Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
(Доклад на конференции «Современный федерализм: российские проблемы в сравнительной перспективе», ноябрь 2008, СПбГУ).
Истоки современного российского этнофедерализма следует искать не только в опыте национально–государственного строительства советской эпохи, но и в более отдаленном по времени опыте становления Российской империи. Российский этнофедерализм укоренен в политическом пространстве, где происходило взаимодействие русского государства с народами, вовлекаемыми в орбиту величественной Империи, которой была Россия на протяжении нескольких столетий.
В докладе на примере Калмыцкого ханства – одной из первых автономий, существовавших в имперской России, анализируется технология строительства империи, ставшей основой современного этнофедерализма.
Поскольку появление феномена этнофедерализма связывается с имперским прошлым России, постольку нам необходимо сформулировать наше понимание империи и имперских исследований.
Сюжет империи стал в последнее время популярным не только в публичном, но и в академическом дискурсе, осмысляющим постсоветский опыт (Панарин, Космарская, Новикова), или опыт Российской империи (Кантор). Если обратиться к западным исследованиям, то Терри Мартин, например, уже в названии своей работы обозначает Советский Союз как высшую форму империализма (Мартин, 2001). Концепт империи как аналитической категории активно разрабатывается в рамках направления, получившего название "империология". Основными направлениями "империологии" является изучение ментальной географии, фронтира, влияние внешних факторов имперское управление (Мацузато, 2005).
Актуализация имперских исследований в современной социальной и политической науке была вызвана такими важными причинами, как распад Советского Союза и объединение Европы, а также проявившиеся на этом фоне имперские амбиции США. При этом современный отечественный дискурс характеризуется активным заимствованием как старых, ставших классическими концептов, наподобие киплинговской метафоры «бремени белого человека» (Воробьев), так и новых концептов. Причина таких заимствований кроется в отсутствии адекватного языка описания империи, что и заставляет прибегать к западным концептам. Исследователи, описывая Россию, часто используют аналогию с Британской империей. Однако, при этом они забывают или не видят типологическое различие между морской Британской империей, с ее заокеанскими колониями и континентальной Российской империей, прираставшей своими инородческими окраинами. Отсутствие адекватного объекту языка описания чревато созданием концептов, трансформирующих его, а это ведет к различным практически–политическим следствиям. Размышляя о роли языка в современных имперских дебатах, известный исследователь империй М. Бейссингер пишет, что язык саморепрезентации империй прошлого оказывает самое непосредственно влияние на то, как выстраивают свой образ и свою политику государства позднейшего периода (Beissinger, 2005).
Обращение к концепту империи обусловлено необходимостью осмысления феномена этнофедерализма, потребностью изучения новых национальных и этнических идентичностей, появившихся после распада Советского Союза. Адекватное исследование этнического федерализма как условия сохранения и адаптации наций и этнических меньшинств должно осуществляться в рамках имперского дискурса. Речь идет не просто об анализе опыта взаимодействия и взаимовлияния различных наций и этнических групп, что само по себе, безусловно, может дать много любопытного материала. В данном случае осмысление опыта империи есть не что иное, как осмысление процессов создания социалистических наций и того многонационального государственного образования, которое обозначается понятием этнофедерализм.
На основании сказанного можно заключить, что важность современных «имперских» исследований заключается в том, что проблемы, обсуждаемые и анализируемые здесь, помогают по–новому поставить и решить вопросы, связанные с формированием этнофедерализма.
Если вспомнить советский период социальных и политических исследований, то имперская тематика разрабатывалась учеными марксистами применительно к теме деколонизации, пик которой пал на 60–е годы прошлого века. Они исследовали такие вопросы, как "колониальная зависимость", "неоимпериализм", постимперское наследие исчезнувшего к тому времени европейского империализма. Ключевым в данном случае являлся концепт империи как политического образования, претендующего на геополитический контроль, или реализующего его. Методологическую основу такого концепта составляли идеи и теоретические положения, разработанные В.И.Лениным в работе «Империализм, как высшая стадия развития капитализма» (Ленин).
Согласно данной парадигме, империя трактуется как синоним империализма, то есть описывается как экспансия и предполагает контроль над колониями. Термин империи, используясь в течение длительного времени в контексте колонизации, приобрел, конечно же, отрицательные коннотации. И в отечественном, и в западном дискурсе термин «империя» традиционно употреблялся в отрицательном значении. Один из известных исследователей империи А.Скед отмечает, что и сегодня термин «империя», также как термин «фашизм» используется как бранное слово в политических дебатах (Sked, 2005, 67).
Термин империи сегодня, безусловно, изменил свое значение. Такая изменчивость используется исследователями как аргумент в пользу необходимости использования постконструктивистской парадигмы в имперских исследованиях. Так, М.Бейссингер предлагает использовать те методологические средства, которые разработал известный исследователь в области этнических и национальных исследований Р.Брубейкер. Привлекательность позиции Брубейкера заключается в том, что он, преодолевая ограниченность как субстанциализма, так и конструктивизма, предлагает исследовать этническую группу как «институционализированную форму, практическую категорию и случайное событие» (Brubaker, 1996, 15–22).
