Бинарная культура и разорванное сознание

Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология. » – 2011. – № 1(9) стр.29-37

© Т. В. Казарина

 Статья посвящена теме разорванного сознания как интегративной составляющей всего творчества Дмитрия Пригова. Эта особенность авторского мышления возводится к представлениям о бинарности русской культуры как её фундаментальном свойстве.

Ключевые слова: концептуализм, разорванное сознание, комическое, патетическое, бинарность культуры.

 

Период славы Дмитрия Пригова был долгим, его смерть вызвала очередной вал литературоведческих статей. Лучшие собраны в книге «Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов». Многое в ней наверняка польстило бы Пригову: о нём говорят как о «новом Данте»[1], называют «лучшим и талантливейшим поэтом постсоветской эпохи»[2]. Но в эти отзывы, совсем по-приговски, подмешана ирония, ведь цитата из Сталина, конечно же, придаёт хвалебному отклику некую двусмысленность. И, значит, по-прежнему важно разобраться, в чём же на самом деле состоял индивидуальный вклад Пригова в русскую литературу.

Это удаётся плохо: мешает фантастический объём написанного Приговым (36 тыс. произведений – абсолютный рекорд!), авторская переменчивость – постоянная смена творческих стратегий и, наконец, «универсальная конвертируемость» всего в приговском художественном мире: здесь «временные отрезки можно считать в температурных величинах, посещение музеев в ресторанных ценах, национальности – в возрастных показателях»[3]. Кажется, здесь всё может обернуться чем угодно и ничего устойчивого нет. Именно поэтому понять Пригова – значит определить вектор его художественных усилий, найти нечто постоянное среди многих переменных.

Для решения этой задачи стоит обратить внимание на то, что Пригов всегда сохранял верность однажды найденной литературной маске: его неизменным персонажем был Дмитрий Александрович Пригов – маленький человек с большими претензиями, писатель-графоман, убеждённый в своей мессианской роли. И этот жалкий герой, многократно осмеянный и разоблачённый, оставался нужен своему автору, был для Пригова «вечной находкой».

По-видимому, его ценность заключалась в том, что это был структурный коррелят советской (а затем и русской) души. «Многодумное бессознательное»[4]  – назвал это «вещающее нечто» Михаил Эпштейн. Образ Дмитрия Александровича Пригова биполярен, принципиально раздвоен. Один его полюс – эмоциональное «я», восторженно, гневно или удивлённо откликающееся на внешние события, другой – «я» рассуждающее: оно пытается дать происходящему истолкование, перевести эмоциональное переживание в рациональную форму. Вариантами той же смысловой оппозиции становятся у Пригова провинциальное/столичное, народное/интеллигентское, органическое/инженерно-техническое, модернистское/пост-модернистское, и т. п.

Неизменным остаётся то, что во всех этих случаях между полюсами нет единого смыслового пространства. У Дмитрия Александровича Пригова ум с сердцем не в ладу: его главные качества оглупляют, нейтрализуют друг друга и сводят к нулю результаты самой бурной активности. В его монологах чувства и рассуждения неизменно сталкиваются катастрофически, лоб в лоб. В лучшем случае это приводит к конфузу. Например:

Урожай повысится,

Больше будет хлеба,

Больше будет времени

Говорить про небо…

Больше будет времени

Говорить про небо –

Урожай понизится,

Меньше будет хлеба[5]

Здесь эмоции и логика движутся в противоположных направлениях: чувства выстраивают картину утопическую, разум – апокалипсическую. При этом они не ищут согласия и компромисса, не корректируют друг друга – они ставят друг друга в тупик.

Разум может напоминать о долге, чувства – отклонять эти требования:

Вот я, предположим, обычный поэт

А тут вот по прихоти русской судьбы

Приходится совестью нации быть

А как ею быть, коли совести нет

Стихи, скажем, есть, а вот совести – нет

Как тут быть[6] 

В таком поединке нет победителя: любая из ипостасей образа профанирует другую. Отношения двух «я» напоминают дуэт цирковых клоунов: каждый помогает увидеть смешное в напарнике. Дистанция между ними – пространство комического, где та и другая сторона подсвечивается самым невыигрышным образом, «барахтается» в чужом для неё контексте: чувства в присутствии разума начинают выглядеть глупыми, рассуждения – на фоне эмоций – кажутся сухими и догматическими. А громогласность, патетичность, с которой каждое из двух «я» заявляет о себе, делает их противостояние особенно выразительным.

