Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Mixtura verborum' 2008: небытие в маске : сб. ст. / под общ. ред. С. А. Лишаева. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2008. — 182 с. стр. 105-128
Преподаватель входит в аудиторию. Молниеносно, взором опытного полководца окидывает он взглядом поле будущей брани – всё ли готово к сражению? Несколько пар студенческих глаз преданно взирают на своего отца–покровителя, тихо шелестят листочки бумаги… Но что это? На левом фланге – разброд и шатание: кто еще не верит в полную и окончательную нашу победу?! О Боже, как вдохновенно он говорил! Как мог он подобрать нужные, подходящие именно к этому месту слова! Как высоко воспарял он мыслью своей, приводя в движение целые эпохи – народы переходили свои рубиконы, рождались и умирали, обнажая скрытую подоплеку своих действий! Как умело мог он подвести нас к тому, что должно было непременно случиться, и мы, прямо сейчас, превращались в непобедимо–монолитную армию, воспринимая себя носителями особой, святой миссии… Но вот преподаватель зачем–то смотрит на часы и вдруг, стремительно разворачиваясь эдак градусов на 180, столь же проворно удаляется, оставляя за собой след легкого недоумения – всё уже было готово к сражению, мы нетерпеливо ждали последней нашей битвы, но где она? Где взлелеянная нами будущая победа?
* * *
Философия в наше время справедливо подвергается ожесточенным нападкам – уж лучше тихонечко сидеть где–нибудь, торговать, ничего целый день не делая (что может быть хуже этого?!), чем беззастенчиво вводить в заблуждение людей, не искушенных в краснобайстве. Чем тогда философ отличается от обычного шарлатана, срывающего «легкие бабки» на базарной площади у случайных и не в меру доверчивых зевак?
Философ на базарной площади, что ж, бывает и такое! Много людей вокруг, все разом говорят, что–то продавая или покупая, – это как раз то самое место, где только и может произрасти невероятно стойкое ныне убеждение: любой человек может всем, кто этого пожелает, и обо всем толково и внятно рассказать – надобно только научиться, овладеть соответствующими умениями и навыками. Вот и работает неустанно университетская фабрика…
«Университетская философия», имеющая хождение на рыночной площади, обладает одной примечательной особенностью: ею можно оперировать как чистой, безличной информацией, которой каждый может воспользоваться по своему усмотрению, то есть продать или обменять на более достойные социальные привилегии. Вопрос о содержании информации и о связи этого содержания с его носителем является, в лучшем случае, второстепенным, а в худшем – вообще излишним. Главное в информации – ее меновая стоимость, а в носителе информации – его коммуникативные навыки, позволяющие наиболее эффективным образом приумножить имеющийся капитал – не дай Бог, оказаться в убытке!
Не менее важным является и другой факт, правда, не столь очевидный: философия, низведенная до уровня безличной информации, позволяет ее носителю – студенту или преподавателю – оперировать ею, не находясь в контакте с самими собой, своим восприятием мира и вообще с тем, что реально происходит с нами. Создается ощущение, что, занимаясь философией, мы проживаем не свою собственную, а чью–то другую, чужую жизнь. И это не мы, а тот, другой человек, маленький такой, плюгавенький, проговаривает за нас лекции, воспаряет мыслями, придумывает концепции, старается кого–то вести за собой, хорохорится, переживает из–за пустяков… Как много действительно важных, значительных вещей, связанных с тем, что мы могли бы реально сделать благодаря философии, проходит мимо, не входя в соприкосновение с нами! Разумеется, все можно понять: отсутствие контакта – удобная, психологически комфортная позиция, которую, на самом деле, никто из нас ни за что на свете не променяет! Слишком хорошо мы знаем, что значит быть в реальном контакте с кем–то или чем–то, каких это требует усилий с нашей стороны. А так – проблем меньше, но оттого меньше и живого философского дела.
Да кто он такой, в конце–то концов, этот самый «настоящий философ»?! Достоин ли он, невесть что возомнивший о себе, нашего к нему интереса? Пожалуй, что нет. Ведь в философии–то его интересует совсем немного – только Начала всего. И, конечно, не может философ разговаривать со всеми, но не потому, что он не хочет, а потому, что другие не хотят этого разговора – и так «голова пухнет»! И уж тем более, не может он толково рассказать о том, что ищет, потому что искомое для него самого является загадкой – как все это вообще возможно? Так на что же рассчитывает философ, входя в аудиторию, ведь он явно обитает в стороне от столбовой дороги? В чем смысл его работы со студентами, если он ничего не может рассказать из области теории денежного обращения и не способен научить N–му числу правил эффективной коммуникации?
Философ ведет беседы. Иногда он пишет. Эти две вещи – единственное, что он, как философ, может делать. Кому–то может показаться, что цель философской беседы, которую, как правило, старается затеять преподаватель на своих занятиях со студентами, – развернуть некое философское содержание и утвердить в нем себя, а еще лучше – других. На самом деле это далеко не так. Главное в философской беседе – не содержание, не идея, не причины и следствия, а наша попытка войти в контакт с тем, что лежит на поверхности, хотя и не чуждо глубины, что не требует объяснения, вскрытия дополнительных условий, а ждет только приятия, то есть того, что можно было бы назвать «процессом» – те вдохновляющие нас изменения, которыми чреват каждый из нас и которые как бы неожиданно случаются с нами в ходе философской беседы, доставляя нам массу положительных эмоций. Идеи приходят и уходят, а вот что остается, так это наполненная смыслом, вдохновением и радостью жизнь, то есть «процесс». В таком случае работа преподавателя состоит не столько в том, чтобы объяснять, информировать, вести за собой, а в том, чтобы снова и снова «запускать» процесс. А все остальное – усвоение информации, понимание – произойдет само собой… Далее я постараюсь, насколько это будет в моих силах, дать более развернутую характеристику того, что я назвал «процессом»; при этом интересовать меня будет вопрос чисто практический: как «запустить» процесс?