Возможность применения такой методологии к исследованию империи допускается потому, что проблема империи тесно связана с проблемой этничности, нации и национализма. Использование в имперских исследованиях методологии, развиваемой Брубейкером, позволяет рассмотреть данные проблемы во взаимосвязи и единстве. Этнизация социальных процессов, социальных конфликтов привела, соотвественно, к этнизации современных социальных и гуманитарных исследований. В современных российских этнических исследованиях нации и этнические группы часто представляются жертвами советской национальной политики, жертвами политики репрессий. Однако при этом не учитывается, что этнические группы царской России трансформировались в нации благодаря форматирующему влиянию советского государства.
Применение методов пересмотренного Брубейкером конструктивизма, позволяет описать современную империю как концептуальную переменную, которая, подобно таким понятиям, как нация или класс, возникает в политических и социальных исследованиях. В этом случае само присутствие или, наоборот, видимое отсутствие в политическом дискурсе концепта империи должно быть объяснено. Исследователи должны исследовать кто, зачем и почему вводит в дискурс концепт империи или, наоборот, исключает высказывания об империи из дискурса (Бейссингер, 2005). В этом случае мы можем исследовать, как происходила трансформация понятия империи в теоретическом дискурсе и объяснить различие существовавших концептов империи.
Британский исследователь Э.Томпсон показывает, как происходило изменение толкования понятия «империя» в теоретическом и публичном дискурсе Британии под влиянием политических и военных событий, борьбы политических партий. В британском имперском дискурсе борьба за власть разворачивалась между консервативным, либеральным и социальным империализмом. Каждый из них стремился завладеть языком империализма (Томпсон, 2005, 35). Томпсон показывает, что политическая реальность оказывается обусловленной конкурирующими дискурсами, в которых происходит постепенная смена объекта описания – империи, изменение доминирующей политической проекции, что в конечном итоге приводит к реальному изменению характера той или иной империи.
Итак, в современных социальных и политических исследованиях империя используется не в значении «трансисторической» формы государственного устройства, а в значении дискурсивной единицы, существующей в политическом и теоретическом дискурсе.
При исследовании империи нужно учитывать то обстоятельство, что трансформация классического концепта империи произошла благодаря так называемому парадоксу деколонизации. Суть данного парадокса заключается в том, что освободившиеся от колониальной зависимости народы и государства начинают искать способы легитимации своего свободного существования в современной европейской цивилизации колонизаторов (Sked, 2005, 67). Ставшие независимыми бывшие колонии столкнулись с проблемой определения своего статуса и выстраивания отношений с бывшей метрополией в политическом пространстве. Они оказались вынужденными признать себя частью бывшей метрополии.
Другая методологическая проблема, связанная с имперскими исследованиями, состоит, по мнению, исследователей центра по изучению национализма и империи, в использовании прежних концептов к исследованию современности. Они полагают, что концепт империи должен перейти из категории исторического термина, эмпирически фиксирующего ускользнувшую от внимания модерного знания реальность прошлого (многонациональные династические империи), в статус современной аналитической модели, позволяющей осмыслить исторический опыт в эпоху кризиса категорий анализа и категорий политики, сформулированных в эпоху модерна (Ab Imperio, 2005, 11–22).
Такой подход к концепту империи позволяет реализовать проект «археологии» знания об империи, в рамках которого можно исследовать процессы, происходящие в постсоветском пространстве. Археология знания об империи позволяет восстановить тот контекст, в котором осуществляется процесс реконструирования национального прошлого современными историками, национальными и политическими лидерами.
При этом мы должны учесть два момента: во–первых, концепт империи, существовавший в дискурсе советской эпохи, отличается от современного, и никогда не применялся к характеристике СССР. В советском дискурсе существовал запрет на использование понятия «империя» при исследовании вопросов многонационального советского государства (Сергеев, 2004, 5). Во–вторых, исследователь должен учитывать, что наследие советской эпохи еще долго будет имплицитно присутствовать в современных межэтнических и этнических дискурсах.
Необходимость исследования современного этнофедерализма побуждает нас обратиться к истокам отечественного имперского дискурса, к анализу существовавших концептов империи и их смыслов.
Истоки российского имперского дискурса, с нашей точки зрения, лежат в концепции «Москва – Третий Рим», созданной Филофеем в XVI столетии. Аргументом в пользу этого может служить тесная взаимосвязь концепта религии и концепта империи в средневековом христианском дискурсе, о чем свидетельствуют работы многих теоретиков империологии. Так, по мнению Э. Пагдена, Римская империя была дискурсивным порождением христианства. С другой стороны, христианская церковь как институт являлась имперским феноменом на Западе (Pagden, 2005, 122–123). В истории христианства, равно как в истории других конфессиий, важен момент копирования, поэтому становится понятным копирование Филофеем архетипического образа Римской империи как великой цивилизирующей силы. Данный образ был переосмыслен им в контексте конкуренции православного и католического дискурса в целях обоснования позиции русского православия. В результате в дискурсе появился концепт Москвы – Третьего Рима. Данный концепт снимал в себе не только архетипический образ Рима как христианской империи, но и концепт богоизбранности еврейского народа.
Таким образом, в концепте Москвы третьего Рима мы находим копирование по крайней мере двух концептов – Римской империи и богоизбранности еврейского народа.