Конфликт этих начал у Пригова неразрешим, потому что каждая из двух ипостасей героя претендует на монопольное владение истиной. В результате их диалог, точнее, их поочерёдное звучание, не рождает созвучия – чего-то хотя бы отдалённо похожего на единство. А рождает гротеск – как в стихотворении «Долина Дагестана», где предметом дележа для двух поэтов оказывается… труп:

В полдневный зной в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я

Я! Я лежал – Пригов Дмитрий Александрович!

Кровавая ещё дымилась рана

По капле кровь сочилась – не его! Не его! – моя!

И снилась всем, а если не снилась – то приснится долина Дагестана

Знакомый труп лежит в долине той

Мой труп. А может его. Наш труп![7] 

 Здесь Пригов демонстрирует и творческое бессилие своего персонажа (тот ворует тексты у классиков: оспаривает их авторство), и причину этой немощи – внутренний раздрай. Одна «половина души» героя пытается присвоить «труп» из лермонтовских стихов, другая пробует примирить конфликтующие стороны. Формулой компромисса оказывается «наш труп», что является абсурдом в квадрате – приравниванием живого к мёртвому («мой труп») и двух к одному («наш труп»).

В раннем творчестве Пригова тема разорванного сознания обыгрывалась постоянно, и в его герое читатели привыкли видеть «рупор советскости» – гротесковое отражение шизофреничности советского идеологического мышления. В приговской интерпретации главным свойством советской культуры становилась её неспособность строить отношения с «другим» – «другим» вне себя и внутри себя.

Однако звание пародиста, «пересмешника советского идеологического дискурса», Пригов всегда категорически отвергал. Видимо, потому, что у пародии маленький «радиус действия» – в зону её «обстрела» не попадает прежде всего сам пародист. Ведь пародия «высокомерна»: она предполагает оценку некоторого явления с привилегированной точки зрения – внешней по отношению к тому, что оценивается.

Между тем, автор, Дмитрий Пригов, не собирался выводить себя (да и кого бы то ни было) из зоны критики: он называл героя своим именем и тем самым подчеркивал, что признаёт его «разорванное» мышление своим.

Но положение читателя было другим. Для него текст – объект восприятия, и всё, что в этом тексте присутствует, объектно-отстраненно, локализовано, завершено, то есть надёжно заключено в прочные художественные рамки, в то время как сам реципиент – принадлежит миру изменяющемуся, действительности незавершённой. Это мешало читателю принимать сказанное в тексте на свой счёт. Уничтожению этой дистанции Дмитрий Пригов отдал много сил. Можно рассматривать всё его зрелое творчество как череду попыток отнять у читателя преимущество вненаходимости, поймать и заключить его внутрь текста, лишить его «алиби в художественном бытии».

Как это делалось?

Во-первых, путём стирания границ между текстом и реальностью. Чаще всего Пригов добивался этого, «оперсонаживая» самого себя – играя во внетекстовом пространстве ту же роль, что и его персонаж в тексте. Поэт охотно появлялся на публике и давал интервью на серьёзные темы. Но всегда ошеломлял: разрушал привычные ожидания аудитории. В России 80-х от писателя ждали если не «пасторского», то «учительского» поведения – готовности просвещать. И уж, конечно, полной вменяемости. В публичном поведении Пригова ничего похожего не было: он то демонстрировал эмоциональную взвинченность, похожую на экзальтированность его героя (такую пугающую, что в 1986 году его поместили в психбольницу); то, подобно своему Дмитрию Александровичу, поражал поклонников мегапроектами: «Я... хотел написать 20 тысяч стихов к 2000 году. Потом понял, что сходство цифp здесь достаточно внешнее. И pешил написать двадцать четыpе тысячи. Эта идея гоpаздо кpасивее: по стихотвоpению на каждый месяц двух пpедшествующих тысячелетий и по стихотвоpению на каждый день моей жизни. Но поскольку “встpечный” план был пpинят довольно поздно, пpишлось повысить дневную ноpму. Для меня стихотвоpение – то же самое, как каждая тонна угля есть малый вклад в валовое пpоизводство пpи плановой экономике»[8].