Поскольку процесс в моем понимании – нечто живое, случающееся (в данном случае) во взаимодействии студента и преподавателя, теоретизировать о нем в чистых понятиях бессмысленно. Да и просто скучно. Поэтому я решил изложение интересующего меня вопроса представить в форме воображаемого диалога двух собирательных персонажей – Простеца и Философа, которые помогут мне наглядно объективировать две известные позиции и тем самым смоделировать ситуацию «подключения» к процессу. Сразу хочу предупредить: меня интересует уровень идей и принципов; если я и описываю какой–то опыт, то, стараясь прояснить его для себя, максимально усиливаю какую–то одну его сторону, от чего–то вообще отказываюсь и не упоминаю вовсе, а что–то откровенно придумываю. То, что я обсуждаю на этих страницах, не имеет никакого отношения к моей реальной педагогической практике – я никогда ничего подобного не делал и не собираюсь делать! Поэтому я буду несказанно благодарен всем тем, кто возьмет на себя труд и постарается не отождествлять меня, автора данного текста, и те идеи, которые я вложил в уста своих персонажей относительно того, что должен делать преподаватель со своими студентами на занятиях по философии.
* * *
Философ (обращаясь к студенческой аудитории, состоящей из пяти человек): Ну что ж, друзья мои, начнем наши занятия. Сегодня мы встречаемся впервые, и – вам несказанно повезло – в первый же раз я решил нарушить установленное для себя правило: не раскрывать все карты заранее. Обычно я не предваряю нашу работу рассказом о том, как мы будем заниматься, давая аудитории возможность хотя бы некоторое время побыть в состоянии недоумения – иногда нахождение в этом состоянии бывает полезным. Так вот, наши занятия в этом году я бы хотел начать с обсуждения вопроса о том, что мне кажется важным в работе преподавателя философии со студентами. Буду рад, если вы откликнетесь и даже в этой едва философской теме найдете для себя что–нибудь поучительное. Пожалуйста, задавайте вопросы в любое удобное для вас время. Поверьте, для меня это важно.
Простец: Позвольте в таком случае воспользоваться предоставленной возможностью и сразу же задать вопрос: чем мы обязаны столь счастливому для нас событию – изменению ваших личных планов?
Ф: Отвечу коротко: устал. Тяготит непонимание, злопыхательство недругов… А если серьезно, полагаю, я просто созрел для обстоятельного разговора на эту тему. Что–то там у меня накопилось, чему непременно нужно дать выход и осознать.
П: И вы искренне считаете, что мы сможем помочь вам в этом?
Ф: А вот здесь вы, пытливый юноша, заблуждаетесь. На самом деле я нуждаюсь в помощи вашей в значительно большей степени, чем вы в моей, но только я, предусмотрительно, никому не говорю об этом. Гораздо приятнее надувать щеки и пускать слюни, сознавая свою исключительность. Дело в том, что вам ничего не стоит прожить без разговора на философские темы, а мне это сделать теперь уже почти невозможно. Вот и приходится прятать свои маленькие слабости за напускной важностью – если вам не надо, то мне зачем? И т. п. И все же, об одном одолжении я бы хотел вас попросить: вы мне действительно поможете, если будете чуть больше сконцентрированы и собраны во внимании к тому, что происходит в этой аудитории с вами, вашими друзьями и со мной. А сейчас, если нет других вопросов, позвольте перейти к сути нашего дела. Занятия философией замечательны тем, что каждый в философии может найти то, что ищет. И окажется прав. Философия для меня – прежде всего определенный образ жизни. Если занятия философией не помогают мне при неблагоприятном стечении обстоятельств наладить отношения с близкими людьми, не прибавляют мне понимания, не делают мою жизнь более осмысленной и цельной, грош – цена моим занятиям, будь я хоть трижды доцент.
П: Простите, мне не совсем понятно, что вы имеете в виду, когда говорите о философии как образе жизни? Разве математик или психолог не живут в качестве таковых в свободное от работы время? Мой школьный приятель, между прочим, очень хороший человек, основательно «запал» на математику. Сколько его помню, он вечно решал какие–нибудь задачки, невзирая на место и время.
Ф: Разумеется, хороший математик, как и любой другой увлеченный своим делом человек, выстраивает свою жизнь так, чтобы в ней было как можно больше места для удовольствий, которые он извлекает, занимаясь любимым делом. Но я говорю немного о другом. Во–первых, в содержании математического знания не заключен призыв заниматься своей жизнью, и потому, во–вторых, математика, по крайней мере, в той ее форме, в какой она существует сегодня на Западе, не может выступать в качестве инструмента осознания конкретным человеком самого себя. Языком для иллюстрации глубоких философских проблем, да, математика может служить решению этой задачи, но не более того. В философии дело обстоит прямо противоположным образом: достижение конечной цели философствования (а я верю, что такая цель в философии существуют, и она достижима) прямо зависит от того, насколько серьезно сам философствующий способен проработать содержание своей жизни. И философия указывает на инструменты, годные для этой проработки, которыми сама же и располагает. Справедливости ради необходимо заметить, что инструменты эти не являются достоянием одной философии. Их использует та же психология. Но у психологии свой собственный путь, она не решает философских проблем. Кроме того, психология сегодня за редким исключением существует в форме академической науки или безудержно бравых психотехнологий; разрыв между тем, что делает человек в науке, и тем, как он живет, увы, не преодолевается и здесь. Напротив, занимаясь философией, человек не может одновременно не заниматься своей жизнью.
П: Я понял! Различие между увлеченным математиком и философом состоит в том, что последний не может позволить себе быть «немного помешанным»… Я хотел сказать: не сознавать самого себя. Вроде как надо понимать, что ты, где и как делаешь.