Конструирование концепта Москва–империя Филофей осуществлял, создавая свою политическую теорию, которая характеризовала основания политического устройства России. Обращаясь к анализу падения Византийской империи, он полагает, что его причиной является «уклонение от истинной веры». Неудавшаяся попытка объединения в унию византийского православия и католической церкви, осуществлявшаяся византийцами после падения Константинополя и захвата его турками, была интерпретирована русской православной церковью как измена православию. Мессианский проект Филофея был реакцией на унию. Согласно его теории, Русское государство является хранителем, выразителем и носителем истинного православия, всемирным политическим и церковным центром, а русские государи – прямыми наследниками римских императоров.
Данный концепт, появившийся в первой половине шестнадцатого столетия в период роста национального самосознания русских после падения монгольского ига, сыграл важную роль в оформлении официальной идеологии Русского централизованного государства. Обосновывая идею славянского единства и выполняя тем самым имперскую задачу быть центром объединения, данная концепция вместе с тем развивала идею о богоизбранности русского народа и его национальной исключительности. Как отмечает известный исследователь российской истории Дж. Хоскинг, в концепции Филофея тесно переплелись национализм и интернационализм (Хоскинг, 2001, 500). При кажущемся противоречии обе идеи вполне согласуются в имперском дискурсе, точно также как в британском имперском дискурсе конца девятнадцатого и начала двадцатого века вполне согласовывались между собой концепт избранности британцев, выраженный Киплингом в метафоре «бремени белого человека», и идея общности империи.
В дальнейшем, много позже в имперском дискурсе появляется другой концепт империи, как «собирания» народов и племен. Данный концепт выражал существо реальной политики государства в отношении инородцев. Дело в том, что концепт Москвы Третьего Рима не мог использоваться в реальной политике государства в отношении к нерусским народам. Так, в отношении к населению покоренного Сибирского ханства воеводам в XVII веке предписывалось иноземцев не ожесточать, например, принудительно не крестить. Власть еще была недостаточно сильна на местах, чтобы осуществлять политику принудительной христианизации. Только в XVIII веке Петр Первый меняет политику христианизации, проводя принудительную христианизацию сибирских народов – хантов, манси, например. В то же время в отношении народов юга и юго–востока европейской части, например, калмыков, правительство проводит по–прежнему осторожную и гибкую политику, склоняя народы в православие путем предоставления им за это льгот и наград (Орлова, 2006, 34–36). Иначе говоря, филофеевский концепт использовался только для выражения идентичности русских.
Концепт же «собирания народов» объяснял истоки и основания существования Российской империи и сыграл свою роль в формировании общей политической идентичности у народов полиэтнической России.
Вопрос об идентичности России волновал русских философов издавна, и был артикулирован в публичном дискурсе славянофилов и западников еще в XIX веке. История знаменитого спора и анализ современных концептов развития России в книге «Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья» (Блехер, Любарский, 2003). Отождествление России с Европой или, напротив, противопоставление с нею осуществлялись на разных основаниях и в разных аспектах, будь то политический или культурный. Для славянофилов и западников таким основанием были петровские реформы, трансформировавшие традиционный культурный уклад России.
Подробный анализ имперских идей русских писателей и философов девятнадцатого и двадцатого веков дает Кантор в своей последней книге. Главная идея, которую автор обосновывает, обращаясь к трудам русских классиков литературы и философии, заключается в следующем: «Империя — это политико–общественное структурное образование, предназначенное историей для введения в подзаконное и цивилизационное пространство разноплеменных и разноконфессиональных народов» (Кантор, 2008).
Нам бы хотелось сосредоточиться лишь на некоторых характерных имперских концептах, появившихся в начале XX века в России. Империя понималась как политическое образование, в котором многонациональное единство обеспечивается государством. Имперский дискурс развивал идеи и концепты национализма, в соответствии с которым империя как объект высказывания конструировалась как империя–государство. Русские националисты всех направлений, так или иначе, были империалистами, ибо выступали за существование империи–государства. Но приоритет в разработке темы все же, как отмечает С.М.Сергеев, принадлежал национал–либералам, к числу которых принадлежал П.Б.Струве (Сергеев, 2004, 16).
Струве принадлежит концепт империи–государства, опирающегося на нацию. При этом русский народ определялся им как ядро, сплачивающее другие народы многонациональной империи (Струве, 2004, 223–226). Другой либерал, публицист, брат знаменитого реформатора Петра Столыпина, А.А.Столыпин называет империей «водительство многих народов к высшим целям, сознанным господствующим народом, под руководством этого господствующего народа» (Меньшиков, 2004, 61). Империя, согласно Струве, выражает идею гегемонии русского народа в российской государственности.
Противоположную позицию в российском имперском дискурсе занимали социал–дарвинисты и сменовеховцы. М.О. Меньшиков, представлявший социал–дарвинизм, разрабатывает концепт империи, основываясь на представлении об обществе как биологическом организме. Высказывания Н.В.Устрялова, выражавшего идеи русского империализма, и являвшегося главным идеологом сменовеховцев, создают образ империи как государства–земли (Устрялов, 2004, 253). Произошедшее уже после Октябрьской революции усиление СССР, усиление авторитета советского государства на мировой арене было использовано Устряловым для обоснования исторической миссии русского народа. Хотя большевики вряд ли бы согласились с интерпретацией Советского Союза как империи, миссию которой должен выполнить русский народ.
