ПРАВО: о чём речь?

Ю. Е. Пермяков (г. Самара)

Интерес к праву у российской общественности, как правило, возникает лишь в связи с тем, что какие-либо действия политической власти нуждаются в правовом обеспечении, идет ли речь об экономических реформах, укреплении «вертикали власти», гуманитарном содействии или борьбе с социально опасными недугами – преступностью, коррупцией и т.д. Невнимание к тому, что есть право само по себе, обнаруживает себя в часто звучащих призывах к правоохранительным органам «усилить борьбу» с чем бы то ни было (наркоманией, нелегальным бизнесом, бегством капитала за границу и т.д.) или, например, в обращениях к депутатам создавать такие законы, «которые бы исполнялись».  И даже вести из зала суда и нарождающаяся практика судебной защиты гражданских прав населением воспринимаются обычно как поведение власти, обозначенная позиция которой трактуется в конфликтной ситуации то как «наступление», то как «уступка» в диалоге с гражданским обществом. В таком ракурсе право устраняется из культурного контекста, оно теряет собственную природу, коль скоро способно принимать в угоду власти любые формы и предназначенные ему роли.  Сама же власть приобретает очертания демиурга, произвольно порождающего своими законами какую угодно реальность. Между тем, право имеет собственную логику и собственные основания, с которыми следует считаться, даже если ты имеешь дело с подчиненными, готовыми броситься на исполнение любого повеления своего начальника. Оно вмещает в себя лишь то политическое или моральное содержание, которое способно принимать правовую форму, неизбежно становясь при этом иным. Потому несоответствие каких-либо политических или моральных идеалов правовым институтам, посредством которых им надлежит войти в наш быт, порождает у людей, хорошо знающих собственные интересы, разочарование, завершающееся разлукой с родиной или «внутренней эмиграцией». Неоправданные надежды на силу права, как и на власть государства, порождают моральный экстремизм, ненасильственные варианты которого (голодовки, акты гражданского неповиновения) имеют одинаковую природу с его агрессивными и социально опасными проявлениями – терроризмом и политическим экстремизмом. В обоих случаях нравственные императивы устраняют всякое сомнение в пригодности используемых средств. Невнимание к правовой материи в конечном счете чревато утратой обществом критериев легитимности, в такой политической атмосфере на признание законности своих действий в равной мере рассчитывают все, кто озабочен разрешением хоть какой-нибудь внятно сформулированной проблемы и готов предпринять для этого решительные меры.

Однако победителей не судят лишь их современники. Этика и пафос героизма предполагают свою шкалу ценностей – ту, в которой обычному человеку в лучшем случае отводится роль постороннего обывателя. Когда право уступает свое исключительное назначение - легитимации общественного порядка -  чему-то иному, даже если это «иное» носит характер возвышенного и морально оправданного (родина, народовластие, религия, философская истина, равенство, общественная солидарность или материальное благополучие), о себе заявляют другие критерии легитимности. И тогда вопрос о справедливости чего бы то ни было всякий раз оказывается неуместен.

Между тем, социальная ценность права исключительна по своему характеру. Право ценно именно той возможностью, которой нет у других социальных институтов: посредством собственных определений правильного и должного, оно расщепляет социальный мир на две части, спасая одну половину от деструктивного воздействия другой. Право творит справедливый порядок («правду») и противопоставляет ему хаос, беспредел («неправду») как такое состояние мира, в котором ничто не имеет смысла: нажитое будет отобрано, за подвигом последует надругательство, а само человеческое слово, коль скоро ни в чем нет устойчивости и определенности, перестанет вообще что-то значить.