Ф: Совершенно верно. Сильному увлечению чем–либо никогда не помешает соседство с нашей способностью осознавать, куда мы вместе со своим любимым делом «вляпались»… Однако время наше стремительно сокращается, давайте двигаться дальше. В какой–то момент, занимаясь преподаванием философии, я понял, что академическая философия мало что может дать мне в отношении того, что я ищу. Должен сказать, меня это некоторое время удручало, но бороться с академической философией я не стал. Я просто позволил себе, оставаясь на прежнем месте, делать то, что мне нравится. Иногда меня мучили разнообразные сомнения: правильно я поступаю или нет, отвечает это некоему идеалу философии или нет? Но со временем все сложилось как–то само собой, постепенно я пришел к тому, что имею на данный момент. Убежден: философией заниматься жутко интересно, ибо нет ничего более волнующего, чем вопрос о Началах всего. А если вдобавок к этому философия рассказывает о том, как научиться жить и действовать в соответствии с фактами, увиденными в свете Источника, наше повседневное существование становится для нас совсем необременительным. Понимаете, в чем прелесть преподавания философии?! Состоя на государственной службе, будучи (для других) абсолютно серьезным человеком, можно одновременно (для себя) столь же нешуточно быть самим собой и преспокойно решать проблемы собственного личностного роста, например, совершенствования глубины и остроты осознавания. По–моему, это здорово!
П: Ну да, тогда настоящий философ – это человек, который способен решать личные проблемы за казенный счет…
Ф: Ишь, как вы развернули. А впрочем, почему бы и нет, но при двух существенных оговорках: во–первых, если «личной проблемой» для нас является философствование, а не преследование так называемых «личных интересов», и, следовательно, во–вторых, если мы способны в своем философствовании подняться до проблем, которые могут быть интересны другим людям. И вот теперь в связи с личной для меня задачей совершенствования остроты осознавания давайте введем важное для всех нас сегодня различение содержания осознавания, инструмента осознавания и того, что я назваю «процессом». Одна и та же философская идея может быть рассмотрена с точки зрения содержания, инструмента осознавания и в качестве катализатора процесса. Остановимся на этом подробнее. Кто–нибудь из вас немного знаком с историей философии?
П: Да, но крайне поверхностно.
Ф: Ничего страшного не вижу в этом. Не могли бы вы назвать первую пришедшую вам в голову философскую концепцию?
П: Пожалуй. Вот, например, Платон, его теория идей.
Ф: Платон, ну, конечно, Платон! Что может быть для нас лучше, нежели его концепция идей?! Скажите, пожалуйста, что такое идея в соответствии с вашим пониманием платоновского учения?
П: Боюсь, вы ставите для меня непосильную задачу.
Ф: Тем не менее, я настаиваю… Уверяю, вы ничем не рискуете.
П: Ну что ж, если так, попробую… Платон учил, что все вещи на земле являются жалкими подобиями идей, которые существуют «на небесах». Стало быть, лучший путь «на не–беса» – это занятия философией, познание идей. Что–то Платон говорил еще о «припоминании»… По–моему, наше познание подобно «припоминанию», потому что мы «на небесах» уже были и нам достаточно здесь «вспомнить» то, что мы видели там.
Ф: Очень даже неплохо, особенно о философии как пути «на небеса» через познание идей. Но я бы хотел обратить ваше внимание: вы так и не ответили на мой вопрос: что такое идея? Из вашего ответа я понял одно: познание идей здесь, на земле, открывает нам путь «туда», на небеса. Я заинтригован: мне уже сейчас хочется «на небеса», а Платон знает, как нам всем там оказаться. Честное слово, я ничем другим не буду заниматься, пока не разберусь: что советует по этому поводу Платон. Так как мне оказаться на небесах, будучи еще здесь, на земле?
П: …
Ф: Что такое? Что странного в моем вопросе?
П: Ну, неожиданно все это. И слишком серьезно, что ли. Мы не были готовы к таким вопросам. Тем более вы говорите как–то по–особенному. Ну, я не знаю, как будто вы на стороне Платона, как будто Платон был прав.
Ф: А почему бы и нет? Постарайтесь, пожалуйста, понять: Платон считал, что если и стоит заниматься каким–то делом, то лучше всего тем, которое утверждает нас в вечности, открывает дорогу «на небеса». Все остальное лишено смысла. Платон чрезвычайно серьезно относился к своим занятиям философией. Вам что–то мешает прямо сейчас быть столь же серьезными?
П: …
Ф: Понимаю… Тогда давайте–ка лучше поговорим о карандашах. Назовите, пожалуйста, свойства вот этого моего карандаша.
П: …
Ф: У всех предметов есть свойства: стол может быть деревянным, человек – жизнерадостным, погода – солнечной…
П: Вы это имеете в виду? Мне подумалось, что от меня будут требовать чего–нибудь эдакого, крайне серьезного… Тогда все просто: ваш карандаш – деревянный, светло–зеленого цвета, наверняка, любимый вами, у него есть свой размер, вес и т. д.
Ф: Замечательно! Ну и какое свойство моего карандаша является, с вашей точки зрения, самым главным, существенным?
П: Наверное, то, что он любим вами.
Ф: Прекрасно, давайте поговорим обо мне... Безусловно, у меня есть свои пристрастия, как–нибудь я расскажу вам о том, что люблю больше всего на свете, но сейчас–то речь идет не обо мне, мшелоимце. Я еще раз спрашиваю: какое свойство является в карандаше неотменимым?
П: Ну, конечно, грифель, грифельный стержень! Как я не догадался раньше?!
Ф: Именно. Все остальные свойства случайны (шариковые ручки бывают деревянными и т. д.), но только одно – грифельный стержень – является необходимым, существенным. Уберите его – обладатель этого свойства тут же исчезнет. Карандаш перестанет быть карандашом, превратившись в обычную светло–зеленую деревяшку. А мы в лице этого свойства потеряем оператор различения. Мы просто не сможем отличить в нашей мысли карандаши от бутербродов, самолеты от бегемотов. Зная сущность карандаша, зная, что его бытие определяет «грифельность», мы получаем в свое распоряжение реальную свободу использования этого свойства в разном эмпирическом материале – карандаши бывают деревянные, пластмассовые, металлические, маленькие, большие, гигантские и т. д. Вот эту сущность или существенное свойство Платон и называл идеей.