Неожиданным и даже вызывающим было появление в поле имперского дискурса евразийской концепции российской государственности, евразийского варианта объяснения генеалогии российской империи и перспектив будущего развития России. Здесь актуализировался вопрос о влиянии империи Чингис– хана и в целом тюрко–монгольской культуры на развитие России, а вместе с ним вопрос об идентичности России в ее отношениях с Западом и Востоком. Евразийский концепт «Исход к Востоку» формировал интенцию прочь от Запада, которая отличалась от традиционного славянофильского отрицания Запада (Савицкий, 2004). Евразийцы изменили ракурс, в котором происходила интерпретация российской истории. Они конструировали ее с позиций Востока, а не Запада, с позиций наследия монгольской империи, а не с позиций наследников варягов и рюриковичей. Евразийство, по словам идеолога движения Н.С.Трубецкого выражало «взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока». Дело не только и не столько в географической локализации России, сколько в ее позиции в культурном пространстве, образованном славянским и туранским элементами.
Концепт государства–империи получил развитие в евразийском дискурсе, благодаря введению в поле дискурса конструктов Востока и монгольской империи. П.Н.Савицкий формулирует наиболее важные категории, описывающие данный объект и в полном согласии с законами русского имперского дискурса связывает империю с нацией (Савицкий, 2004, 261–263). Формулируемые им концепты империи как «осуществленного многонационального единства» (Савицкий, 2004, 263), империализма как политики нации, «расширяющей или расширившей свое национальное хозяйство, национальную культуру или границы своего национального государства за пределы своей национальности, своей национальной территории» (Савицкий, 2004, 262), вполне типичны для высказываний рассматриваемого нами дискурсивного поля.
Высказывая идею о триединстве истоков российской государственности – древней Руси, Византии, Великой Степи, евразийцы ввели в имперский дискурс концепт Великой Степи, Концепт империи как объединяющей силы, как централизованного государства евразийцы обосновывали, ссылаясь на опыт монгольской империи. Согласно данному концепту, русские, освободившись от татаро–монгольского ига, по существу, переняли принципы государственного имперского устройства (Савицкий, 1938).
Так, благодаря евразийцам произошла легитимация монгольского наследия и вместе с этим введение в имперский дискурс нового объекта имперских высказываний – монгольский элемент русской культуры.
Концепт империи–государства формировал определенное отношение к инородческим окраинам. В либеральном типе дискурса отношение к окраинам империи выражалось в идее собирания, а не дробления государства, а это имплицитно предполагало включение инородческих окраин в состав государства. Согласно такому представлению, основой процветания империи являются гармоничные отношения ядра империи – русского народа с окраинами (Струве, 2004). Напротив, социал–дарвинистское крыло российского имперского дискурса предлагало освободиться от инородческих окраин, в особенности от тех, которые не подверглись русификации (Меньшиков, 2004). Отказ от окраины обосновывался социал–дарвинистами тем, что инородцы, проживающие на окраинах империи, трудно поддаются ассимиляции. По существу, позиция Меньшикова означала отказ от самой идеи империи и тем самым способствовала трансформации самого объекта имперских высказываний. Господствующим в российском имперском дискурсе был, как уже говорилось, концепт русского национального государства, успешно ассимилировавшего инородческие окраины Российской империи.
Показательно, что сами творцы имперского дискурса понимали зависимость объекта высказываний от типа высказываний. Так, идеологи либерального дискурса видят причину трансформации империи как объекта высказываний в особенностях русского национализма социал–дарвинистского толка. Струве характеризовал данный тип национализма как принудительный, и в силу этого противоречивый в себе. Принудительный национализм, по его словам, выращивает силы сопротивления самому себе и как следствие начинает сомневаться в собственных возможностях и силе. Струве называет этот тип национализмом отчаяния и относит к числу его адептов Меньшикова: «Этот национализм,– писал он, – хочет непроходимой стеной отделиться от всего нерусского и проводит взгляд на нерусские элементы как на нечто чужеродное, от чего необходимо отмежеваться, с чем страшно соприкасаться» (Струве, 2004, 225).
Таким образом, в имперском дискурсе начала прошлого века в России доминировали высказывания, относящиеся к империи–государству, развивавшие идеи русского национализма в различных его вариантах. В зависимости от отношения к инородческим окраинам менялся сам объект высказывания – империя.
Теперь, нам предстоит обратиться к рассмотрению того, как создавалась империя, как дискурс влиял на практическую политику, и, наоборот, как практическая политика влияла на генерирование дискурсивных единиц.
Благодаря чему государство становится империей? Благодаря его выдвинутости за свои собственные пределы. Посмотрите, как определяется фронтир историками – это создание цепи или отдельных относительно быстро сооружаемых и легковооруженных военных пунктов (остроги, слободы, форпосты, пасы, погосты, укрепленные деревни и заимки), которые всегда выдвинуты в пограничные земли и отдалены от основных административно–хозяйственных центров (городов) относительно большим расстоянием (Резун, 2000). Границы фронтира не совпадают с официальными границами государства. Так, например, в Сибири, в конце 1580–х годов фронтир начинался сразу же за городской чертой первых русских городов – Тюмени и Тары. С каждым последующим десятилетием его рубежи стремительно сдвигались на восток и в глубь Азии (Резун, 2000).
Государство становилось Империей благодаря своей выдвинутости в ту область, где оно (государство) еще не существовало. Не следует думать, что это ничто есть географическое пространство или поле брани, на котором сражаются русские и, например, сибирские инородцы. Фронтир – феномен не только территориальный или военно–географический, культурный, но феномен, указывающий на акт трансцендирования – выхода государства за свои собственные пределы в пространстве символическом. Именно в этом символическом пространстве Империя и могла стать Империей. Если территориальный, географический фронтир держался воинами–казаками, казаками, как правило, то символический фронтир держался теми, кто создавал идеологию Империи – а это государевы люди, историки, православные миссионеры и другие участники дискурса.
Во всех этих фронтирах происходило взаимодействие и борьба русского государства и народов, вовлекаемых в Империю. Вхождение того или иного народа в Империю было результатом, прежде всего, консенсуса, который достигало русское правительство и этническая элита. При этом каждая из сторон реализовывала свой политический проект.
Империя начинается с формирования структуры государства, в котором есть колонизаторский центр и колонизуемая периферия. Предпосылками этого стали азиатские завоевания Московского государства – присоединение Казанского, Астраханского и Сибирского ханства, что положило начало Азиатской России (Миненко, 2000). Неоднозначность оценок способов создания Азиатской России в российской историографии, их изменчивость в разные исторические периоды, объясняется борьбой между силами, генерирующими дискурсивные высказывания. То это завоевание, то колонизация и освоение, то добровольное присоединение.
Сибирский историк Резун утверждает, что первым, кто сформулировал тезис о завоевании Сибири, был знаменитый путешественник и ученый XVIII века Г. Ф. Миллер. Позднее, в XIX веке историки В. О. Ключевский, П. Н. Буцинский и П. М. Головачев выдвинули теорию колонизации, соединявшую в себе и моменты завоевания, и моменты освоения. Эта теория была отвергнута советской наукой 20–30–х годов, вернувшейся к завоевательной оценке (Резун, 2000). Советским ученым необходимо было дискредитировать национальную политику Российской империи. Еще позднее, в эпоху "развитого социализма" ученые создали концепт добровольного присоединения народов к России.
Резун высказывает здесь важную идею о том, что, говоря об "имперской политике", нельзя ограничиваться только амбициями России, но нужно иметь в виду амбиции тех народов, которые входили в состав России. Он задается вполне правомерным вопросом, разве калмыки, киргизы, джунгары не хотели создать Великие государства "от моря до моря"? (Резун, 2000). К слову сказать, согласно одной старой версии, объясняющей движение западных монголов (они же ойраты, они же калмыки) на запад, в сторону Волги, было их желание восстановить былое величие Империи Чингисхана (Бичурин, 1991).
Реалии же прошлого таковы, что в XVII веке, когда русское государство устремилось на Восток и в Среднюю Азию, навстречу им уже двигался другой поток – ойраты (калмыки). Нужно помнить, что к началу XVII века, когда ойраты стали двигаться на запад, в Центральной Азии уже существовали два ойратских государства – Хошеутовское и весьма воинственное Джунгарское ханство. У наследников империи Чингиз–хана были свои собственные проекты влияния в Центральной Азии.
Все существовавшие в истории империи похожи друг на друга своим устройством – центр и периферия. Однако, способы их создания, технологии колонизации отличаются друг от друга. Российская колонизация принадлежит к типу мягкой колонизации. Причина крылась в нехватке военных ресурсов, с одной стороны, с другой – свою роль здесь сыграло то обстоятельство, что Россия лишь столетие с небольшим, как освободилась от монголо–татарской вассальной зависимости. Русь, которая в недалеком прошлом сама пребывала в качестве периферии Монгольской империи, становилась центром для территорий, когда–то принадлежавших империи Чингиз–хана. Ойраты (калмыки), будучи западно–монгольским этносом, разумеется, были прекрасно осведомлены о былом величии монголов и их бывших вассальных территориях.
С другой стороны и русские также помнили о своих связях с завоевателями. И не только помнили, но и использовали их. Нелишне вспомнить, что московские правители, часто указывали на преемственность своей власти по отношению к Золотой Орде. Иван Грозный, например, был Чингизидом по своей матери Глинской (Ланда, 1995, 71). Иначе говоря, легитимность царской власти обеспечивалась принадлежностью к монгольской династии, завоевавшей когда–то русское государство.
Надо заметить, что русское государство уже имело опыт создания вассального государственного образования, каким было Касимовское ханство, существовавшее с 1452 по1681 гг. на территории нынешней Рязанской области. Помимо того, что ханство играло определенную Москвой роль в политических играх с Казанским ханством, оно выполняло важную символическую функцию. В дальнейшем такую же роль исполняли потомки хана Кучума, разбитого русскими. Исследуя титулатуру Московских государей, введение в нее наряду с Казанской землей Сибирской земли при Иване Грозном, Пчелов показывает символическое значение этого наименования. Присутствие Касимовских, а впоследствии и Сибирских царевичей при дворе придавало особое значение власти московских государей. Они репрезентировала себя как носителей власти очень высокого ранга – власти царя над царями. Тем самым происходила демонстрация «величия Московского царства, покорившего другие царства и через это в какой–то мере получившего свою легитимацию» (Пчелов, 2007, 61–62). Особая значимость при дворе придавалась тому, что Сибирские царевичи принадлежали к Шейбанидам, одной из ветвей Чингизовых колен. Русская знать охотно вступала в брачные отношения с потомками крещеных царевичей.
В XVIII восточная политика русского государства изменилась, его интересы были направлены уже на другие этнические группы – калмыков, башкир и народы вновь присоединяемых территорий – Средней Азии и Кавказа (Пчелов, 2007, 70).
Калмыки попали в поле зрения русского государства в начале XVII века, когда колониальное движение русских столкнулось в полосе фронтира с интересами влиятельного тогда Джунгарского ханства. Джунгары – собственно те же ойраты, установили свое влияние на территории Сибири вплоть до Тары, Тобольска и Томска – старинных русских крепостей. Как можно судить на основании копийных книг, сделанных Миллером во время второй Камчатской экспедиции (1733–1743), калмыки (калмацких люди) выступают частыми фигурантами в делах сибирских архивов того времени. Миллер делал копии наиболее важных архивных документов и руководствовался теми интересами, которые были актуальны для государства. На этом основании можно заключить, что русско–калмыцкие отношения были важны для Российского государства. Архивные дела подразделяются на три типа: первый тип дел – описывающие набеги и разорения, чинимые калмыками, второй – посольства калмыков, третий – отношения с калмыцкими тайшами (Актовые источники, 1992). Калмацкие тайши, как они идентифицируются в описях Миллера, устанавливали свое влияние на территории Сибири, требуя ясак с коренных народов.
В отличие от покоренных русскими Казанского, Астраханского и Сибирского ханства, Калмыцкое ханство было создано благодаря усилиям, прежде всего, самих калмыков. Первый калмыцкий хан Аюка получил свой титул от далай ламы. И в дальнейшем это правило строго соблюдалось всеми ханами. Калмыцкое ханство отличалось также от Касимовского, в котором татары составляли незначительную часть населения. Кроме того, будучи вассалами, калмыцкие ханы, тем не менее, получали значительную финансовую поддержку со стороны московского правительства. Самое главное, они были довольно независимы в своих внутри– и внешнеполитических действиях.
Уникальность калмыцкого опыта строительства государственности заключается в том, что кочевники – наследники Монгольской империи вновь вернулись на бывшую свою вассальную территорию – территорию Золотой Орды и получили здесь свою государственность. Калмыцкое ханство получило статус автономии при хане Аюке во время правления Петра Первого. Условием, при котором она создавалась, – было исполнение ими пограничных функций. Калмыки защищали границы нарождающейся империи от других кочевников – киргиз–кайсаков, ногайцев, кара–калпаков, а также от вторжений других государств.
Аюка хан добивался признания законности и правомочности Калмыцкого ханства в составе России. Даже после смерти Аюки хана, наступившей в 1724 году, калмыки воспринимали царскую власть через призму своей собственной политической системы. Русский император в их глазах был только военным лидером и защитником, но не имел права вмешиваться в их административные и экономические дела. Калмыки полагали, что им будет позволено быть независимыми, хотя рассчитывали вместе с тем на финансовую и военную поддержку Москвы (Khodarkovsky, 1992, 239).
Строительство империи было опытом ассимиляции культур множества этносов. Россия заплатила за свои имперские амбиции тем имиджем, который активно формировался в западном дискурсе о России в тот период. Европа, конструируя свою коллективную идентичность, использовала Россию как «Другого» – варвара с Востока, дикого и необузданного. «В любом случае именование русских «скифами», «татарами», «калмыками» и т.п. выступает как элемент европейских представлений об «азиатской» или «варварской» России в этот ранний период», – пишет Нойманн (Нойманн, 2004, 103). В западном дискурсе начала девятнадцатого века в репрезентации образа России активно использовался образ калмыка. Так, в 1832 в манчестерской газете «Гардиан» журналист, отмечая важность выхода к морю России, пишет, что если заблокировать выход России к морю, то император станет тогда «калмыком, окруженным несколькими варварсками племенами, дикарем, у которого нет власти на море» (Нойманн, 2004, 130).
Почему именно калмык? Присутствие в публичном дискурсе фигуры варвара–калмыка говорит само за себя, ибо военно–политическая активность калмыков в тот период была очень высока.
Итак, в начале XVII века калмыки пришли на Волгу и с этого момента разворачивается 400–летняя история совместной жизни калмыков и русских, формируется диалог двух народов в географическом, политическом, культурном пространстве, которое стало обозначаться как Российская империя. Калмыки, по–видимому, были единственным народом, который пришел в Европу и получил свою государственность. Признание калмыцкой автономии, а иначе как автономией Калмыцкое ханство нельзя было назвать, было частью стратегии и тактики создания Империи.
Свою роль в определении способа вступления калмыков в имперское пространство сыграл культурный фактор. Участие в политическом дискурсе, во всех его составляющих тем плодотворнее для участника, тем большим средствами выражения он располагает. Немаловажно при этом наличие у того, кто претендует на значимость его высказываний в дискурсе, собственной письменности, позволяющей ему выразить себя в достаточной степени адекватно. Калмыки, в отличие от большинства других малых и немалых народов, с разной степенью добровольности вращавшихся в орбите будущей Империи, имели свою письменность – тодо бичиг. Тодо бичиг – старокалмыцкое письмо было создано калмыцким просветителем Зая Пандитой в XVII веке на основе уйгурской письменности.
