Познавательный потенциал «истории жизни» (life story) как стратегии качественного социологического исследования

Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология.» – 2006. – № 1 (4) стр.144-153

© А. С. Готлиб

Статья посвящена анализу познавательных возможностей исследовательской стратегии «история жизни». Анализируются ее специфические черты, возможные направления социологического анализа, объективистский и интерпретативный методологические подходы к историям жизни изучаемых людей.

Ключевые слова: качественная методология, исследовательская стратегия, типичное, индивидуальное, социальный контекст, темпоральность, репрезентация, конкретизация субъекта, объективная ошибка.

В отличие от монолита классического (количественного) социологического исследования, всегда осуществляемого в рамках единой организационно–логической схемы, качественное социологическое исследование, в методологическом отношении представляющее собой антипод классическому, в социологической практике представлено значительным многообразием, по мнению некоторых исследователей, даже «мешаниной»[1] исследовательских логик, стратегий, форм результата. Эта реальная пестрота качественных исследований, позволившая английской исследовательнице К. Панч назвать сам термин «качественное исследование» зонтичным, покрывающим достаточно разнообразную область исследовательских практик[2], практически очень мало осмысливается в современной социологии. Для большинства социологов, так или иначе рефлектирующих по поводу качественного социологического исследования, проблема поиска различий внутри него вообще не стоит. С одной стороны, осмысливаются общие черты этого типа исследования, что понятно: качественная социология еще отвоевывает свое место под солнцем, пытаясь осмыслить свои познавательные возможности. С другой стороны, акцент делается на уникальности каждого конкретного качественного исследования, невозможности выделить общие логические элементы, характерные для совокупности исследований, позволяющей объединить их в одну группу и одновременно противопоставить другой, объединенной по тому же принципу. Лозунг такого «уникалистского» подхода — столько качественных социологий, сколько исследований.

Справедливости ради надо сказать, что некоторые попытки теоретического осмысления реального многообразия качественных исследований и создания на их основе типологий все же имеются. Одна из самых интересных, хотя и небесспорных предложена английскими социологами Дж. Габриумом и Дж. Холстейном в их книге «Новый язык качественного метода» ( The New Language of Qualitative Method)»[3]. Критерием для выделения типов здесь выступает « разговор качественного метода» («method talk»), где в терминологии авторов метод — это «особый способ ориентировки по отношению к миру…, нечто близкое к парадигме Томаса Куна»[4]. Английские социологи выделяют разные познавательные языки качественного социологического исследования, понимая термин «язык» в его витгенштейновском смысле как «языковую игру».

Применительно к эмпирической социологии это означает, что то, как проводится социальное исследование, организует эмпирические контуры того, что исследуется. Познавательный язык здесь, таким образом, понимается как некая целостность процедуры и определенного фрагмента социальной реальности, задаваемой этой процедурой: «Наша стратегия понимания многоплановости качественного исследования состоит в рассмотрении каждого его варианта как предприятия, которое разрабатывает свой собственный язык и одновременно находится в его (качественного исследования. — А. Г.) рамках»[5]. Габриум и Холстейн выделяют следующие познавательные языки: натурализм, этнометодология, эмоционализм, постмодернизм. На мой взгляд, к этой типологии можно предъявить ряд претензий. Во–первых, выделение натурализма в качестве самостоятельного исследовательского подхода достаточно сомнительно: изучение людей в естественной обстановке, натуралистичность — важнейшая черта качественного социологического исследования вообще. Это, в частности, означает и стремление к естественности исследовательских процедур, не нарушающих в идеале привычного для авторов уклада жизнедеятельности: качественная методология принципиально отвергает исследовательские процедуры, использующие изучаемых людей в качестве подопытных кроликов. Даже метод опроса, который, конечно, как любой исследовательский инструмент всегда искусственен, здесь трансформируется, стремясь к наибольшей естественности.

Во–вторых, вызывает сомнение рассмотрение в одном ряду познавательных языков, ориентированных на описание социальной реальности, типических смыслов социальных действий (натурализм, эмоционализм), и таких, основные цели которых совершенно другие: описание приемов, способов, с помощью которых эти смыслы, социальная реальность в целом конструируются (этнометодология), и деконструкция социологических текстов с целью анализа практик репрезентации исследователя (пост–модернистский язык в терминологии авторов).