П: Я правильно вас понял: идеи закрыты для восприятия их органами чувств, идеи можно только мыслить?
Ф: Да, верно. Идеи можно только мыслить. Любопытно, однако, что Платон именовал идею также видом или эйдосом. Стало быть, идеи можно еще и видеть. Не давать определения: карандаш – это…, а увидеть «грифельность» в образе. Например, для меня карандаш – это прежде всего «химический карандаш» из моего детства с толстым густо–фиолетовым грифелем, обрамленным со всех сторон изрядным количеством натурального, с характерным пресным запахом, дерева. Пользоваться им было чрезвычайно интересно: сначала предполагалось засунуть его в рот, хорошенько послюнявить и только потом с большим удовольствием прочертить жирную линию, превратив ее в деталь самолета или часть человеческого тела. Все грифели с тех пор носят для меня один оттенок – фиолетовый…
П: Тогда я ничего не понимаю: вы только что сказали, что идеи нельзя воспринимать с помощью органов чувств, а теперь вы утверждаете, что их можно представлять в образах. Как соотносятся эти два ваших высказывания?
Ф: Видимо, для вас образное восприятие есть разновидность чувственного восприятия, чему, вероятно, способствовал мой пример с «химическим карандашом». А это не совсем так. «Грифельность» в образе «химического стержня» воспринимаю только я, мой случай – единичный, как и любое чувственное восприятие. Кто–то другой то же самое будет воспринимать иначе. Но бывают образы, которые обладают общезначимой (как идеи в мышлении) природой. Например, К. Г Юнг, опираясь, кстати, на Платона, говорил об архетипических образах, проявляющих себя в воображении всех без исключения людей. Вы сны видите?
П: Да еще какие!
Ф: Тогда вам, наверняка, часто снится дорога или пожилые люди, вы, несомненно, с кем–то боретесь, кого–то побеждаете, празднуете победу, достигаете цели вашего путешествия и т. д. – все это архетипы, живущие как бы своей жизнью и по–своему (в зависимости от конкретных деталей сновидческого сценария) проявляющиеся у каждого из нас. Дело в том, что воображение наше так же, как и мышление, автономно, относительно независимо от эмпирического, непосредственно воспринимаемого мира. Человек может вообразить себе все, что пожелает, даже то, чего никогда не было в реальности, хотя его образы, безусловно, будут нести черты мира, в котором он живет. Специфическая образность компьютерных игр и современного массового кинематографа является в этом случае весьма показательным примером. А с другой стороны, вероятно, есть какие–то пограничные области в мышлении определенных предметов (мысли), которые осуществляются исключительно посредством образов. Не случайно многие мыслители–мистики были поэтами, и порою весьма неплохими. Восприятие идей не в понятиях, а в более или менее общезначимых образах (с обязательной поправкой на индивидуальность воспринимающего) называется интеллектуальным созерцанием. И, разумеется, попрактиковаться в использовании созерцания может всякий, а не токмо избранный…
П: Понятно, это радует. А как быть с тезисом о том, что созерцание идей ведет «на небеса»? Что имел в виду Платон, когда говорил так?
Ф: Я уже утверждал выше: философия Платона имеет один общий контекст – это «небеса», Благо, Единое, Абсолютное, называйте, как хотите. Шутки в сторону, все очень серьезно у Платона. Занимаясь философией, мы преследуем одну цель – стремимся в душе своей воссоединиться с Источником. Но здесь есть один момент: Благо или Источник всего (в том числе и всех идей) по определению умопостигаемо. Для того чтобы приблизиться к его постижению (насколько это возможно для человека), необходимо постоянно тренироваться в чисто интеллектуальном познании и созерцании. Этой «тренировочной цели» и служит философствование. Посредством философствования мы научаемся во всем видеть следы присутствия Абсолюта в нашем мире – идеи.
П: Значит, идеи – зримые следы присутствия Абсолюта в нашей душе, тогда «небо» и есть созерцающая идеи душа наша.
Ф: Молодец! Очень даже неплохо. В некотором, самом общем виде ваше суждение действительно является верным, хотя здесь многое необходимо уточнять. А теперь сделаем следующий шаг в нашей беседе. Мы знаем, что такое идея по содержанию – это сущность предмета, его существенное свойство (есть и другие аспекты в платоновском понимании идеи, но давайте пока разберемся хотя бы с одним). А сейчас попробуем использовать платоновскую идею в качестве инструмента осознания себя. Поясню, что я имею в виду. Когда вы знаете, что из себя представляет нечто, вы можете использовать его в качестве средства решения определенных проблем. Какую цель мы преследуем, используя платоновскую идею в качестве средства? Что мы собираемся делать? Платон однозначно отвечает на этот вопрос: мы занимаемся познанием. Из истории философии и логики мы знаем, что в качестве инструмента познания идея используется как понятие.
П: Простите, я перебиваю вас, но мне хотелось бы уточнить: насколько мне известно из курса логики, ваше определение идеи совпадает с определением понятия. Значит ли это, что по содержанию они тождественны?
Ф: Да, вы правы. По содержанию эти понятия тождественные, но не по их функции и месту в философской системе Платона. Представление об идее вводилось Платоном в контексте разговора о принципах устроения мира. (Раздел философии, где обсуждается вопрос о реальностях самого разного рода и принципах, на которых основано их существование, называется онтологией.) В этом контексте идея – истинное бытие; именно к нему устремлена душа философа. Но та же самая идея, рассмотренная в качестве инструмента размышления в логике, превращается в понятие. Идея становится предметом мышления. Однако Платон, как вы, вероятно, помните, говорил также и о том, что идеи могут восприниматься человеком посредством образов. В этом случае идеи являются предметом другой нашей способности – интеллектуального созерцания. Именно интеллектуальное созерцание часто использовалось многими адептами метафизики в качестве одного из подручных инструментов для реализации их цели – познания Абсолюта. Но сейчас я бы хотел предложить вам поупражняться в созерцании идеи не с целью решения чисто метафизических проблем, а с более скромной задачей развития навыков осознавания себя.