Перипетии русско–калмыцких отношений как в зеркале отражаются в переписке русской администрации и калмыцких ханов. В письмах ханы формулируют свои интересы, намерения, свое отношение к событиям, оценку людей и дел. Письма показывают стремление ханов защитить от посягательств русской администрации, как статус ханства, так и собственный статус хана. Ревниво они берегут свое достоинство, следя за тем, чтобы местные чиновники обращались к ним соответственно их статусу. Сохранилось, переведено и издано рукописное наследие Аюки хана, включающее в себя помимо прочего его письма к Петру Первому, губернаторам и другим высшим правительственным чиновникам (Сусеева, 2003, 185–194).
Далее, свою роль в создании Калмыцкого ханства, несомненно, сыграл религиозный фактор. Калмыки, в отличие от всех народов, кочевавших и населявших территорию от Самары до предгорий Кавказа, были народом, исповедовавшим буддизм. Данный факт был, несомненно, очень важен с политической точки зрения, так как сильно отличал калмыков от других народов, большая часть которых была мусульманами. В этом отношении калмыки были удобными союзниками Москвы на этом важном направлении геополитических интересов нарождающейся Российской империи.
Буддизм оформил культуру калмыков, оказал огромное влияние на политическую структуру общества, сыграл важную роль в формировании психологии калмыков. Однако именно это и предопределило возникновение коренного противоречия калмыцкой культуры. Буддизм, являющийся одной из самых миролюбивых религий, за всю свою историю ни разу не послужил причиной ни одной религиозной войны. Калмыки, принявшие буддизм, были при этом весьма воинственным народом, участвовавшим во множестве войн, начиная с завоеваний Чингисхана. Можно сказать война, а затем оборона границ были профессией калмыков.
Вместе с тем, как уже говорилось, Российская корона стремилась увенчать собою народы не языческие, а христианские. Христианизация иноверцев была частью имперской политики в отношении иноверцев. Показателен в этом случае опыт крещеных калмыков в Самарском крае.
Принимая православие, калмыки, точнее говоря, калмыцкая элита, также как и русская преследовали чисто политические цели – калмыцкая знать использовала этот ресурс для личного возвышения. Что касается простолюдинов, то их переход в православие происходил двояко – либо вместе с нойоном становились православными его зависимые люди, либо беглые калмыки спасались тем самым от нойонов.
Обратившись в православие, калмыки получили право на поселение в Самарском крае. Крепость Ставрополь–на–Волге была заложена как поселение для крещеных калмыков в 1737 г. Современные российские историки настаивают на том, что основателем города является знаменитый русский государственный деятель и историк Татищев. В действительности же главная роль в основании крепости принадлежит внуку Аюки хана Баксадаю Доржи, пожелавшему получить ханский титул. После смерти Аюки хана между его сыновьями и внуками разыгралась жестокая борьба за обладание титулом. Желая получить дополнительный ресурс в борьбе за престолонаследие, Баксадай Доржи решает принять православие. 15 ноября 1724 года при большом стечении духовных иерархов и знати состоялась церемония его крещения. Важность самого акта крещения показывает тот факт, что восприемником новообращенного Петра Тайшина стал сам император Петр Первый. Жена калмыцкого крещеного князя приняла христианство спустя десять лет, и ее восприемницей стала императрица Анна Иоанновна (Смирнов, 1997, 78–80).
Однако, опыт христианизации в данном случае был неудачным, так как калмыки были двоеверцами, тайно практикующими буддизм. Через 170 лет они обратились к властям с просьбой вернуть их в веру отцов и дедов.
В начале XVIII завершалась колонизация Поволжья, и Волга была символической границей до–имперского русского государства. В тот период земли за Волгой, включая Сибирь, были территорией, на которой проживали коренные народы и куда приходили кочевники Центральной Азии. Фронтир и географически и культурно, собственно говоря, и был началом империи. Здесь, в этой пограничной зоне между московскими землями и Заволжьем рождалась империя. Установление фронтира происходило путем строительства русских крепостей, гарнизоны которых олицетворяли власть России. Для крещеных калмыков была заложена крепость Ставрополь–на–Волге. Государство приобретало в лице калмыков воинов, несущих пограничную службу и участвующих в составе русской армии в военных походах России.
Кроме того, через посредство калмыков Россия осуществляла отношения с Центральной Азией и Китаем. Калмыцкое ханство посылало посольства в Тибет, которые должны были проходить через Пекин. Калмыки поддерживали тесные связи с Джунгарским ханством, которое играло важную политическую роль в центрально–азиатском регионе. Благодаря калмыкам Центральная Азия, ее политика, ее интересы вошли в пространство не только азиатской России, но и европейской России.
Таким образом, феномен этнофедерализма может быть рассмотрен как институциализированная форма – российская государственность, как практическая категория, определяющая восприятие нерусскими самих себя и своих отношений с российским государств и как случайное событие – способы покорения окраинных народов, например, поход Ермака.
