в том или ином направлении. О сакральности понятий, передаваемых корнем *jar-, для древних славян свидетельствует тот факт, что, по словам А.Брюкнера, корень -jar- в славянских личных именах был синонимом корня -święt- ‘святой’. «Один и тот же божок, - отмечает исследователь, - называется Świętowit в Арконе и Jarowit в Хавельберге, Jarosław, Jaropełk = Świętosław, Świętopełk» (199).

Приводя пример Олень в ярости рюхаетъ (IV, s. 679), В.И.Даль связывает корень *jar- с другим обозначением сексуального возбуждения - *rьva. Рюхать, по Далю, значит ‘ржать, говоря об оленh’ (IV, 123). Давая толкование и этимологию слова Рувень -  Рювень, В.И.Даль связывает его с глаголами ревhть, рюить и отмечает, что так называется «мhсяцъ сентябрь отъ рева оленей?» (IV, 108).

А.Брюкнер этимологически связывает со словом *rьva русское слово ревность (476) а данный корень в другой огласовке – ruja – означает время спаривания животных[20], отсюда названия осенних месяцев (сентября или октября) в ряде славянских языков. См.:  др.-русск. рюень, рувень, с.-х. руjaн, чешск. říjen [21].

На сакральность явлений, обозначаемых рассматриваемым корнем, указывает польский исследователь А.Гейштор, который приводит имя одного из славянских богов – Руевита. По мнению ученого, его имя происходит от корня ru-, выступающего в старопольских словах rzwa ’гнев’, rzwiec ’рычать’; Руя, или время оленьего рыка, выступает и в русском названии осеннего месяца руень, на который выпадает время руи [22].
Как видно даже на этом далеко не обширном и исчерпывающем материале, словари В.И.Даля и А.Брюкнера, могут служить великолепными источниками этнолингвистического материала. Более того, по-видимому, назрела необходимость снабдить новые переиздания данных словарей соответствующими этнолингвистическими комментариями.

Литература

Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония – цель – гармония: Художественное сознание в зеркале притчи. – М: Международн. ин-т семьи и собственности, 1997. - 135 с.
Агранович С.З., Стефанский Е.Е.Миф в слове: продолжение жизни – Самара: Изд-во СаГА, 2003. – 168 c.
Балалыкина Э. А. К истории слов, восходящих к и.е. *kel-*kol в русском и польском языках // История русского языка. Лексикология и грамматика. -  Изд-во Казанского университета, Казань, 1989. -  C. 2-27.
Бернштейн С.Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков: Чередования. Именные основы. - М.: Наука, 1974. – 378 с.
Даль, В.И. Словарь живого великорусского языка: в 4-х тт. - М.: Русский язык, 1989 – 1991.
Зализняк Анна А. Заметки о метафоре // Слово в тексте и словаре. М.: Языки русской культуры, 2000.  С. 82 – 90.
Кругосвет: Энциклопедия,
www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/etnolingvistika.html
Солженицын Александр. Речь в Гарварде // http://states2008.russ.ru/publikaciya_nedeli/aleksandr_solzhenicyn_rech_v_garvarde
Старославянский словарь. - М.: Русский язык, 1994. - 842 с.
Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка: в 4 тт. - М., 1987.
Черных, П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка: в 2 тт.. - М.: Русский язык, 1993.
Boryś W. Słownik etymologiczny języka polskiego. – Kraków, 2005. – 864 s.
Brückner A. Słownik etymologiczny języka polskiego. - Warszawa: Wiedza Powszechna, 1974. – 806 s.
Długosz-Kurczabowa K. Nowy słownik etymologiczny języka polskiego. – Warszawa: PWN, 2003. – 658 s.
Gieysztor A. Mitologia Slowian. - Warszawa: Wyd-wa artystyczne i filmowe, 1982. – 272 s.
Karlíková H. Typy a původ sémantických změn výrazů pro pojmenování citových stavů a jejich projevů ve slovanských jazycích // Slavia, 67, 1998 [1-2]. - S. 49-56.
Rejzek, J. Český etymologický slovník. - Praha: Leda, 2001. - 752 s.
Słownik języka polskiego / Red. naukowy M.Szymczak. W 3 tt. - Warszawa, 1981.
Slovník spisovné češtiny. – Praha: Akademia, 2004. – 648 s.

Комментарии

Имя	Запомнить
Email
Сайт
Сообщение

← Предыдущая статья
Вестник Самарской гуманитарной академии 2017-2

Следующая статья →
ВРЕМЯ В ЕГО БЛИЖАЙШЕЙ ДАННОСТИ

• «Слепое пятно» мышления как депривация частного
• К типологии старческого этоса*
• Новая синхронность цифровой эпохи: соцсети и социальная конструкция времени
• Состояния и обстоятельства самопожертвования, описанные в русской литературе XIX-XXI вв.
• Рак груди и социокультурные трансформации индивидуального опыта болезни: философско-антропологический анализ*
• Смерть и проблема смысла жизни
• Друг или истина? (к истории афоризма "Amicus Plato..." в античности)
• Критика идеологии прав человека в политической философии Алена де Бенуа*
• ПАРАДИГМАЛЬНОСТЬ ФИЛОСОФСКОГО ПРОЕКТА М. К. МАМАРДАШВИЛИ
• Чистое становление: проблема индивидуации в мысли Ж. Делёза