П: Но почему осознавание себя? Разве нам нечем больше заняться?! Вы только что говорили о возвышенных целях для познания, мне не хочется ковыряться в себе, как в собственном носу!
Ф: Сожалею, но этой работы над самим собой (вплоть до выковыривания из себя самых разных вещей) избежать нам никак не удастся. Если, конечно, вы действительно хотите понять, чем занимается философия. Я ведь вам уже говорил: философствование не цель, а средство, благодаря которому мы раскрываем себя, свое сознание, свою душу навстречу Абсолюту. Мы тренируемся в навыках сосредоточенности на особых предметах познания, в умении различать, избегать некоторых вещей и т. п., но самое главное – мы упражняемся в способности жить определенной целью. По крайней мере, так считал Платон. Весьма прискорбным является тот факт, что большинство современных философов довольствуются одним уровнем абстрактного мышления. Им достаточно просто знать, что нечто есть. Но даже сегодня можно найти философов–аборигенов, для которых непременно нужно быть в предмете познания. Тем более, когда, как вы говорите, речь идет о таких возвышенных целях… Ну что, попробуем?
П: Ладно. Но только я не собираюсь ничего рассказывать про себя!
Ф: Хорошо, мы учтем ваше пожелание.
П: Минуточку! Я все же хотел бы знать: на что вы меня подбиваете? Вроде как мы собираемся созерцать свой собственный пуп, объясните мне – зачем это нужно? Все, что говорилось ранее о созерцании, имело смысл в рамках метафизического познания. Теперь вы утверждаете, что мы не будем обсуждать метафизические вопросы, а займемся собой. Для чего? Я готов заниматься собой и вообще чем угодно, но только я должен знать: с какой целью я буду все это делать?
Ф: Хороший вопрос! Но я не хотел бы отвечать на него сейчас, потому что это означало бы пуститься в длинные и к тому же изрядно занудные рассуждения о том, что является для меня важным в метафизике, вместо того, что бы реально что–то сделать. Скажите, пожалуйста, а вы можете что–то сделать, не преследуя каких–либо целей, всецело вручая себя тому, что происходит?
П: Да, но при условии, если происходящее не связано с необходимостью делать то, что мне крайне противно.
Ф: Хорошо, я понял: вам нужны гарантии. Скажите, пожалуйста: все, что мы делали прежде, если следовать вашему чисто эстетическому критерию, было для вас очень противно?
П: Ну, как вам сказать… Нет, конечно. Но вдруг вы меня сейчас втянете в какую–нибудь грязную историю.
Ф: Ничего не могу гарантировать… И потому ради успокоения не вашей, но своей собственной, изрядно замаранной совести могу сказать следующее: осознавание связано с решением метафизических проблем, но только проблемы эти можно обнаружить не там, где их обычно искали, но и в местах очень даже неприличных. Например, в человеческом теле.
П: … Ну вот, что я говорил!
Ф: А я ничего и не обещал! Вы знакомы с понятием симптома?
П: Простуда, например, проявляет себя в нескольких симптомах: слабость, насморк, першение в горле и т. д.
Ф: Обратите внимание: если мы посмотрим на понятие симптома с точки зрения платоновской концепции идей, можно сказать, что «простуда» – это сущность, идея, а «симптомы» – явления идеи в каких–то ее атрибутах. Сущность как бы скрывается за своими явлениями. Нужно знать как можно больше явлений для того, чтобы обнаружить первопричину или сущность – болезнь. А что, если идея никогда и не думала прятаться, просто мы ее по каким–то причинам не хотим видеть. И тогда наша задача будет состоять в том, чтобы самому захотеть увидеть идею, например, свою болезнь, дать ей проявиться в полной мере и посмотреть, что получится… В таком случае симптом не будет «явлением», но будет самой «сущностью», с которой нам не нужно бороться как с некой болезнью, напротив, нужно постараться принять его и дать ему развернуться перед нашим взором. Должен сказать, что на этом пути нас ждет немало дивных открытий. Если, конечно, мы будем способны собрать себя во внимании и начнем неторопливо осознавать происходящее. Может, тогда мы что–то важное и «припомним» в платоновском смысле этого слова. Ну что, поработаем?
П: А у нас есть выбор?
Ф: Конечно. Я готов работать только с теми, кто хочет этого. Вы все время ждете какого–то подвоха… Разумеется, что можно ждать хорошего от преподавателя философии?! Неужели, друзья мои, все так удручающе плохо? А между тем, наша задача довольно проста: понять, как возможно созерцать идеи, и попробовать это сделать самому. Единственное, что может вызывать опасения, – у нас будет не совсем обычный объект созерцания. Но ведь это не так уж и страшно, не правда ли?! Итак, я обращаюсь ко всем, кто готов воздать должное платоновскому «анамнезису», хотя и в несколько отредактированной форме. Начинаем. Пожалуйста, обратите внимание на то, как вы сейчас сидите. Зафиксируйте в своем теле участки, связанные с наибольшим мышечным напряжением. Это легко сделать, если попытаться расслабиться.
Некоторые из студентов стараются это сделать, закрыв глаза, другие просто наблюдают за тем, что происходит.
А теперь вспомните, пожалуйста, не связан ли у вас с одним из участков наибольшего мышечного напряжения какой–нибудь хронический болевой симптом, время от времени вас беспокоящий. Не обязательно, чтобы он в полной мере проявлял себя сейчас.
