Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Впервые с фотографией умерших мне довелось столкнуться в детстве. Мне много раз рассказывали о бабушке, матери отца, которая меня очень любила и баловала до самой своей смерти. Но от нее у меня не осталось никаких воспоминаний, только рассказы мамы о подаренных дорогих сервизах, детской расписной мебели и конвертика из черной непроницаемой для света бумаги, в которой хранились ее похоронные фотографии. Этот конвертик всегда лежал в семейном альбоме, где–то между последними страницами. Первый раз я наткнулась на этот конверт уже будучи подростком, но подростком не знающим смерти близкого. Просмотр этих фото произвел на меня огромное впечатление. Это была первая встреча со смертью, смертью человека, о любви которого я была не раз наслышана, но близость с которым мне самой так и не удалось испытать (бабушка умерла, когда мне было только три). Смерть обнаружила себя как открытие этого неприпоминаемого образа, с которым, тем не менее, была некая связь – связь с рассказом, через который мне впервые удалось идентифицировать свое рождение как желанное для другого. Другой стал для меня символом значимости моего появления на свет. И утрату которого мне пришлось пережить, уже будучи сознательным существом, при просмотре фотографий.
В них не было ничего необычного; гроб с выступающим лицом покойной, печальные лица родственников, застывших сидя вокруг умершей и лицо умершей с разных ракурсов. Поскольку я не помнила лица бабушки при жизни, для меня оно показалось достаточно привлекательным, не было той отчужденности, которая для меня стала открытием, когда я столкнулась со смертью в реальности и знала покойного как живого. В ее лице не было ничего противоестественного. Рассматривая фото с любопытством, присущим детям, мне казалось, что это лицо с расширенными ноздрями, четкими морщинами, прорисовывающими контуры лица покойной, с выражением умиротворенности, казалось мне по настоящему близким. Я впервые ощутила тоску неразделенной близости и утрату того, кто по настоящему мог быть для меня родным. Страх впервые проник в меня через потребность и невозможность радости любви ближнего. Мне впервые пришлось испытать потерю того, кого я никогда не знала, но в ком так нуждалась для жизни. Впервые я почувствовала страх – страх не быть.
Там, в альбоме был еще один конверт, в нем были фотографии деда, но они не вызывали ничего, кроме ощущения неуместности этих изображений, возможно потому, что я ничего не знала о нем или он не был тем, о ком вообще можно как–то вспомнить. Его лицо мне показалось настолько страшным своей заостренностью и фантастической выбеленностью, что вызывало неподдельный ужас. Фотографии этого чужого для меня человека стали иллюстрацией смерти как образа невыносимо чуждого для существования, невообразимое отсутствие, тело без души и воспоминаний, как предел неуместности и абсурда.
С реальной смертью мне довелось встретиться в двенадцать лет, мы с мамой хоронили бабушку, ее мать, после нескольких лет ухода за ней. Она была прикована к постели параличом, и мы каждый день в соответствии с режимом дня навещали ее. В начале зимы ей стало хуже, и через неделю она умерла. Позвав маму к себе и не успев что–то, по–видимому, очень важное сказать, умолкла с последним дыханием. Я была все время рядом и слушала, как хрип превратился в спокойное дыхание, которое в несколько минут затухло.
Кто–то пригласил фотографа на похороны. И нас снимали сидящими у гроба. Потом, через несколько месяцев я обнаружила еще один черный конвертик в конце альбома. Смотреть на эти фотографии было невыносимо. Я не узнавала ни бабушку, ни лица сидящих вокруг гроба, даже несмотря на то, что среди них было мамино и мое собственное лицо. Это было невыносимое зрелище скорби, в которой лица искажались до неузнаваемости, а покойный не терпел рассматривающих взглядов. Гроб был тем местом, что словно зияющая пустота в пространстве отводила взгляд. Видимость была невыносима для глаз и требовала забвения. Я видела эти фото один раз.
Зачем фотографировать то, на что невозможно смотреть? Что за потребность фиксировать смерть, которую невозможно принять? Может, таким образом мы документируем то, что в данный момент и в ближайшем будущем не в силах осознать, словно архивируя немыслимое. Эта реальность может быть зафиксирована, но никак не принята и осознана. Мы словно документируем невозможность этой реальности, чтобы тут же забыть. Умерший остается живым для памяти, и только посмертная фотография – словно свидетельство реальности, реальности его небытия. Посмертная фотография – последний документ для того, кто уже вышел за пределы опыта живых, документ, которым никто не воспользуется, но который необходим как свидетельство последней практики живого – практики умирания.
Фотография умершего может быть как поводом для знакомства с тем, кого не знаешь, но кто с легкостью мог быть воображаем, так и образом невообразимого, видимостью того, что видеть не в силах. В любом случае эти черные конверты с пожелтевшими карточками есть атрибут опыта включенности смерти в социальную практику – практику жизни.
Комментарии
О тексте
Дополнительно