Если согласиться с тем, что человеческие ценности достижимы лишь в правовом пространстве, важность права и его общественная необходимость могут показаться очевидными. Сегодня уже считается дурным тоном оспаривать высокое значение права, однако то, как и в чем признают его ценность, большей частью свидетельствует о декларативном характере заявлений, о способности того или иного общественного деятеля на политической сцене овладеть нехитрыми приёмами современного политеса. То, что составляет достижение правовой культуры, на деле часто признается заслугой власти, результатом ее выбора, и потому радетели о счастье народном всегда ищут свое место в политике и заявляют о себе как о реформаторах и единственных субъектах исторического действия. И по той же причине у нас в прессе так много места уделяют политике, и совершенно отсутствует правовая публицистика. (Когда я слышу авторитетные рассуждения о радикальных преобразованиях в области права, мне хочется спросить, что вы со всеми нами и лично со мной собираетесь сделать, чтобы эти слова стали реальностью? Можно ли ввести суд присяжных заседателей, если сама присяга и мироощущение человека, присягающего на верность закону, находятся вне юрисдикции официальной власти? На какие духовные ресурсы рассчитан, например, закон о курении? Легко ли представить, чтобы в прокуренных милицейских кабинетах составляли протоколы о нарушителях запрета на курение в общественных местах?) В итоге для многих правовая жизнь ассоциируется с криминальной хроникой и жареными фактами, добытыми пронырливыми журналистами  у состоящих на тощем государственном довольствии оперуполномоченных. У публицистики есть и худшие варианты, но не о них здесь речь.

Множественность источников легитимности чревата для России все тем же, что и при Дмитрии Донском – междоусобицей, распадением единого политического пространства и упадком государственности. Ситуация, конечно же, со времен битвы на Куликовом поле изменилась. Но многое повторяется из века в век: когда один князь претендует на великое княжение, право на которое он купил в Золотой Орде, соседний князь показывает ему свой ханский ярлык, приобретенный за ту же мзду, но в другом шатре. И до тех пор, пока источник легитимности власти будет усматриваться в чем-то  внешнем по отношению к самому праву,  даже если этим внешним обещают быть «общечеловеческие ценности» и древние заповеди, на известный рекламный ролик «заплати налоги и спи спокойно» каждый из нас будет реагировать одинаково. Мы перевернемся на другой бок, всегда готовые мысленно показать отходящей в сон общественности свой ярлычок, освобождающий нас от этой или какой-либо иной гражданской обязанности.

Вопрос о том, способна ли Россия возродить себя в качестве объединенного общим правом государственного союза, обращает нас лицом к метафизике, ибо лишь в ней  право находит глубокие основания, а его нормы черпают в ней «юридическую» силу. Однако времена для разговора о глубоких онтологических основаниях права, надо признаться, неподходящие. История отечественной культуры вытравила у нескольких поколений всякий интерес к метафизике и собственно к философии, оставив в памяти один лишь базис с надстройкой, крепкая дружба которых послужила фундаментом политического иждивенчества целого поколения образованных людей. Диалектический материализм гарантировал общественные блага неумолимыми закономерностями. Чуда не произошло, и теперь его ищут в другом хранилище – на Западе. Обращение к опыту правового обустройства западноевропейских стран также проблематично - хотя бы потому, что исторический опыт никогда не бывает «чужим», его нельзя присвоить и позаимствовать. Можно сменить атрибуты государственности и поменять многие наименования, в том числе и самой страны, войти в Европейский союз и даже снова стать авторитетной державой в международном сообществе. Но вопрос «что там у вас грохнуло в Чернобыле?» нельзя переадресовать самостийной Украине. Происшедшее  будет с нами, как навсегда останется с нами Гулаг, Сталинград, балет и водка. Каждый из нас имеет возможность сменить гражданство, но при этом опыт и чувство исторической ответственности, если таковые есть, останутся прежними.

Помимо правовой культуры Европа знает еще и цену, которую ей пришлось заплатить за исторические уроки. Мы же по старой привычке к обсуждению вопроса о цене не готовы: в российской ментальности категория меры не самая привлекательная. К важной цели мы идем походкой пьяного мужика, от стенки к стенке. Либо опираемся на идеологию всецелого до последнего шнурка самопожертвования (как пели в 70-е: «мы за ценой не постоим»), либо,  предварительно оставив дома кошелек с деньгами, просим  продавца в торговом павильоне показать, как эта игрушка – «правовое государство» - работает и что у нее там внутри. Знание истории таким простым макаром приобрести можно, но оно не заменит опыт, который всегда приобретается самостоятельно и за свой счет. Сказанное не следует понимать как поощрение  пренебрежительного отношения к западноевропейскому опыту и мировой истории. Но чужая история не снимает с нас обязаности искать ту цену, которую за поддержание человечности обязаны платить каждая нация и каждое поколение.