Какое–то время в аудитории царит тишина. Затем, набравшись смелости, но все еще робко говорит девушка.
П: Мне неловко говорить, но у меня часто болят руки, кисти рук.
Ф: У вас и сейчас болят кисти рук?
П: Да. Мне даже кажется, что они заболели еще больше.
Ф: Постарайтесь, пожалуйста, не бежать от своей боли, но ощутить полнее то, что происходит с вашими руками, когда вы чувствуете в них боль. Ведь ваша боль не такая уж сильная, чтобы она основательно мешала вам работать над собой. Скорее всего, она для вас привычна, вы давно уже смирились с ней. Попытайтесь точнее локализовать ее, почувствуйте изменение температуры в этом участке тела, усиление кровотока, то есть сделайте все, чтобы как можно полнее и конкретнее ощутить то, что происходит у вас в кистях рук.
Спустя несколько минут.
Ф: А теперь я бы попросил вас создать зримый образ того, что вы ощущаете в настоящий момент. Ваше ощущение должно отлиться в наглядный, визуальный образ того, что есть ваша боль в кистях рук. Картинка, рисуемая вашим воображением, может быть какой угодно, но важно, чтобы творимый вами образ был конкретным, с довольно детально «прописанными» чертами. Не жалейте на это время. Затем, когда образ будет создан, постарайтесь «оживить» картинку – пусть она придет в движение, начнет развиваться помимо вашей воли. Просто созерцайте как бы со стороны то, что разворачивается перед вашим взором.
Проходит еще немного времени.
П (раздраженно): У меня ничего не получается. Я ничего не могу придумать!
Ф: Может быть, вы просто не позволяете себе войти в контакт со своим воображением? Не бойтесь что–нибудь придумать. Фантазируйте! Поверьте, есть вещи, которые мудрее нас с вами… Фиксируйте первые пришедшие вам в голову образы. Если их несколько, посмотрите, какой из них вам пришелся больше всего по душе. Ну как, получается?
После небольшой паузы.
П: Да. Я еще раз сосредоточилась на своих руках. Первоначально у меня возникали смутные образы, один образ наслаивался на другой, но потом я достаточно четко увидела кисти своих рук – они напомнили мне лоскутья коричневой, с красноватыми отливами материи, клочьями (в форме пальцев) ниспадающей вниз, к земле. А еще мне показалось: в этой материи, где–то среди ее многочисленных складок что–то есть. Подождите… Может быть, это… птица или что–то еще, запутавшееся в складках моих матерчатых рук. Я не уверена. Я ничего не вижу, но знаю, там что–то есть.
Ф: Замечательно! А теперь внимание! Скажите, пожалуйста, вам не доводилось видеть сны, в которых бы встречались мотивы, сходные с образами, созданными вашим воображением только что?
П (удивленно): Вы знаете, да! Я помню, по крайней мере, два сна, имеющих отношение к тому, что происходило сейчас. В одном сне я вижу себя с перебинтованными руками – я не могла пошевелить ни пальцами, ни кистями своих рук. Я не знала, кто и почему перебинтовал мне руки, у меня не было видимых ран, я не испытывала никакой боли. Но это было довольно неприятное ощущение, которое я не могу забыть до сих пор. Второй сон я видела совсем недавно, буквально на днях: я нахожусь в каком–то неведомом для меня помещении, и среди прочей утвари вижу клетку с красивыми домашними, но молчаливыми птицами. Почему–то я обратила внимание на их грустные, совсем как у людей, глаза. Мне захотелось выпустить птиц наружу, но я не нашла дверцу от клетки. Что–то я пыталась сделать, но дальше своего сна я не помню. Помню только усилие, связанное с желанием открыть клетку.
Ф (обращаясь к аудитории): Обратите внимание: образы, которые мы «творим» в бодрствующем состоянии относительно нашего тела, какими–то неисповедимыми путями связаны с образами сновидений. Видимо, есть какая–то форма нашего опыта, в которой воедино сводятся тело, мир наших телесных переживаний и мир сновидений. Создается впечатление, что эта форма опыта выражает себя как посредством наших перцептивных реакций, так и с помощью образов сновидений. Пока просто запомним это. А теперь возвратимся к нашему эксперименту.
Ф (обращаясь к девушке): Я хочу, чтобы вы обратили внимание на одну деталь – посмотрите, как вы сейчас держите свои руки.
П: Как обычно, я не вижу ничего особенного.
Слово берет юноша, сидящий рядом с девушкой.
П: Посмотри, у тебя руки сжаты в кулаки – ты кому–то хочешь надавать тумаков?
П (девушка, смеясь): Ничего я не хочу! Действительно, это так! Я никогда не обращала на это внимание.
Ф: А теперь постарайтесь осознать кисти ваших рук. В настоящий момент вы осознаете не боль, а кисти рук в сжатом, скованном, привычном для вас состоянии. Усильте это состояние, сжимайте свои руки сильнее… Еще сильнее, максимально сильно, во всю свою недюжинную девичью силу…
Минуту спустя.
Ф: Хорошо. Расслабьте, пожалуйста, кисти ваших рук. Сцепите пальцы рук, поводите ими из стороны в сторону, встряхните руки, сделайте все возможное для того, чтобы основательно их расслабить. Почувствуйте свои руки свободными и раскованными. Сейчас я подойду к вам.
Подходит к девушке.
Я бы хотел поздороваться с вами так, как это обычно делают мужчины. Здорово!
Протягивает девушке руку, здороваясь с ней. Девушка в ответном робком жесте подает свою руку.
Давно не виделись, как дела?
Жмут друг другу руки.
Ф (обращаясь к аудитории): Кто что заметил?
Юноша, сосед девушки.
П: Мне показалось, моя соседка отдернула руку при первом же прикосновении, как будто она боялась этого прикосновения.
Ф: Вы очень наблюдательны. Мне тоже так показалось. И это не боязнь преподавателя, взрослого человека, с которым как будто нельзя запросто поздороваться за руку.