Гораздо более безупречной в логическом плане, да и более полезной для огромной армии социологов–эмпириков является, на мой взгляд, типология исследовательских стратегий, предложенная Дж. Крессуэллом[6] и уточненная В. Семеновой[7] и мной[8]. В качестве типообразующего признака здесь рассматривается характер исследовательской практики как интегрированной целостной деятельности исследователя, включающей в себя и определенную «практическую логику» исследовательского процесса, и приоритетность тех или иных методов сбора первичной информации, а также определенные образы и языки результата исследования. Такая уточненная типология включает в себя следующие стратегии:

— история жизни (life story);

— этнографическую;

— автоэтнографическую;

— «кейс стади» (case study);

— «обоснованная теория» (grounded theory);

— устная история (oral history).

Конечно, выделение таких типов достаточно условно и предположительно: «младой возраст» качественной социологии пока не дает достаточных оснований для структурирования, четкого «раскладывания по полочкам» всего реального богатства качественных исследовательских практик. И тем не менее эта типология — едва ли не единственная, признаваемая и принимаемая социологическим сообществом.

Попоробую подробнее остановиться на одной из этих исследовательских стратегий — истории жизни, которая, несмотря на значительный опыт ее использования прежде всего в западной социологии, все же – одна из наиболее проблематичных, вызывающих на себя наибольший огонь критики, фокусируя на себе все главные претензии к качественной методологии.

«История жизни» как целостная исследовательская стратегия направлена на сбор и анализ рассказов о жизни, автобиографий, вне зависимости от того, какими методами эти рассказы получены. Это могут быть и интервью (нарративное, лейтмотивное, свободное), взятое социологом у рассказчика–информанта (устная традиция), и личная автобиография, написанная самим рассказчиком (письменная традиция).

В центре этого типа исследования всегда стоит индивидуальная жизненная траектория от детства до старости, индивидуальная судьба во всем уникальном сочетании ее поворотов и изгибов. Рассказчик здесь в отличие от «oral history» описывает свою собственную историю, свои этапы жизненного пути, соотнося себя с другими людьми, социальными группами, отождествляя себя с ними и выделяя одновременно. Рассказ о жизни — это всегда особая доверительная информация о такой стороне человеческого мира, которая недоступна другим познавательным средствам.

Для социолога история жизни информанта — всегда «два реально существующих полюса человеческой жизни, индивидуальный и социальный»[9], всегда связь между этими полюсами. Социология, ориентированная на познание типического в социальном, рассматривает течение жизни конкретного человека в обязательном соотнесении с социальной жизнью: ее событиями, писаными и неписаными правилами, причудливой взаимосвязью ее мозаичных элементов. Задача социолога в «life story» — понять социальный контекст индивидуальной жизни, т. е. «идентифицировать основные игры, в которые люди играют в рамках этого социального контекста, скрытые правила и ставки, внутренние механизмы и конфликтную динамику власти в этих играх»»[10].

Важнейшей чертой рассказов о жизни, создающей «особость» этой стратегии, является их темпоральность, вписанность во время. Это создает уникальную возможность рассмотрения социальных явлений во временной перспективе, в их процессуальности, когда происходящие в них изменения (социальная динамика) соотносятся с временными рамками. При этом масштаб этих временных рамок может быть достаточно большим, включая и время жизни целого поколения.

Еще одна важная черта — это укрупненный взгляд на действительность, характерный для здравого смысла и обыденного языка. Именно этим, магией жизни без литературных украшений, человеческие документы завораживают. Н. Н. Козлова, изучая «плохопись» крестьянки Киселевой, пишет о соблазнительности такого материала для исследователя: «Они порождают искушение просто плыть по течению материала, ...трудно дистанцироваться и остановиться»[11].

Встроенность индивидуального в социум в исследованиях типа «life story», на мой взгляд, может изучаться в нескольких направлениях:

1. Изучение социальной обусловленности жизненных путей.

Это прежде всего исследования профессиональных биографий социодемографических когорт. Здесь в центре внимания — социальные механизмы регулирования жизненных траекторий, увязывающие возрастную дифференциацию, социально–классовое расслоение с кризисами в обществе и просто крупными историческими событиями.