Обращение к духовности, окрасившее унылый быт россиян в ушедшие девяностые, безусловно, способно укрепить нравственные устои общества, однако не следует упускать из вида, что отпадение права от религиозных источников свидетельствовало также и о кризисном состоянии самой православной культуры, посчитавшей мирскую жизнь и историческую реальность не самым важным предметом своей заботы. До последнего времени вопрос об участии Русской православной церкви в историческом выборе, перед которым оказывалось российское общество, раскалывал саму церковь.

Надо отдать должное современной юридической науке, она выкарабкивается из «методологического кризиса», как принято иносказательно именовать ее неспособность принять ответственность за то реальное состояние законности, которое по большому счету никогда не вызывало у авторитетных советских ученых научного интереса. Если наука изучает право, с какой стати она должна исследовать то, что им не является? Так реальность вытекла из советского правоведения, оставив ей в качестве объекта изучения действующее законодательство и историю политико-правовых учений. (Для аналитического правоведения, впрочем, это действительно не смертельно, поскольку право помимо всего прочего представляет собою некую замкнутую и внутренне согласованную систему юридических норм).

Тема правового нигилизма и не-права присутствует на страницах юридических изданий не более пятнадцати лет. И хотя обсуждение не-права коротким путем подводит нас к вопросу об онтологической состоятельности права (укоренено ли оно в действительности, или же история может обойтись без России в качестве правового государства?), метафизика отпугивает даже тех, кто избрал правовую онтологию своим непосредственным предметом исследования.

Право, как и культура в целом, нужно лишь бессмертному человеку, с исходом жизни котрого ценности не утрачивают своего значения. Без метафизики садовник бы не стал сажать деревья, плоды которого достанутся другим. И за Непрядву в утреннем тумане без глубокой метафизики не вышли бы на Куликово поле те, кому предстоящая кровавая сеча не оставляла никаких шансов на возвращение домой. Даже самое обычное чувство мести уже выхватывает человека из тесных границ его предметно-индивидуального существования и свидетельствует о том, что человек – нечто большее, нежели он сам. Детская обида уже заставляет нас видеть несоответствие между определяемым поступками взрослых статусом ребенка и тем образом, которым он себя удостоил. Без метафизики мы бы не смогли бы вымолвить ни одной претензии, ни одной просьбы, и при этом даже не смогли бы посмеяться над собственной беспомощностью, поскольку человеческий смех также метафизичен – он предполагает некое мироустройство, соответствие вещей и понятий. Выходит, что право и комическое онтологически тоже близки друг другу.

Эти полемические заметки подготовлены не для того, чтобы переориентировать юристов. Методологию философствования навязать невозможно. Задача, как и во времена “Вех” (1909 г.) заключается, как писал Б.А. Кистяковский, один из авторов этого сборника, в том, чтобы придать идее права общественное значение.

Поразительно, но тема права, одна из основных в русской классической литературе,  не присутствует в выступлениях известных имиджмейкеров и политиков. Лидеры политических партий обсуждают законопроекты и устройство власти, политологи акцентируют внимание на необходимости отлаженного правового механизма, работа которого призвана обеспечить успех тем или иным инициативам власти, но собственные законы правовой жизни, без соблюдения которых теряет практическое значение любой принимаемый Государственной Думой законопроект или постановление суда, у общественности серьезного интереса не вызывают. Между тем, с правом мы имеем дело всякий раз, когда участвуем в дискуссии (проблема легитимности высказывания), наблюдаем детские игры (нормы действуют лишь внутри процедуры, поэтому, спасаясь от неминуемой санкции, дети кричат: “я уже не играю!”), стоим в очереди у киоска или же здороваемся с соседом утром на лестничной клетке. Каждое свое местопребывание мы обозначаем как занимаемую позицию, в которой пространственные отношения с другими символизируют дистанцию, с которой нам выгодно или привычно общаться. Там же, где есть социальная дистанция, возникает правовое понятие, ее определяющее. Право присутствует уже в человеческой речи, поскольку употребление  слов обязывает нас считаться с их общепринятым значением. И даже в перечне информационных сообщений мы отгадываем иерархию ценностных предпочтений, некий порядок и, соответственно, тот образ, в котором нас видит режиссер телевизионной программы и который всегда явно просматривается из видеоряда и набора обращенных к телезрителям фраз. И мы сами в разговоре с другими выбираем такие обращения, которые уже содержат модели долженствования. Друга можно попросить об услуге, но требовать ее от него правомерно лишь после составления договора. Однако договоры с близкими людьми составляют лишь те, кто эту близость в перспективе готов оценить более критично. Если же необходимость правового оформления возникает не из личных отношений, а в силу внешних обстоятельств (заключение брака, например, вряд ли можно объяснить необходимостью, порождаемой общением двух любящих друг друга людей), следует признать, что право всегда свидетельствует о присутствии в диалогичных отношениях некоего третьего. Не таким уж сумасшедшим был Смердяков, когда пугал Ивана Карамазова присутствием постороннего в их уединенной беседе

