Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Какими должны быть усилия, чтобы право перестало быть для государства обременительной политической декларацией и превратилось из обузы в его опору?
Вопрос о реальности права – это вопрос о реальности самой власти. Она либо способна действовать легитимно, т.е. воспроизводить право и логику правовых суждений всякий раз, когда предпринимает какие–либо политические инициативы, либо вынуждена за политические решения платить высокую цену в виде убывания, вплоть до полной утраты, собственной легитимности. Но нелегитимная власть – уже не власть. Утратив свою связь с правом, власть превращается либо в фикцию, либо в диктатуру, т.е. неограниченную правом форму насилия. Мы не сможем констатировать государственную власть в ее качестве, если она действует за пределами законности. Точнее – сможем, если совершим насилие над собой и будем именовать высоким словом то, что не вправе претендовать на его смысл.
Для российского правосознания, отдельно рассуждающего о власти и праве как о самостоятельных сущностях, ибо предполагается возможность исторического существования власти без права, принятие тезиса об онтологическом единстве власти и права не может пройти безболезненно, поскольку отношение к политической власти в прошлом было традиционно отрешенным не только для крестьянства и российской интеллигенции, но и для православной церкви, для которой обсуждение вопроса о ее отношении к политической власти неоднократно порождало внутренний разлад и раскол – сначала в 17–ом, затем в 20–м веке.
Чтобы стать объективным фактом, доступным научному наблюдению,власть должна о себе заявить как о субъекте социального действия. Она консолидирует общество посредством права – и другого инструмента в решении этой задачи у нее нет – мораль и религия сами по себе не нуждаются в государственности. И лишь кризис морали, не способной стать общесоциальным регулятором, и недоверие к религии порождают необходимость в особой форме человеческого бытия – праве.
Взгляд на право как систему норм, санкционированных государством, лишен онтологического обоснования: нормы не имеют никаких шансов на существование вне суждений. Жизнь правовых норм – это практика повседневных суждений о том, что должно быть. Иначе говоря, право существует не там, где есть законодательство, а там, где есть его применение, где люди не мыслят свою жизнь вне правовой процедуры и без авторитетной инстанции. Правовая процедура – имеем ли мы выборы в органы власти или судебное разбирательство – это порождение авторитетной инстанции. Суд, нарушающий процедуру исследования доказательств, нелегитимен, у него не возникает права на официальное суждение о судьбе человека или вещи.
Мораль процедуры не знает. Мораль существует как очевидность доброго и злого. Всякая регламентация превращает мораль в право и свидетельствует об утрате очевидности.
Вопрос о правовых началах общественной жизни опасен для идеолога и моралиста. И вот почему. Право возникает из диалога культур и религий, каждая из которых говорит на своем языке, пользуется своими понятиями, имеет свою ритуальную практику и апеллирует к высшему смыслу, с другой – из диалога человека с другими людьми и самим собой. Во всех этих случаях право как явление культуры претендует на то, чтобы стать мерилом ценности социальных феноменов. В этом диалоге право вырабатывает основания для таких оценок, в которых высшие ценности сохраняют возможность существования также и тому, что ими не является, а иногда угрожающе противоположно. Логика такого социального устройства и составляет главную особенность права: оберегаемое им пространство позволяет человеку существовать автономно от истины и ценностей культуры, как бы это ни казалось кощунственным апологетам той или иной идеологии. Право признает достойными субъектами тех, кто лишен этого достоинства из моральных, политических или религиозных соображений; это обстоятельство придает ему специфику, в силу которой оно никогда не растворяется в «социальном», но посредством юридической силы своих установлений противостоит ему, претендуя на статус мета–языка в социальном общении. Благодаря тому, что право содержит в себе свойства, обеспечивающие некоторую степень его автономности от социальных форм, сами эти формы благодаря праву получают возможность селекции и развития, поскольку именно право обеспечивает каждому феномену возможность развития, т.е. быть иным.
Отношение к праву прагматично – иным оно не может быть, право создано для того, чтобы найти приемлемый компромисс между теми, кто посвящен в собственный смысл. Поэтому религия и мораль, обращенные к абсолютным ценностям, испытывают недоверие к праву. Право – это воплощение справедливости, но именно этот вопрос вызывает кривую усмешку – кто ее будет воплощать? Есть ли в России инстанция, способная к справедливости? И второй вопрос – справедливость – для кого? Есть ли люди, достойные справедливости? Справедливость – она для всех, или для избранных?