П (девушка): Да, вы правы, я не люблю здороваться за руку с кем бы то ни было.
Ф (обращаясь к девушке): Тем не менее, вы можете почувствовать свои руки свободными, совершенно свободными? Попробуйте сделать это!
П: Боюсь, у меня не получится.
Девушка пытается сосредоточенно работать.
Ф: Представьте, что вы можете делать ими множество полезных и просто приятных вещей – все спорится в ваших руках…
П (резко): Я не могу представить ничего такого!
Ф (продолжает, не обращая внимание на то, что говорит девушка): Все, что захотите, все могут делать ваши руки – порядок и чистота, необыкновенное блюдо…
П (еще резче, повышая голос): Я не могу представить это!
Ф: Ваши руки мягки и податливы, они чрезвычайно чувствительны, нежны, ласковы...
П (почти со слезами на глазах): Я не могу… (затем неожиданно для себя): потому что я плохая…
Ф: Кто вам говорил, что вы плохая?
Минуту спустя.
Наверное, вам выговаривали примерно так
(произносит страшно гнусавя и корча смешную рожицу):
Ты – противная девчонка, у тебя все валится из рук. Ничего нельзя поручить! Только и знаешь, что книжки читаешь, а как дело до чего серьезного доходит…
П (улыбаясь, взволнованно): Я вспомнила! Спасибо, я поняла! Только все было совсем не так…
Ф (также взволнованно): Это не важно! Вы только ответьте мне на один вопрос: вы теперь понимаете разницу между руками забинтованными, скованными и руками свободными, расслабленными, уверенными, нежными?
П (вдохновенно): Да, теперь я определенно понимаю: это разница между мной «плохой» и «хорошей девочкой», неуверенной, неумехой–тряпкой, ничего не могущей удержать в своих руках… Я поняла, что могу позволить себе быть «хорошей». Я действительно многое могу делать сама. Я просто не разрешала себе думать иначе! Теперь я понимаю, что означает повторяющийся образ птицы…
Ф (обращаясь к аудитории): А сейчас постараемся «вспомнить» важнейшие моменты в том, что произошло только что в этой аудитории. Кто–то хочет высказаться?
П: Я понял три вещи: во–первых, идеи могут жить в нашем теле в виде болевых симптомов – это некие наши представления о себе, с которыми мы срослись по определенным причинам, но они не отвечают нашей сегодняшней природе, конфликтуют с ней и потому сигнализируют о своей несостоятельности странной, казалось бы, беспричинной, болью; во–вторых, осознание телесной идеи–симптома (в данном случае благодаря созерцанию образов) и есть платоновское «припоминание» – понимание того, что случилось некогда с нами; в–третьих, осознавание трудно.
Ф: Хорошо. У кого еще есть соображения?
П: Меня интересует метафизика, и я пришел к выводу, что мои представления о ней были несколько упрощенными, основанными на жестком противопоставлении «духовного» и «телесного». Пример созерцания телесной идеи–симптома показал мне, что в нашем опыте есть нечто, что я пока не до конца понимаю, что для меня пока не имеет названия, но, очевидно, это нечто является единым источником как телесных ощущений, так и образов сновидений.
Ф: Полагаю, вы правы: не стоит спешить с именованием того, что не до конца вам понятно. Литературы на этот счет теперь имеется в достатке – можете рассмотреть этот вопрос самостоятельно. Потом обязательно обсудим. Для нас было важно показать, что этот единый континуум «дух–тело», требующий особого языка для своего выражения, просто есть. И я рад, что вы почувствовали его присутствие на своем опыте.
П: А у меня вопрос: можно ли считать проделанную нами работу с осознанием идеи–симптома терапией?
Ф: Скорее нет, чем да. Я вообще не очень люблю это слово «терапия». За любой терапией стоит «терапевт», прописывающий нам таблетки или иную технологию борьбы с физиологическим или психологическим недугом. Терапевт знает все за нас и помимо нас. Мы ему нужны только для того, чтобы подтвердить или уточнить его диагноз. Я хочу сказать: терапия предполагает воздействие по отношению к нам извне и, к сожалению, с минимальным нашим участием. И нам это очень удобно, потому как требуется от нас ничтожно мало – просто принимай таблетки, заучи два–три полезных правила, выполни незамысловатый ритуал. Разумеется, терапии и терапевты бывают разные. Я имею в виду расхожие представления о терапевтическом эффекте, когда все, словно по мановению волшебной палочки, случается само собой и без вашего участия. Метафизика обращается к необходимости человека проработать содержание своей жизни самому, то есть требуется воздействие изнутри, а не извне. Должна быть нацеленность на изменения, на то, что я называл «процессом». Казалось бы, педагогика взывает к необходимости человека «стать другим», она апеллирует к нормам и ценностям, которые непременно должны быть индивидуализированы. Но и педагог исходит из того же допущения, что и терапевт: его задача – сделать так, чтобы существующие в обществе нормы и ценности были усвоены подрастающим поколением, то есть опять–таки предполагается воздействие на человека извне, но теперь уже со стороны имеющихся в наличии норм и ценностей. Однако есть другой термин, который мне представляется более уместным в нашем случае, – это «психогогика». Задача психогогики в том ее значении, которое придавал ей Мишель Фуко, состоит в том, чтобы снабжать человека представлениями, знаниями, основная функция которых – изменение способа существования человека. А это именно то, что нам нужно. Задача психогога – индуцировать в человеке изменения, запустить «процесс», и для этого мы должны акцентировать внимание не на себе как «терапевте», сознающем чужие симптомы, и не на внешних по отношению к нам нормам и ценностям, которые необходимо индивидуализировать, а на субъекте возможных изменений, на его индивидуальном «процессе». Таким образом, терапевт может выступать в качестве психогога, а может и не выступать таковым, педагог может быть психогогом, а может не быть им. И точно так же философ может быть или не быть психогогом.