2. Исследования, ориентированные на реконструкцию личного опыта людей (понимание смыслов их поведения), а также способов их объяснения, толкования социальной реальности. В исследованиях этого типа реализуется попытка «схватить» систему ожиданий и норм, предъявляемых человеку (социальному актору) конкретной социально–исторической ситуацией. Здесь жизнь человека интерпретируется как некий ответ на вопросы, порождаемые ситуацией, в которую человек «заброшен». В каждой индивидуальной жизни, по мысли немецкого социолога М. Коли, осуществляется своего рода отбор, селекция индивидуальной стратегии из существующего спектра «типических правил». В этом ключе исследователя в истории жизни интересует, при каких условиях индивид «примеряет», перенимает типичную жизненную конструкцию, внося в нее индивидуальное своеобразие, каким образом вообще складывается тот или иной социальный тип (например, «советский человек», «диссидент», «мужчина»). К исследованиям этого рода можно отнести исследование сознания рабочего класса (Д. Берто), коллективного исторического сознания (Нитхаммер), исследование совет–ского общества, предпринятое Н. Н. Козловой.

Считается сегодня, что «история жизни» как социологическая исследовательская стратегия «вышла» из знаменитого исследования крестьян–иммигрантов в Европу и США из Польши, произведенного американскими социологами У. Томасом и Ф. Знанецки в 1920–е годы: один том из пятитомного труда «Польский крестьянин в Европе и Америке» целиком посвящен автобиографическим мемуарам, написанным по просьбе социологов польским крестьянином–иммигрантом Владеком Висневским. Заслуга исследователей состояла в том, что они подняли истории жизни до серьезнейшего социологического материала, сформулировав при этом соответствующую методологическую позицию: «Мы уверены, что личностные сообщения о жизни — полные, насколько возможно — представляют лучший тип социологического материала»[12]. Вместе с тем, в 30–е годы в США эта стратегия не выдержала конкуренции с классической методологией и прекратила свое существование.

Возрождение методологического интереса к этому типу исследования, на мой взгляд, следует связывать с работой Д. Берто «Биография и общество», вышедшей в 1981 году. Эта работа сделала «историю жизни» предметом дискуссии в мировом социологическом сообществе, поставив на обсуждение методологические проблемы этой стратегии и качественного исследования в целом.

Исторически (хотя это и совсем недавняя история) можно выделить несколько методологических подходов к анализу историй жизни изучаемых людей.

В рамках первого, близкого к классическому, история жизни — это идеальный материал для того, чтобы выяснить, что существует на самом деле и что на самом деле произошло в обществе. Здесь рассказы о жизни — это правдивый материал о том, «что люди сделали, где, когда, с кем и в каких локальных контекстах, с какими результатами и что из этого последовало»[13]. Современный финский исследователь Й. П. Руус иронично называет этот подход «обретенным раем» для социолога[14]. Этот подход, по его мнению, был характерен для конца 70–х — начала 80–х годов.

Уже с середины 80–х социологическим сообществом начинает осознаваться, что ничто в мире из того, что мы видим и описываем, не предстает перед нами таковым, каким оно существует на самом деле: наше восприятие всегда опосредовано через то, как мы видим мир в настоящее время. Это означает, что история жизни — это и репрезентация автора, его видения ситуации. В экстремальном постмодернистском варианте это означает, что не существует фактов, есть только лишь интерпретации: «факты» уже не являются фактами, но лишь фигурами текста («означающие» — слова потеряли связь с «означаемым» — реальностью).

Эта проблема разрыва между жизнью и историей жизни, рассказанной или написанной, очень точно обозначена П. Бурдье в его работе «Биографическая иллюзия», написанной в 1986 году[15]. Само сочетание «история жизни» предполагает, по мнению П. Бурдье, рассмотрение жизни как истории, то есть как «неразрывной совокупности событий некоторого индивидуального существования»[16], которое одновременно и история, и рассказ об истории, и с этим нельзя не согласиться. Французский социолог полагает, что такое понимание жизни характерно для здравого смысла с его метафорами дороги, пути, перекрестков, начала, конца применительно к жизни. Незаконно проникнув в науку, по его мнению, и став научным термином, история жизни как исследовательская стратегия базируется на некоторых имплицитных допущениях, которые, с его точки зрения, иллюзорны. Прежде всего иллюзорно идущее от философии экзистенциализма представление, что жизнь составляет некое целое, связную и направленную совокупность, некий изначальный проект. Напротив, тут Бурдье, солидаризируясь с А. Роб Грийе, полагает, что «реальность прерывна; она состоит из произвольно наложенных друг на друга элементов…», которые «появляются неожиданно, без объяснений, случайно»[17].