В известной речи на русском соборе в апреле 2006 г. митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл пояснил: право возникает из моральных устремлений. И сделал вывод: право не существует для всех. Оно не существует для тех, кто упречен, кто нарушает моральные устои.
Право многого не видит: оно признает брак вопреки тому обстоятельству, что супруги ненавидят друг друга. Право преисполнено цинизма: оно предлагает взять деньги у ответчика и забыть о пережитом унижении, избрать клоуна в законодательное собрание и внимать его речам в качестве представителя народа, бомбить дома без объявления войны и считать это дело миром, нанять бандита в охранники и ссылаться на наличие у него лицензии. Право выступает в защиту морали, но делает это так, что мораль чувствует себя неловко при исполнении судебного решения. Право отстраняется от внесудебной расправы, но не возражает против насилия, если его назовут («квалифицируют») иначе. Право претендует на то, чтобы встать на защиту чести, достоинства, собственности, жизни, здоровья и с этой целью объявляет монополию государства на принуждение к ответственности и организованную защиту, оставляя гражданам взамен личной безопасности юридическую процедуру подачи жалобы в инстанции и право на получение мотивированного ответа. Право лишает людей возможности самостоятельно осуществить защиту себя, своих близких и оборону отечества. Труса оно назовет законопослушным, а рискованного защитника – лицом, в действиях которого имеются признаки неповиновения либо превышения пределов необходимой обороны. И когда надоедает вслушиваться этот перечень, а он далеко не полный, в сознание закрадывается мысль о том, что право – это условность, существующая наряду со многими другими, или бизнес, где взгляд постороннего и внешние оценки неуместны, или служба, которую приходится исполнять, или судьба, которую не выбирают. Цинизм от права передается гражданам, их отношение к праву становится предельно прагматичным, и в этой ситуации всеобщего презрения к конвенционально оформленным фасадам уже нет правых и нет победителей. «Одна гадина сожрет другую гадину», этими словами Ивана Карамазова можно было бы сопроводить в качестве комментария многие сообщения из зала суда или новости из раздела криминальной хроники. Современная юридическая наука, будучи сама циничной, поскольку не стесняется цитировать себя при новой власти и требовать за это положенных льгот, каких–либо перспектив или точки отсчета внести в «уставшие от теорий времена» (П. Слотердайк) не может. Ей тоже нужна помощь в осмыслении своего места в современной культуре.
Современная российская действительность – при всех своих преимуществах перед жестоким прошлым – лишена правовой однозначности. Ни одно утверждение о правовой сути событий, потрясших быт россиян в девяностые годы прошлого века, не состоялось. В оценке государственности восторжествовала двусмысленность. В скором времени ни один политолог не сможет правильно ответить на вопрос о том, когда в России произошел последний государственный переворот. За переворотом следует амнистия, за экономическим просчетом членов правительства – новые назначения.
Вместо границы, пролегающей между «да» и «нет», втиснулось «это как посмотреть». Сегодня в России правовые идеалы поблекли. Хватило пятнадцати лет, чтобы во всем восторжествовал цинизм. В предвыборной борьбе у конкурирующих партий не находится слов о достоинстве права и возрождении правосудия. Назначение на государственную должность рождает вопрос о цене вопроса. В последнее десятилетие не всем генеральным прокурорам и министрам юстиции удалось без скандала освободить свой пост, минуя камеру или кабинет следователя. Высокое положение в служебной иерархии, научный авторитет или послужной список не значат ничего, как ничего не значит право в руках не–права. Нет такого преступления, которое бы нельзя было интерпретировать как подвиг, и нет такого запрета, который нельзя бы счесть дозволением. Между тем, как это постоянно упоминается в выступлениях представителей власти, государство озабочено пьянством молодежи и наркоманией, слабостью семейных уз – это тогда, когда трезво мыслящие государственные чиновники крышуют банды и создают для своих крепких семей надежные тылы.
Не похожа ли Россия в своём нынешнем качестве – как государство, добивающееся правового признания у собственных граждан и боящееся спросить их об этом, – на мошенника, запомнившего от пострадавшего ротозея какие–то малопонятные латинские фразы о юстиции? Есть ли у России веские основания домогаться права? Так ли мы искренни в своих заявлениях о необходимости независимого суда и правовых гарантиях свободы?