(«- Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится между нами двумя.

- Кто он? Кто находится? Кто третий? – испуганно проговорил Иван Федорович, озираясь кругом и поспешно ища глазами кого-то по всем углам»).

Читателей с практическим складом ума и житейским опытом, впрочем, метафизика и достоевщина не интресует, если из всего этого нельзя извлечь хоть каких-нибудь преимуществ. Прагматический расчет в разговоре о праве понятен: мы все должны быть реалистами, чтобы эта реальность не наказывала нас за невнимательное к ней отношение. Среди юристов прагматизм в почете. О том, что ценность права определяется его реальной способностью воздействовать на общественные отношения, студент юридического факультета узнает уже на первом курсе. Однако то ли обусловленная спецификой юриспруденции привычка рассуждать посредством отшлифованных словесных блоков, то ли хорошо усвоенная мысль об инструментальной ценности права накрывает реальную жизнь легкой вуалью юридической фразеологии, но в конечном счете профессионалу-юристу мало заметны - а чаще почти не различимы - абсурдные, никакими соображениями пользы не оправдываемые ситуации, в которых право проявляет себя как самая невыгодная и обременительная вещь. Начнем с простого: правосудие здорово оттягивает бюджетный пояс на государстве. Борьба с преступностью зачастую экономически невыгодна, о чем думают, но вслух не произносят сторонники идеи объявления «экономической» амнистии. Стало быть, право и непреложный принцип законности убывают в своей реальности, коль скоро экономические интересы требуют обойтись, хотя бы в решении некоторых частных вопросов, без них. Если же вспомнить, что помимо экономики с ее проблемой инвестиций существует еще и общественная мораль, и система учрежденных государством органов, и локальные сообщества со своим субкультурным пространством, становится понятно, что реализация права – это не совсем то, чему обещана  восторженная встреча. Сколько бы я ни заходил в кабинеты прокуроров с жалобами (а иные поводы для обращения граждан в прокуратуру законом не предусмотрены), я никогда не видел улыбающихся мне лиц.

Право отягощает. Оно невыгодно по той простой причине, что каждый из правоприменителей является адресатом нескольких одновременно направленных к нему нормативных требований, среди которых юридическая норма не всегда  обладает приоритетом. Коль скоро взятка порождает обязательство чиновника, ее получившего, роль гарантии в обеспечении интересов исполняет не закон, а практика коррумпированных отношений. Мысль о том, что экономическая преступность функциональна, она бывает востребована всякий раз, когда социальные институты не справляются с исполнением возложенных на них задач, была известна советским криминологам еще в восьмидесятые (А.М. Яковлев, В.М. Коган и др.) Однако, как мне представляется, теория права не извлекла из этого обстоятельства должных выводов. Процесс правотворчества не ограничен просторными залами представительных органов власти. Правовые нормы, как язык и культура, создаются повсеместно и всеми. Однако лишь юридические нормы, опирающиеся на государственное принуждение и подтверждаемые ежедневной практикой правосудия, наполняются юридической силой. Право не однородно, оно заключает в себе момент борьбы, поэтому в действительности норма не статична. Чтобы правопорядок и правоприменительная деятельность явили устойчивую норму, нужно прилагать очень много усилий. Пока же можно лишь констатировать, что бешеный накал законодательной деятельности, подгоняемой мифом о совершенствовании законодательства, свидетельствует о недолгой жизни юридических норм и, стало быть, неуважении к норме как таковой. В традиции русской культуры быть нормальным, - значит, быть никаким.