Рассказанная история жизни, и здесь Бурдье прав, —это всегда конструирование жизни, «иллюзия», «артефакт» (термины Бурдье. — А. Г. ), всегда попытка связать воедино разрозненные элементы своей жизни, найти в ней смысл, увидеть (сконструировать) причины и следствия тех или иных ее поворотов (слово «поворот» как будто само соскочило у меня с языка, еще раз подтверждая правильность мысли о представлении жизни как дороги в повседневном сознании. — А. Г.). Правда, с общим пафосом этой статьи, скорее «настоенном» на недоверии к «истории жизни», вряд ли можно согласиться: искусственность, «иллюзионность», сконструированность истории жизни, которая так смущает П. Бурдье, «обговоренность» мира в целом — это и есть та социальная реальность, в которой мы живем, и другой не дано.

Для теоретического анализа этой проблемы, мне кажется, уместно использовать принцип «объективной ошибки», впервые обозначенный М. Мамардашвили и А. Пятигорским в работе « Символ и сознание» и детально проанализированный Ю. Разиновым в работе «Я как объективная ошибка». Он «означает принцип определения объектов, функционирующих посредством высказывания о самих этих объектах и существующих в качестве фактов языка, то есть объектов с особым онтологическим статусом»[18]. Объективная ошибка состоит в том, что мы оперируем представлениями о сознании как объектами с наблюдаемыми характеристиками (на самом же деле, с квазиобъектами). При этом мы совершаем ошибку намеренно, понимая, что таковы правила игры: « когда мы говорим, что какая– то часть сознания нами приравнивается к действительному положению вещей, … мы допускаем в качестве универсального позитивного принципа, что возможна ошибка, но мы должны и будем ей верить»[19].

Нарочитая двусмысленность термина «объективная ошибка», его «кентавричность», призвана описывать такие объекты, «внутренняя природа которых не схватывается в дихотомическом членении на "субъект" и "объект", "бытие" и "сознание"…и может быть описана только путем парадоксального смещения терминов»[20]. Объективная ошибка возникает как необходимый элемент общественной связи, структурирующий саму эту связь. Ее объективность состоит в том, что она задает форму объекта до самого объекта, форму отношения до самого отношения, форму мысли до самой мысли. В то же время это ошибка, действующая на уровне самой социальной действительности, когда субъект «работает» с квазипредметами, иллюзиями, фикциями как будто они являются настоящими, причем само это оперирование имеет для индивида прагматический смысл, значимо для него.

Применительно к «истории жизни» для информанта это означает, что рассказанная жизнь воспринимается в естественной установке сознания как изначальная и самодовлеющая реальность, связываюшая человека с обстоятельствами его жизни, как объективная и необходимая форма, имеющая своим следствием структурирование самой жизни, придание ей целостности, связности. Для исследователя, на мой взгляд, использование принципа «объективной ошибки» означает принятие тезиса о невозможности противопоставления реальной жизни рассказу о ней, признание того факта, что история жизни и сама жизнь тесно переплетены, накладываются друг на друга, создавая ту самую социальную реальность, в которой мы живем, совершаем поступки и …. иного не дано.

Кроме того, недоверие П. Бурдье к «истории жизни» основано еще и на том его убеждении, что рассказ о жизни, по его мнению, стремится приблизиться к официальной модели самопредставления, зависит от господствующего дискурса биографий и поэтому мало что дает социологу. На мой взгляд, этот тезис верен лишь отчасти. Мой исследовательский опыт показывает, что все эти моменты могут до известной степени быть минимизированы за счет искусства (техники) исследователя. Да и опыт других исследователей — Н. Н. Козловой, например, убеждает, что власть господствующего дискурса биографий не абсолютна: она скорее проявляется в текстах автобиографий образованных людей, знакомых с литературной нормой, и практически отсутствует в «наивных» документах[21].