В утверждении собственной свободы право обременительно, право нужно, если нужна чужая свобода – а нужна ли чужая свобода, если от нее как холодом веет непредсказуемостью?
Циничное отношение к праву скрывает за собой социальное пространство, заселенное восставшей массой, пришлыми из далеких мест чужаками. Они ничего не знают о нашей истории и не имеют своей. Нет ни прошлого, ни будущего, но есть право, которое они застали как данность, как совокупность норм, как результат процесса, в котором никто из них ранее не участвовал и к участию в котором их никто не приглашал. Об этом повествует Ортега–и–Гассет в своем труде «Восстание масс». В его концепции масса – это «не выделенные ничем»[1]. «Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, «как и все», и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью»[2]. В российском варианте циники в своей массе оказались теми, кого пленили, ограбили, послали на рытье каналов, а затем посадили за стол учить сталинскую Конституцию. Быть как все и не иметь отличительных признаков – непременное условие выживания в тоталитарном обществе и признак хорошего тона в обществе демократическом.
Для всех, кто оказался по ту сторону официального закона, цинизм есть не просто стиль мышления, а образ жизни, ибо дети из раскулаченной семьи смогут получить путёвку в жизнь, если им удастся стать циниками, поменяв фамилии или открыто отказавшись от неудачного родства. Право, в котором находится место статусу «член семьи изменника родины» и таким понятиям как «договор обязательного страхования» рождает цинизм в качестве нормы правового бытия, несовместимой с устоявшимися юридическими определениями семьи и договора. Семья не может быть юридическим основанием уголовной ответственности так же, как характеристика «обязательный» не может быть применена к свободному соглашению о взаимных правах и обязанностях.
Легитимность власти, не размышляющей ни о своей исторической миссии и ответственности, ни о своей сущностной связи с народом, приобретает иной смысл: она уже не путь к достижению национального согласия, а достижение согласованности полномочий, статусов и процедур, механизм сдержек и противовесов. Власть становится технологией.
Свобода от правовой формы оборачивается насилием по отношению к ней. Взгляд со стороны бюрократии на «утрату легитимности» невозможен – свою смерть не видит никто. Утрата легитимности с этой точки зрения воспринимается как неподчинение народа, происки Запада, рассогласованность управления, просчеты и недостатки политики.
Онтологические корни современного цинизма заключаются в том, что циничные суждения исходят от онтологически недостоверного субъекта: он может быть всяким, что равносильно обратному утверждению: он может быть лишь никем. Тень недосягаема. Бои с тенью проигрывают либо – в лучшем случае – ведут без ожидания скорой победы.
Цинизм как политико–правовая проблема, стало быть, заключается не в том, чтобы не допускать к праву тех, кто нравственно не дорос до вхождения в правовое пространство и вкушения благ цивилизации, а в том, чтобы сопроводить все институты права разумными правилами по обеспечению их безопасности.
Государственная политика в области права не может быть рассчитана исключительно на правопослушных граждан, имеющих моральные основания соблюдать правовые нормы и воспринимающих своим нравственным долгом служение правовым идеалам. В том, чтобы иметь дело со слабыми и морально неустойчивыми людьми, каковыми они всегда были и, скорее всего, такими и останутся в будущем, требуется некая вера в человечество на грани цинизма: если законодатель провозглашает право и устанавливает юридические гарантии безотносительно к тому, кто им воспользуется, ему безразличен вопрос о моральной подоплеке применения правовой нормы. Она будет применена, как если бы каждый субъект права был порядочным человеком. Презумпция порядочности в не слишком порядочном мире – это ли не цинизм современного права, без которого оно бы не смогло пройти путь исторического развития от первых памятников к современности, где уважение к чужой и потому неизвестной свободе составляет его фундаментальный принцип? Историческая устойчивость права не снимает ответственности с нынешнего поколения за надежность правовых принципов в будущем.
(выступление на межрегиональной научно–практической конференции «Православная цивилизация: прошлое, настоящее, будущее». – г. Самара, сентябрь 2006 г.)
[1] См.: Ортега–и–Гассет, Хосе. Восстание масс // Его же. Эстетика. Философия культуры. – М.: Искусство, 1991. – С. 309.
[2] Ортега–и–Гассет, Хосе. Указ. соч. – С. 310.
Комментарии
О тексте
Дополнительно