Для советской беллетристики привычна фраза главного героя, который, принимая решение о нарушении каких-либо норм позитивного права, обещает подчиненным: «Всю ответственность беру на себя». Иначе говоря, реализм нас вынуждает признать субъектами права далеко не всех, кому предназначены юридические формулы и нормы законодательства. Нам еще предстоит стать субъектами, коль скоро мы готовы свой собственный выбор и ответственность за состояние дел уступить другому. Но без живого субъекта право бессмысленно требовать – кому оно нужно? Так, один из парадоксов современной региональной политики заключается в том, что Российское государство в статье 12 Конституции признало местное самоуправление, которое в 1993 г. еще только предстояло создавать. Регионы наделяются федеральной властью полномочиями, экономической самостоятельностью и ответственностью, а те просят ввести «прямое президентское правление». Выходит, что проблема правосубъектности – это не вопрос факта, и потому мы вновь возвращаемся к метафизике – какому субъекту нужна его собственная свобода и право?

Отечественный упертый в факты позитивизм такой постановки проблемы не приемлет: есть объективные законы существования общества. Один из них состоит в необходимости регламентации и управления, в придании обществу признаков системного целого. А раз так, право существует как внешняя по отношению к человеку необходимость. Готов согласиться с этим, если кто-нибудь мне объяснит, на каком основании государство узурпировало право придавать своим повелениям общеобязательный характер? Сколько жизненных трагедий мы наблюдаем каждый раз, когда интересуемся последними новостями! И многие из них проистекают из неспособности государства реально следовать им же установленным нормам (процесс над полковником Будановым в этом смысле воспроизводит модель уголовного преследования советских военнопленных в годы Великой отечественной войны). Как же я должен относиться к собственному государству, когда оно от собственного населения требует того, на что само не способно? Если эта мысль кому-то покажется банальной, а она именно такова, следует сделать вывод, что атрибуты государственности еще не свидетельствуют ни о наличии государственной власти, ни о ее реальной способности управлять социальными процессами. Каждому участнику правовой жизни предстоит постоянно доказывать свое соответствие собственному статусу, в том числе и государственным учреждениям. Государство и право, иначе говоря, нельзя мыслить как объективную данность, когда-либо установленную общественным договором, конституцией или декретом на вечные времена. Жизнь, чтобы ее понять, вынуждает нас отстраниться от очевидной действительности, чтобы не быть очарованными ее внешними формами.

Философская метафизика права, слава Богу, жива. Но хотелось бы, чтобы о ней больше знали те, кто располагает возможностью формировать общественное мнение, не говоря уже о тех, для кого власть – это обычная работа, своего рода особое делопроизводство.

Социальная жизнь оказывается ареной борьбы очень многих правовых сил и притязаний, что осложняет привычный образ права как совокупности норм, порожденных волей законодателя. Но, как представляется, лишь в этой пестрой картине социального мира находится место борьбе за право и становится понятной задача гражданского общества в его отношении к государственной власти: оно должно побуждать ее к творчеству лишь в той форме, которая называется правом. Иное означает сотворение государства-церкви (что невозможно и потому завершается появлением государства-идола, государства-тюрьмы). В свою очередь, способность власти к правотворчеству означает и ее историческую ответственность, ее легитимность. В конечном счете, лишь способность власти проникнуться чувством своей ответственности перед народом, который, в отличие от населения, является категорией более эстетической, нежели демографической, воспроизводит ее свойство легитимности, т.е. подчиненности праву. Дело, таким образом, не в том, чтобы неведомо с чего чиновники вдруг отказались от взяток и стали соблюдать инструкции, а в том, чтобы всякое приобретение, сопряженное с нарушением закона, воспринималось бы нами как поражение смысла, соскальзывание вниз, где память о себе самом и унижение суть одно и то же.

Комментарии

 
 



О тексте О тексте

Дополнительно Дополнительно

Смотрите также:
Маргиналии: