Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Mixtura verborum`2004: пространство симпозиона : cб. ст. / под общ.ред. С.А. Лишаева. – Самара : Самар. гуманит. акад., 2004. – 174 с.
Трагическая гибель Алексея Михайловича заставляет говорить о нем в третьем лице, что очень трудно и неестественно. Он всегда присутствовал весь в общении, в разговоре, он присутствовал, кажется, и на своих собственных похоронах и слушал, смущаясь и переживая, что говорят ему близкие люди, – у меня было полное ощущение этого.
Удивительным в нем было то, что он ждал от людей только самого лучшего, поэтому общение с ним было непростым делом, – это всегда было зеркало перед тобой, каким ты можешь и должен быть. Он всегда говорил так, как будто перед ним, несомненно более умный, благородный и эрудированный человек, чем он сам. А если люди не соответствовали его ожиданиям, он никогда не ставил им это в вину.
Он ни разу никого не осудил. Люди, провожавшие его в последний путь, с удивлением говорили об этом не человеческом, а скорее, ангельском качестве, которое может встретиться среди нас, людей, только чудесным образом.
Он был верующим человеком, но не так, что вера была для него системой идей. Он чувствовал Бога как близкое существо и страдал в те минуты, которые называются богооставленностью, так бурно, как покинутый мужчина или брошенный ребенок. Он не считал веру и частным делом, каким-то личным миром, вне пределов которого можно жить «обычной» гражданской жизнью. Он говорил со всеми и делал так, как будто, конечно же, все верят в Бога как он. Он общался с рабочими, для которых был «Михалыч», с интеллектуалами, с большим и неоднородным кругом людей – и со всеми был одинаков – был самим собой. И никакой отдельной граждан-ской жизни помимо той, в которой действует Промысел Божий, и в которую все мы включены, для него не существовало.
Он читал по кафедре самые трудные и неустоявшиеся курсы – философскую антропологию, историю средневековой философии, философию религии, эстетику. Он всегда первым соглашался что-либо дополнительное сделать – дать статью, выступить на семинаре, вести занятия в философ-ской школе для старшеклассников. То, что он делал, не было для него работой, которую надо дозировать, чтобы оставить место для личной жизни. Это была для него самая личная, самая наполненная жизнь. И уж, конечно, студенты не были для него объектом педагогического воздействия. Он очень переживал за их неудачи и готов был сам за них что-то сделать, чем допустить, чтобы о них на кафедре подумали как о недобросовестных людях, осудили их и т. п. Ко всем оценкам кроме пятерки он относился плохо, считая, видимо, что если уж приходится оценивать людей, то нельзя ставить ничего другого.
Он не соглашался на рай, если в него не допущены собаки. Видимо какую-то упреждающую нежность к человеку он видел и чувствовал в этих животных. Способность к безусловной любви. От нас, людей, ему досталось мало любви, не столько, сколько ему было совершенно необходимо. Если не сильно любишь, то и одиночества не чувствуешь, а если сильно – не избежать острого одиночества.
Леша, прости нас.
3 июня 2004 года хоронили преподавателя Самарской гуманитарной академии Алексея Карпеева. Только в будущем году ему было бы сорок лет.
«Был талантлив», – говорила ректор СаГА, профессор Наталья Воронина.
«Был человеком огромных знаний, щедрости и доброты. Никому не сделал зла», – говорил заведующий кафедрой гуманитарных дисциплин Сергей Лишаев.
«Римская Премия Сенеки, полученная им в 1998 году, его последняя статья „Смысл и выживание“, его прошлогодние выступления на конгрессах в Москве – украшение Самары, России, молодой философии мира», – так хотелось бы сказать тем, кто знал его еще студентом, начинающим преподавателем, а затем уже и коллегой с энциклопедической осведомленностью.
В его короткой биографии были простые и необыкновенные вещи.
Премия в Риме. Он просто послал в Рим в 1998 году на конкурс молодых философов свою работу. Работа молодого философа из Самары Алексея Карпеева на тему «Онтологические проблемы экологических оснований морали и права» просто получила медаль и приз. Пять дней он был в Риме, таская в кармане этот бархатный синий футляр с медалью Сенеки.