П: У меня тоже вопрос: не могли бы точнее определить взаимозависимость метафизики и психогогики?
Ф: А что вам непонятно?
П: Видите ли, наверное, я все же ориентируюсь на привычные представления о философии. Мне кажется, что в философии нет такого положения, которого нельзя было не знать без всяких там «проработок» и изменений себя.
Ф: С этим никто не спорит – все на свете можно знать «одной головой». Или «чистой верой». Вместе с тем, у меня нет сомнений: есть вещи, в существовании которых лучше всего быть твердо убежденным – быстрее будешь двигаться дальше… Ну, и опять же, всегда полезно что–то «вспомнить» про себя... Кроме того, есть еще такая штука – «процесс». Впрочем, разумеется, вы правы – это дело личного выбора. Приходите в следующий раз, сочтем ваши бонусы... Есть еще вопросы? Прекрасно. Вот и настало время поговорить о «процессе». Я постараюсь ввести представления о нем в форме «припоминания» того, что происходило у нас на занятии.
П: Разрешите поделиться догадкой – мне не терпится! Процесс – это то, что происходило на занятии, это сама наша беседа.
Ф: Вы правы в том, что есть один процесс, но сейчас мне бы хотелось акцентировать внимание на индивидуальной составляющей процесса. Итак, что такое процесс, если посмотреть на него с точки зрения человека, в нем – процессе – как бы оказавшегося? Прежде всего, хотелось бы обратить ваше внимание на то, что фактически мы все время говорили об осознании. Сначала мы ввели представление об идее в платоновском ее понимании, которую, как вы помните, можно либо мыслить, либо созерцать. Мы отметили, что познание идей представляет собой путь «на небеса». Затем оказалось, что к «небесам» имеет отношение душа наша и потому попасть «на небеса» можно уже здесь, на земле – для этого надо научиться созерцать идеи. Нам не оставалось ничего другого, как попрактиковаться в созерцании идей, правда, здесь мы дерзновенно пренебрегли рекомендациями Платона, считавшего тело не достойным объектом своего внимания. В этой связи я бы хотел сказать две вещи. Во–первых, кто–то из вас ввел образ «небес» как того, к чему устремлена душа философа. Так вот, используя эту метафору, можно сказать, что «небеса», достигаемые уже здесь, на земле, – это и есть процесс. Значит, процесс – «дело серьезное». Он, безусловно, как–то связан с бытийной тайной, с убеждением в существование того, что некоторые сочтут для себя нелепым, смешным, абсурдным, несуразным, невозможным. Следовательно, во–вторых, активировать процесс можно, лишь обращая внимание на нелепицы, несуразности, на то, что многим кажется бессмысленным и невозможным, что мы и пытались делать с большим или меньшим успехом. И вот здесь, вы, вероятно, заметили это сами, ведущая роль в «деле активации» процесса принадлежала осознаванию. Давайте немного времени уделим вопросу чисто терминологическому. Что такое осознание или осознавание? Есть у вас какие–то соображения на этот счет?
П: Да. Осознавание – это самосознание, то есть сознание, делающее предметом самое себя. Например, сейчас мы осознаем то, о чем думали прежде.
Ф: Верно, мы использовали осознание в этой привычной для философствования функции. Но есть еще одна сторона осознавания, о которой я бы тоже хотел замолвить словечко. Вспомните, пожалуйста, как мы осознавали ощущения в своем теле. В какой функции использовалось осознание в этом случае?
П: Мне кажется, в регистрирующей функции, мы просто фиксировали ощущения и образы, которые нас посещали.
Ф: Это действительно так. На этот случай есть хорошее английское слово awareness (существительное, образованное от глагола to be aware of), которое буквально означает сознавание, осведомленность. Тогда осознавание – это осведомленность в том, что происходит с нами в настоящий момент времени; это состояние бдительного бодрствования – мы наблюдаем за течением событий в нашем теле или сознании, постоянно их регистрируя. А теперь вернемся к нашему «случаю с кистями рук» – мне хотелось обратить ваше внимание на еще один важный момент в характеристике того, что я называю «процессом». Вспомним, что происходило с вашей сокурсницей в момент нашего с ней диалога. Когда перед ней была поставлена задача почувствовать свои руки свободными и раскованными, она, разумеется, не смогла сразу же осуществить это; она остановилась, словно перед стеной, остро сознавая свою беспомощность («Я не могу представить это!»). На языке философии и психологии это состояние человека называется пределом или краем. Предел фиксирует границу, за которой может простираться «новая жизнь» – понимание, решение проблемы, новая идентичность. Одним из симптомов нахождения на краю является мощное сопротивление, которое мы проявляем по отношению к новым начинаниям, к невозможному и абсурдному для нас, – мы требуем гарантий, мы испытываем чувство неуверенности, нам кажется, что ничего не выйдет, ничего у нас не получится и т. д. А вот переступит кто–то через край или не переступит, победит он своего демона сопротивления или нет – здесь все зависит от самого человека и, наверное, еще от чего–то… Нельзя никого насильно втянуть в понимание или в другой образ жизни. Не подлежит сомнению одно: понимание, касающиеся глубины нашей, понимание, раскрывающее для нас новые горизонты, связано с превозмоганием предела. И вот здесь я смиренно останавливаюсь и откровенно признаюсь: не понимаю, не могу объяснить, как все это происходит. Как наша работа осознавания порождает «процесс»? Как из этого «процесса» рождается понимание? И как все это взаимосвязано друг с другом? А может быть, это и не нужно знать? Может быть, гораздо важнее для нас быть в процессе? Время нашего занятия истекло. Я благодарю вас за работу. Всего вам доброго.
П: Спасибо вам. До свидания.
* * *
Преподаватель входит в аудиторию…
Комментарии← Предыдущая статья
Топологические метаморфозы слова: от речи к экрану
О тексте
Дополнительно