В подобных случаях аудитория ждала автора, а встречалась с персонажем. Было очевидно, что к лицу Пригова-человека «приросла маска» его героя – передовика-производственника из писательского «цеха». Таким образом текст вторгался в жизнь.

Существовал и другой способ уничтожения взаимной изоляции жизни и текста, противоположный – при котором текст охватывает жизнь, «оцепляет» её со всех сторон. Реципиент мог не узнавать себя в «хомо советикусе», но вряд ли он стал бы отрицать свою связь с русской культурой. У Пригова предметом изображения со временем становилась именно она. Советские идеологические клише и приметы коммунального быта из текстов исчезали, на их месте появлялись маркеры «русского», и прежде всего – высоко ценимого русского: имена писателей-классиков, прославленных мыслителей и исторических деятелей.

В результате раздвигаются исторические рамки, и приговский персонаж свободно озирает и далёкое прошлое, и сегодняшнее существование своей страны. Это придаёт герою новый вес. Он больше не чувствует себя приниженным, зависимым от догмы и доксы. Его переполняет уже не энтузиазм служения, а напротив – гордость великоросса, позволяющая встать вровень с титанами любого масштаба. Но мы тут же получаем возможность убедиться, что подобные – и, как кажется, радикальные – перемены никак не повлияли на структуру его мышления. Горизонт сознания героя охватывает всё большее пространство и время, но это всё тот же горизонт.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Ув. Александр Сергеевич!

Большое спасибо за сердечные слова в адрес моей последней работы. Со своей стороны желаю Вам крепкого здоровья, творческих успехов и счастья в личной жизни.

                                                                                                    (Д. Пригов)

Ув. Михаил Юрьевич!

Несмотря на Ваши настойчивые просьбы, встретиться с Вами не могу. Позвоните мне на следующей неделе. Со своей стороны желаю Вам крепкого здоровья, творческих успехов и счастья в личной жизни.

                                                                                                    (Д. Пригов)

Дорогой товарищ Сталин!

Спасибо за наше счастливое детство! Со своей стороны желаю Вам крепкого здоровья, творческих успехов и счастья в личной жизни.

                                                                                                    (Д. Пригов)

Ув. Лев Николаевич!

Вы, конечно, преувеличиваете, называя меня Шекспиром современности. Со своей стороны желаю Вам крепкого здоровья, творческих успехов и счастья в личной жизни.

(Д. Пригов) и т. д.[9]

Формально переписка с великими – это попытка установить связь, объединить себя с ними и их с собой – таков разумный план. На деле же возомнивший герой создаёт очередную иерархию, разделяет и ранжирует своих кумиров.

Заметно и то, как выросли его амбиции, и то, как «хорошо сохранился» он сам. Он по-прежнему подобострастен с теми, кого считает особенно большими начальниками. Но теперь «советское», похоже, сосредоточено только на одном из полюсов бинарной структуры, и оппонирует ему «рыночное» – готовность освоить максимальное культурное пространство, навязав ему себя, свои услуги. При этом каждое из двух «я» приговского персонажа заявляет о себе всё громче. Самовлюблённость становится пугающе аффектированной, а рассудочность – всё более технологичной: она организует высказывания в серии, циклы, придаёт активности Дмитрия Александровича Пригова фантастический размах, размыкает ее в бесконечность.

Как видим, на смену образу непродуктивной активности приходит образ всё более активной непродуктивности. Это не одно и то же: неумелость наивного стихоплёта могла казаться исправимой, теперь она приобретает характер стихийного бедствия.

Фактически, начиная с 80-х, Пригов включается в давнюю дискуссию о бинарности русской культуры – специфике её устройства, отмеченной ещё Н. Бердяевым.