Он просто блестяще выступил в Москве на конференции «Диалог христианства и естествознания», куда приглашали ведущих специалистов России.
Он просто и блестяще написал аналитическую статью о речах Иоханнеса Рау – бывшего президента Германии.
Его просто обожали студенты-режиссеры педуниверситета за философские лекции! Он как-то ювелирно обходился без чугунных форм пустого словоизвержения. Он вводил в смысл. Он был просто потрясающе добросовестен и трудолюбив.
При всем при этом полагаете ли вы, что Алексей Карпеев был удачлив в нынешнем понимании слова? Легко писал – мало не публиковался, не успел защитить диссертацию. Что тому виною? Личная неустроенность? Особенности таланта?
Несколько лет назад потрясла его статья с необыкновенным, как бы не модным и неактуальным имиджем.
Цитируем текст об этой статье Алексея Карпеева, опубликованный еще в 2002 году.
«Слава бедности. Бедность – лестница в небо». «Философская статья, украшенная богатством интерпретаций „новых философов“ от Фуко до Сартра, Лемана и Делеза,
с постмодернистскими украшениями, постструктуралистскими нагромождениями „флуктуации на флуктуацию“. Статья молодого философа и литератора А. М. Карпеева о бедности как смысле. Работа не о критике социальности, не об оппозиции „крутым“, „богатым“, но о рождении смысла, достоинства на пепле бедности, рутинного выживания. Салют бедности, украшенной богатством интеллекта».
Его семья – мать, отец, дедушка, бабушка, тетки, братья – были настоящей самарской интеллигенцией: библиотекари, врачи, доктора. Тридцать лет проработала на «Скорой помощи» мама – Майя Филлипповна, тридцать четыре года в Тюменской геологоразведке, на Волгобурмаше, ушедший из жизни два года назад, отец – Михаил Михайлович Карпеев.
Брошены в бурное и безумное наше время.
Это – не сенсация, не выборы. Судьба и смерть.
«Салат <Оливье> выкладывают горкой с палеолита до наших дней» – сказал как-то раз Алексей Михайлович. Мол, есть константы в нашем меняющемся мире. Несмотря на невероятные события, переворачивающие в одну секунду мир, есть нечто надежное, спокойное и незыблемое. Хотя бы и салат <Оливье>. Алексей Михайлович был человеком способным читать грандиозную формулу мирозданья в маленьких вещах – в Винни-Пухе и Красной Шапочке, химической формуле воды и хвосте, кораллах и медузах, в пенках на какао: эти вещи благодарят его ныне, живя в сердцах его студентов, вечных учеников этого великого человека.
«Нужно сначала иметь опыт сказки, чтобы уметь рассказать о себе». Было нечто волшебное и чудесное в способности Алексея Михайловича превращать в слова любой пережитой опыт и нечто рыцарское в его постоянной готовности поддержать разговор. Иногда достаточно было просто попасть в поле этого притяжения, и потерянные слова находились и легко шли в руки.
«В мире очень много любви. Но людям все равно приходится ее искать. Есть что-то общее в поиске любви с поиском пищи – ищут же то, что нужно, а не все подряд»: Ama, et fac, quod vis (люби, и тогда делай, что хочешь) – эта фраза Августина была девизом жизни Алексея Михайловича.
«Смерть, как и рождение, – всего лишь граница личного присутствия и общения. В момент рождения и в момент смерти человек описуем, так как лишен возможности возражать». Это честь – описать неописуемого человека. И невыполнимая задача. Событие для нас так и осталось незавершенным – как трудно говорить об этом человеке, когда все еще хочется говорить с ним! Многое, что будет еще сказано, написано, подумано, будет сказано как бы в ответ, как эхо незавершившейся дружеской беседы, поскольку «Не забудешь того, чего в одиночку не выговоришь».
В словах прощания смысла не много; тот, кому они предназначены ушел настолько далеко, что словами его уже не обрадуешь и не обидишь. Потому оставим слова тем, для кого они имеют значение, но не слова прощания, а слова благодарности.
Спасибо за умные речи, приносящие радость понимания...
Спасибо за добрые речи, приносящие свет...
Спасибо за красивые речи, сказанные так, что над ними стоит плакать...
Помню Алексея Михайловича, Лешу, студентом-филологом Самарского (в те времена – Куйбышевского) университета. Пожалуй, за все университетские годы он был единственным среди незнакомых мне студентов, кого я «узнавал в лицо» еще до того, как мы с ним познакомились. Не выделить его из студенческого потока, что курсировал от университетского корпуса на Потапова до остановки на Московском шоссе, было невозможно. Я хорошо запомнил его, во-первых, потому что опознал в нем студента-филолога, что уже само по себе привлекало внимание: молодых людей на этом факультете всегда было немного, а, во-вторых, из-за его неординарной внешности. В наружности полноватого студента обращали на себя внимание: необыкновенно большой, высокий лоб и живые, подвижные, темные глаза. Свои первые впечатления от внешности Алексея Михайловича я мог бы сегодня выразить так: внутри больше, чем снаружи.
Не помню точно, как и где мы познакомились, но скорее всего это была студенческая весна, точнее, то, что происходило вокруг нее: обсуждение программ, оценки жюри, споры о сильных и слабых сторонах в выступлениях факультетских команд… Когда я пытаюсь вспомнить, на каком фоне происходило мое общение с Алексеем Михайловичем в университетские годы, то вспоминается читальный зал областной библиотеки, корпус на Потапова, где проходили студвесны, университетское поэтическое общество…
В курилке областной библиотеки (сначала в старом здании на пл. Куйбышева, потом – в новом, на Осипенко) мы вели бесконечные споры о литературе и искусстве, об истории и философии, о религии и политике… Начатый в библиотечном коридоре, на лестнице, в вестибюле разговор продолжался в курилке, в густых клубах папиросного дыма; я задыхался, но терпел – было интересно. Алексей Михайлович, Леша, дымил папиросой, сыпал на костюм пеплом и быстро, горячо говорил, поражая воображение необыкновенной эрудицией в самых разных областях гуманитарного знания, огромной начитанностью и – что еще важнее – оригинальностью суждений. Вспоминая Алексея Михайловича, я вижу такую картину: Леша сидит за одним из столов читального зала, а перед ним громоздится стопка книг, рядом лежат толстые тетради в клетку, куда он время от времени что-то записывает своим особенным, мелким, стремительным почерком. Любовь к книге у Алексея была наследственная: его бабушка всю жизнь проработала сотрудницей той самой научной библиотеки, в чьих стенах мы с ним так часто встречались. Казалось, он знал все. Книги Алексей не просто читал, но глубоко переживал их, эмоционально на них отзывался – ведь они были частью его жизни, а не внешним к ней довеском. Это была не просто «начитанность», «эрудиция», нет, это была жизнь в родной ему стихии слова, образа, смысла и притом жизнь творческая, плодотворная. Помню его прекрасную дипломную работу по прозе Юрия Трифонова… Где она теперь?
После окончания университета, в годы горбачевской оттепели, наши с Алексеем пути пересеклись в Загородном парке, где тогда собирались молодые люди (большинству было не больше 25-30 лет), надеявшиеся сдвинуть Россию с мертвой точки «застоя» в неопределенное, но более открытое и свободное будущее. Это было время политического клуба «Перспектива», время надежд и ожиданий. Там, в глубине парка, у окрашенной синей краской летней эстрады, собирались самарские демократы, чтобы обсудить политическое положение в городе и стране. Насколько я помню, Алексей Михайлович в те годы был вхож не только в полит- клуб, но и в только что появившееся на свет общество «Мемориал», привлекавшее всегда всеобщее внимание. Точно знаю, что Алексей считал это время едва ли не самым важным и счастливым временем своей жизни. Он часто вспоминал о нем и в разговорах с друзьями, и в стихах, и в «мемуарах»[1]. Думаю, что чаще всего Алексей Михайлович вспоминал памятный для многих митинг на площади Куйбышева, который был проведен по инициативе самарских демократов и который дал его участникам удивительное чувство – чувство личной причастности к Истории. Митинг готовили, расклеивали по городу листовки «о месте и времени», но никто не ожидал, что огромная площадь будет заполнена до краев (собралось больше 100 тысяч человек) и судьба секретаря обкома КПСС Муравьева будет решена. Впервые за многие десятилетия жители Самары открыто выразили свое мнение, и их политическая воля оказалась решающей. Событие это отозвалось в стихах Алексея Михайловича так:
Пока я жив я уличный простец
Пока я жив я уличный боец
Пока я жив я уличный певец
Бог даст мы подойдем и вспыхнет площадь.