В этом контексте становится более понятным феномен добровольного присоединения народов к России. В советском политическом дискурсе данное понятие обозначало различные способы, средства, техники, используемые царской Россией для установления власти над окраинными народами. Оценочный момент, а именно добровольность, появился в данном концепте в результате стараний советских идеологов обосновать другой значимый для советской идеологии и политики концепт советского народа. Советские теоретики осуществили переинтерпретацию имперской политики, в которой участвовали русское государство и колонизуемые народы. Негативно оценивая имперскую политику России, они одновременно оправдывали ее результат – собственно тело империи, состоящее из множества народов, живших на одной шестой части мира.
1. Актовые источники по истории России и Сибири XVI–XVIII в. в фондах Г.Ф.Миллера. Описи копийных книг(в двух томах). Т.1 . – Новосибирск, 1993.
2. Бакунин В.М. Описание калмыцких народов, а особливо из них торгоутского, и поступки их ханов и владельцев. – Элиста, 1995.
3. Бейссингер М. Переосмысление империи после распада Советского Союза [Электронный ресурс] // Ab Imperio. – 2005. – № 3. – http://www.abimperio.ru
4. Бичурин Н.Я. (Иакинф) Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени. 2–е издание, Элиста, 1991.
5. Блехер Л.Т., Любарский Г.Ю. Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья. – М., 2003.
6. Воробьев В.А. Новая «колониальная» литература России [Электронный ресурс] : кафедра ИСПУ философ. ф–та МГУ. – http:// www.ispu.philos.m.
7. Кантор В.К. Санкт–Петербург. Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России. М.: Росспэн, 2008
8. Космарская Н.П. «Дети империи» в постсоветской Центральной Азии: адаптивные практики и ментальные сдвиги (русские в Киргизии, 1992–2002). – М., 2006.
9. Ланда Р.Г. Ислам в истории России. М., 1995.
10. Ленин В.И. Империализм, как высшая стадия развития капитаилизма // Полн. собр. соч. – Т. 27.
11. Мацузато К. Российская "империология" и региональные исследования (впечатления от Берлинского конгресса ICCEES) // Ab imperio. 2005. № 3.
12. Миненко Н. Хождение за «Камень» [Электронный ресурс] // Родина. – 2000. – № 5. http://www.istrodina.com/find.php
13. Нойманн И. Использование "Другого": Образы Востока в формировании европейских идентичностей. – М., 2004.
14. Орлова К.В. Христианизация калмыков. Середина XVII–начало XX в. – М., 2006.
15. Панарин С.А. Этническая миграция в постсоветском протсранстве // В движении добровольном и вынужденном. Постсоветские миграции в Евразии. – М., 1999.
16. Пчелов Е.В. Образы России в символике власти дореволюционной России // Сибирские чтения в РГГУ: Альманах Общеуниверситетского учебно–научного центра изучения культуры народов Сибири. Вып. 2. М.: РГГУ, 2007.
17. Резун Д. Быть тут острогу и слободе. [Электронный ресурс] // Родина. – 2000. – № 5. http://www.istrodina.com/find.php
18. Сергеев С.М. Русский национализм и империализм начала XX века // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
19. Смирнов Ю.Н. Оренбургская экспедиция (комиссия) и присоединение Заволжья к России в 30–40–е гг. XVIII века.– Самара, 1997.
20. Сусеева Д.А. Письма хана Аюки и его современников (1714–1724 гг.): опыт лингвосоциологического исследования. Элиста, 2003.
21. Томпсон Э. С.Язык империализма и различный смысл понятяи «Империя»: имперский дискурс в политической жизни Великобритании 1895–1914 гг. // Ab Imperio. – 2005.– № 2.
22. Хоскинг Д. Россия: народ и империя (1552–1917). – М. 2001.
23. Струве П.Б. Великая Россия // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
24. Струве П.Б. Два национализма // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
25. Меньшиков М.О. Тирания слабых // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
26. Меньшиков М.О. Нецарственный империализм // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
27. Устрялов Н.В. К вопросу о русском империализме // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
28. Савицкий П.Н. Русские среди народов Евразии. 1938–1939 / Электронный ресурс. Режим доступа http://gumilevica.kulichki.net/SPN/spn11.htm
29. Савицкий П.Н. Борьба за империю // Нация и империя в русской мысли начала века. – М., 2004.
30. Языки самоописания империи и нации как исследовательская проблема и политическая дилемма // Ab Imperio. – 2005. – № 5.
31. Beissinger Mark R. Rethinking Empire in the Wake of Soviet Collapse // Zoltan Barany and Robert G. Moser (Eds.). Ethnic Politics and Post–Communism: Theories and Practice. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2005.
32. Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge, UK, 1996.
33. Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met. The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600–1771.– Cornell University Press, Ithaca and London, 1992.
34. Martin T. An affirmative Action Empire: The Soviet Union as the Highest Form of Imperialism // State of Nations. – Oxford University Press. – 2001.
35.Pagden Ф. There is a real Problem with semantic Field of Empire // Ab Imperio. – 2005. № 1.
36. Sked A. Empire: a few Thoughts // Ab Imperio. – 2005. – № 1.
Комментарии← Предыдущая статья
АОРИСТОДИЦЕЯ или КАК ОПРАВДАТЬ социального теоретика эпохи позднего социализма
О тексте
Дополнительно