Как объясняли позже Б. Успенский и Ю. Лотман[10], бинарное мышление – по принципу «или» – «или». Оно очень характерно для русской культуры любой эпохи, начиная со Средневековья, для которого бытие делится на мир греха и мир святости, и промежуточных инстанций нет. Отсюда обязательное для правоверных предсмертное извлечение себя из мира – предсмертный постриг. Середина, то есть ни то ни сё, ни горячее и ни холодное – греховный пласт бытия, большее зло, чем само зло.

Это убеждение с новой остротой было выражено в творчестве Лермонтова, Гоголя, Достоевского – у них полюса, противоположности организовывали весь мир. Сюжет произведения развивался либо как борьба между Добром и Злом в их крайнем выражении, либо более сложно – как путь к Добру через крайнюю степень Зла. Именно поэтому у Гоголя есть замысел возрождения Плюшкина и Чичикова, но Манилову и Ноздрёву в возрождении отказано – они заурядны, «срединны».

Позиция Пригова оригинальна тем, что он видит в этой бинарности не свидетельство избранности, а источник всех бед русской культуры, не знак её бескомпромиссности и требовательности, а причину катастрофы.

Любой приговский текст обнаруживает какое-то из её проявлений.

Дихотомичность мышления – причина русской заносчивости: не видя целого, обладая лишь частичной правотой, русский человек готов считать себя обладателем высшей истины только потому, что всё остальное выпадает из зоны его видения.

Но отсюда же и страшная уязвимость русского человека, комплекс вины и жертвы: в любой момент он занимает некую крайнюю позицию и в глубине души догадывается, что его правда неполна, она может быть оспорена и со стороны разума – как непродуманная, и со стороны чувств – как неискренняя.

Одно из поздних эссе Пригова, «Сам знаю», позволяет убедиться, что в глазах автора это черта отнюдь не врождённая: она формируется культурой – русской или ей родственной.

«Недавно случился у меня серьезный разговор с моим малолетним внуком. Ну, совсем малолетним. Нахмурившись и сурово сдвинув брови, он заявил:

– Не трогай меня.

– Почему же это?

– Меня Бог сделал.

– И меня тоже сделал Бог, – предпринял я слабую попытку сопротивления, не понимая, куда клонится разговор.

– Он тебя не так сделал.

– Как это не так?

– Сам знаешь.

Я замер. Господи! Как же нелицеприятен этот мир! Как суров, неоспариваем и неумолим! И справедлив, конечно! Справедлив. На этот раз явив себя устами младенца. Действительно, всяк сам знает, как он тотально неправ.

Совсем недавно один из молодых спокойных людей, приверженец некоего радикального движения, тоже отметил, что я сделан не так, как надо бы. И я, справедливо утверждал он, знаю это сам и давно. И я, естественно, действительно знал это и давно. Еще со времен моих посещений КГБ, где на вопрос, в чем же заключается моя антисоветская деятельность, утомленно улыбаясь, отвечали: “Ну, Дмитрий Александрович, Вы сами все отлично понимаете”…

Хорошо, когда объясняют вот так доходчиво, кратко и сразу. Иначе это занимает значительное время, а результат тот же самый».

И Пригов рассказывает, со слов Резо Габриадзе, как тот однажды гостил в доме богатого хлебосольного немца. «Ранненьким утром Резо, не выспавшийся, с тяжелой головой от вчерашнего приятия разнообразных напитков, спускается с верхнего этажа в нижнюю гостиную. И что же он видит? Хозяин выбритый, вымытый, одетый во что-то невообразимо чистое и благоухающее, стоит перед пюпитром и самозабвенно играет на скрипочке нечто высоко классическое.

И овладела нашим Резо неправедная зависть. Вот ведь, с детства он мечтал научиться играть на каком-нибудь инструменте, жить в большом и тихом доме, и вообще… На дальнейшем пути, сидя обок с удачливым хозяином, Резо все мучился, как бы его уесть. И вот он начинает издалека:

– А Вы знаете, что армяне считают Баха армянином? – Никакой реакции. – Понимаете, они говорят, что Бах не немец, а армянин? – Опять молчание. – Нет, Вы, наверное, не понимаете, – уже заводится и даже повышает голос благодушный в общем-то грузинский классик. – Армяне утверждают, что Бах вовсе не немец, а чистый армянин! – и выжидающе смотрит на немца.

– Это их проблемы, – невозмутимо отвечает тот.