Для Алексея всегда было характерно стремление выйти за пределы частной жизни (как и за пределы жизни академической), для него важно было чувство причастности движению Большого Времени. Он любил вспоминать о Париже 68-го года и сравнивать то, что пережил сам и что, как он полагал, пережили его товарищи, с опытом поколения шестидесятых. Память о том удивительном чувстве братства, молодости и свободы, которая в сознании многих людей нашего поколения с годами померкла, Алексей Михайлович хранил свято.
После окончания университета, в конце восьмидесятых, Алексей работал в литературном музее А. Н. Толстого. Тогда он много писал. В основном это были стихи. Из того, что читалось им в кругу друзей, запомнилась поэма о Георгии Димитрове. В те годы мы много, «запоем» читали: это была и «злободневная» публицистика (журнальная и газетная), и недоступная прежде философская и литературная классика ХХ века. В начале девяностых мы встречались с Алексеем Михайловичем на собраниях философских кружков, обсуждали новые книги, делились мыслями, читали доклады…
После службы в музее Алексей Михайлович работал в педагогическом и государственном университетах, в последние годы – в Самарской гуманитарной академии. Вместе с работой в вузе чередой потянулись академические заботы: лекционные курсы, учебные программы, конференции, студенческие курсовые и дипломные работы. Круг исследовательских интересов Алексея постепенно смещался от литературоведения к культурологии, антропологии и философии. По стилю мышления Алексей Михайлович был настоящим гуманитарием. Его печатные работы свидетельствуют о широте исследовательских интересов и профессиональном владении проблематикой едва ли не большинства гуманитарных и социальных дисциплин. Последние восемь или даже десять лет его академическая жизнь была связана с кафедрой философии гуманитарной академии. Ни одна научная конференция, ни один семинар не обходился без его участия.
Писал Алексей Михайлович много, публиковал – мало. Часть из написанного им разбросана по разным углам, что-то осталось у друзей, у знакомых и приятелей, с которыми он щедро делился идеями, стихами и замыслами. Помню его черный «дипломат», доверху набитый ворохом рукописей: серые листы, исписанные бисерным Лешиным почерком, расплывающиеся буквы вторых и третьих экземпляров текстов, отпечатанных на старенькой машинке… Где они теперь? Последние пятнадцать лет он переезжал с одной квартиры на другую, жил то на даче, то у родителей… Само собой понятно, что кочевая жизнь не способствовала сохранению бумаг, созданию архива. Сегодня приходится только сожалеть о том, что часть из написанного им утрачена. Но и то, что опубликовано, с непреложностью свидетельствует: творчество Алексея Михайловича по масштабности мысли, по блеску формы и оригинальности идей, развиваемых на страницах его философских статей, – явление, заслуживающее самого пристального внимания и специалистов, и широкой публики. Утрата невосполнима и чувство вины не оставляет тех, кто был рядом, тех, кто знал его. Что мы можем сегодня, сегодня, когда Леши нет с нами? Нам доступно одно: сделать все для того, чтобы тексты, созданные Алексеем Карпеевым дошли до читателя, чтобы слово его получило отклик в сердцах и умах людей, в их благодарной памяти.
[1] См. его размышления об этом времени в Mixtur-е'99, С. 178–179.
КомментарииСледующая статья →
Человеческие проблемы в зеркале науки о приматах
О тексте
Дополнительно