В целом, к середине 80–х годов в социологическом сообществе все более начинают осознаваться следующие принципиальные для «истории жизни» моменты:

1 — текст первичен, т. е. исследователь имеет дело с текстом, а не с реальной жизнью;

2 — нарративность, понимаемая как ориентация на понимание слушателем, читателем, является чрезвычайно важным фактором автобиографии;

3 — между автором, его «Я» и текстом существуют напряженные отношения;

4 — существует проблема идентичности «Я» рассказчика (множественность идентичностей, углов зрения и т. д.);

5 — существует множественность уровней авторов и аудиторий.

Так сформировался принципиально другой методологический подход — интерпретативный. В рамках такого подхода собственная биография, рассказанная автором, это конструирование реальности «здесь и сейчас» в процессе рассказывания, которое одновременно и представление себя другим (вспомним И. Гофмана), демонстрация себя, и поиск смысла собственной жизни, связей, ее упорядочивающих.

В рамках интерпретативного методологического подхода можно выделить три типа «конкретизации субъекта» в «истории жизни»[22]:

— субъект в качестве реально интервьюируемого, как участник процесса взаимодействия с интервьюером, или субъект коммуникации (письменная автобиография), ориентированный на подразумеваемого читателя;

— субъект–герой, персонаж рассказа;

— субъект–рассказчик истории, которую он рассказывает сегодня.

При этом каждая из этих конкретизаций относится в истории жизни к одному и тому же лицу, но каждая, тем не менее, занимает особое место в структуре повествования.

Сегодня интерпретативный подход к историям жизни является общепризнанным. В то же время, внутри него наметились тоже два подхода. Сторонники первого, назову его вслед за Д.Силверменом, реалистическим[23] полагают, что через субъективные жизнеописания все–таки можно получить «если не полностью объективное описание и объяснение социальных феноменов, то, по крайней мере, их «плотные описания». Здесь налицо интенция увидеть гомологию, соответствие между жизнью и рассказом о ней. Й. П. Руус, например, реализуя эту линию, полагает, что «тексты автобиографий ничего не представляют собой до тех пор, пока мы не предоставим им кредит реальности, чего–то существующего вовне, что эти тексты стараются описать более или менее адекватно, и что мы пытаемся понять и сделать понятным другим в коммуникации»[24]. Финский социолог считает, что анализ историй жизни в этом ключе можно производить, исходя из четырех базовых понятий, тесно связанных друг с другом: контекст, аутентичность, референциальность (соотнесенность) и рефлексивность.

Контекст здесь означает условия и структуру значений автобиографии, как она явно (чаще неявно) выражена автором. Главная проблема здесь в обозначении уровня той ситуации, которая может считаться контекстом конкретой автобиографии: является ли контекст только конкретными условиями субкультурой группы, в рамках которой только и можно понять автобиографию? Или контекст следует понимать широко, как «знание прошлого или вариантов и репертуаров действия, мысли и чувства в окружающей среде, в серии повторяющихся ситуаций, институциональных условий»[25]. Фактически здесь контекст выступает синонимом культуры в целом.

Могут ли в качестве контекста рассматриваться крупные социальные события: войны, революции, трансформации социума? Как соотносятся между собой социальный и культурный контексты? Или проще искать «социально–культурный контекст», понимая под этим сплав социально–культурных условий, выступающих условием понимания отдельной конкретной судьбы? Видимо, права Г. Андреева, что внятного ответа на этот вопрос сегодня нет[26], хотя и существует верная, на мой взгляд, позиция, что отождест–вление контекста с культурой возможно лишь в слабо дифференцированных сообществах[27]. Следует сказать, что сами авторы могут не осознавать контекст своих повествований. Задача социолога — создать (сконструировать) контекст, чтобы понять сказанное, придать ему значение. При этом уровень этих контекстных условий в конкретном исследовании задает, выбирает сам исследователь.

Аутентичность представляет собой попытку автора представить свою жизнь наиболее реалистическим способом. Эта характеристика предполагает, что автор знает о событиях и отношениях прошлой жизни и хочет о них рассказать. Аутентичность в конечном итоге — это правдоподобность рассказа. Исследователь, анализируя текст рассказа, должен прежде всего выбрать наиболее аутентичные его части. Точно так же следует отбирать наиболее аутентичные рассказы из всех анализируемых[28].

Референциальность (отнесенность) означает отнесенность к определенным событиям, действиям в социальной реальности, что, как правило, повышает правдоподобие рассказа. Рефлексивность означает, что в рассказе следует выделять автора как рассказчика истории, который смотрит на себя со стороны, меняя угол зрения, уровень рассмотрения. Вот, например, как выражается рефлексивность в рассказе: «Я могу сказать теперь задним числом, что то–то было плохо», или «Если бы я знал тогда то, что знаю сейчас». Рефлексивность — это еще и мотивация рассказчика: почему именно он рассказывает историю так, а не иначе. В тексте она может быть выражена так: «Это важно для меня, потому что...».

На мой взгляд, в рамках такого «объективистского» подхода «возможны варианты»:

1. Анализируется одна история жизни конкретного человека, где реконструируется его личный опыт проживания, «переживания» жизни, «встроенный» в социальное время, в социальный контекст[29]. В отечественной социологии примером подобного рода может служить исследование истории жизни бомжа, осуществленное В. Журавлевым[30], а также исследование Е. Здравомысловой истории жизни петербургского социолога Э. Фомина[31].

Применительно к истории семьи прекрасным примером может быть известное исследование Д. Берто, посвященное анализу социальной мобильности: через историю одного рода на протяжении четырех поколений, записанную в одном маленьком городке в центре Франции в 1987 году, исследователь пытается понять механизмы трансляции социального статуса во французском обществе[32].

2. Анализируется ряд историй жизни, или семейных историй. По мнению исследователей, в подобного рода исследованиях за счет сравнения разных жизненных историй достигается большая обоснованность выводов. Как правило, количество историй жизни, необходимое для этого, колеблется в пределах от 20 до 50. В отечественной социологии примером использования такого варианта «истории жизни» может служить наше исследование переживания времени, которое проводилось под моим руководством в Самаре в 2004 году[33]. Объектом исследования выступали три поколенческие группы, которые условно могут быть названы группами «детей», «родителей» и «прародителей», если под поколением понимать социальную группу, объединенную не столько одинаковостью возрастных границ, сколько прежде всего определенной общностью условий социализации, «рутинным опытом общества» в терминологии П. Бергера в целом[34].

В рамках второго подхода — нарративного — акцент может быть сделан на том, каким образом информанты конструируют свои истории (повествования), какие использует схемы объяснения событий. В самом деле, исследования этнометодологов убеждают нас, что процесс конструирования истории (рассказывания) всегда ориентирован на слушателя: история рассказывается так, чтобы быть понятной, объяснимой. Этого можно достичь только апеллируя к социокультурным нормам — «большим нарративам», сложившимся в обществе относительно изучаемого явления. Поэтому истории, рассказываемые информантами, всегда культурно обусловлены, всегда так или иначе соотносятся с этими «большими нарративами» как с нормами, существующими «здесь и сейчас» в общественном сознании. Применительно к исследованию это означает, что по «решеткам объяснений», которые используют рассказчики, можно реконструировать и «большие нарративы», т. е. представления, распространенные в обществе в той или иной культурно–исторической ситуации. Этот возможный исследовательский подход пока очень слабо представлен даже в западной социологической практике, не говоря уже о российской.

В целом, несмотря на растущую популярность качественной исследовательской стратегии «история жизни» в западной и российской социологии, процесс ее теоретического осмысления еще только начинается…

Комментарии

← Предыдущая статья
Канцона как средоточие философии Данте

Следующая статья →
Конечность событийных смыслов как основа модели социальной реальности

• Вестник Самарской Гуманитарной академии
• Постмодернизм в контексте новых вызовов науки и образования
• Кант как "неклассический" мыслитель
• Эффект реальности и пустыня Реального: цинизм и тоска на обломках онтологии
• К истории субъекта. Искусство видеть себя
• "Преодоление" рациональности в радикальном конструктивизме
• Жан-Люк Нанси в мире Corpus'a
• Феноменология Другого Сартра
• Эффекты медикализации и апология патоса
• Конечность событийных смыслов как основа модели социальной реальности

• Детскии праздник p-kamchatsky.warpoint.ru.