Вот так. То же самое “Сам знаешь!”, но только в более длительном драматургическом оформлении»[11].

Привычка принимать часть за целое заставляет человека русской (или похожей на неё) культуры видеть в одном факте или суждении манифестацию конечной истины. Покушение на авторитет немецкого гения для него – вызов всей нации. Для человека другой (в данном случае немецкой) культуры ничьё отдельное мнение не совпадает с истиной, не заслоняет картины в целом – картины мира, в которой сосуществуют самые разные точки зрения и ни одна не является привилегированной.

Похоже, Пригов стремился к универсализации найденного противоречия, и иногда полюса бинарной структуры становятся у него уже не гранями личности, а бытийными абсолютами. Например, пьеса «Место Бога»[12]  – об искушении Праведника нечистой силой, Чёртом. Драматургическая форма позволяет персонифицировать каждую из двух сил, прежде боровшихся в душе одного героя. Праведник не наделён индивидуальными чертами – это чистое и беспримесное воплощение веры (то есть эмоционального начала – любви к Богу). Чёрт, чтобы отвратить его от Бога, применяет сложную казуистику – говорит на языке разума. Праведник одинок – Чёрт называет себя именем Легион, и действительно, на его стороне многие: он находит поддержку сидящей в зале публики, а если теряется, ему на помощь приходит сам Сатана. У Чёрта есть Сатана – у Праведника только вера в Бога, самого Бога в пьесе нет. Более того: слово – главное оружие Бога – используется против Божьего слуги. Д. Пригов даёт возможность убедиться в «беспринципности дискурса». Сатана пользуется гуманистической аргументацией – взывает к чувству сострадания: «Одумайся, Отшельник! Не губи своей души! Не отравляй ядом равнодушия подрастающее поколение! Не совращай малых сих!»[13] . Показательно, что перед нами «русский чёрт» – он цитирует отечественных классиков. Например: «Знаешь, мне иногда кажется, что красота когда-нибудь спасет мир. Да не мне одному это кажется. У нас многим так кажется»[14].

Почти вся пьеса – это непрерывный монолог посланцев ада, и перевес на их стороне, пока Чёрт случайно не проговаривается, что допущен в мир ненадолго – вообще-то это «место Бога». С криком «Это место Бога!» Праведник оттесняет врага, заставляет его окончательно ретироваться. Поединок выигрывает Праведник, то есть вера в Бога, но не Бог. Слова «это место Бога» свидетельствуют не о его существовании/присутствии,
а лишь о том, что мир в нём нуждается: «место Бога», скорее, означает «место для Бога», «место, где должен быть Бог».

Это итоговая фраза, финальный аккорд, вывод, к которому ведут все смысловые линии. И если Бог манифестирует единство бытия, то эта пьеса о том, насколько такое единство необходимо миру, ведь даже не доказанное, только чаемое – оно уже сокрушительно для сил зла. Речь, конечно, не о согласии между Богом и Сатаной, а о том, что их вечное противостояние может быть продуктивно, только если спор ведётся на одном языке, а противники находятся в одной плоскости бытия.

Очевидно, важнейшую заслугу Пригова стоит видеть в том, что он преодолел локальность мышления современников и выявил некие константные для русской культуры (и роковые для неё) особенности мышления и поведения – те, что мало зависят от социальных перемен и передаются по наследству от эпохи к эпохе. Главная из них – доходящая до градуса шизофрении поляризованность сознания, которая сохраняется и будет сохраняться, пока остаётся предметом национальной гордости.

Список литературы

1.  Витте, Г. «Чего бы я с чем сравнил…» // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов. – М. : НЛО, 2010. – С. 106–122.

2.  Добренко, Е. Был и остаётся // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов. – М. : НЛО, 2010. – С. 10–14.

3.  Кукулин, И. Явление русского модерна современному литератору: четыре романа Д. А. Пригова // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов. – М. : НЛО, 2010. – С. 566–611.

4.  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца ХVIII века) // Избранные труды. Т. 1 / Б. А. Успенский. – М.: Гнозис, 1994.

5.  Пригов, Д. А. Из переписки русских писателей // Новое литературное обозрение. – 1993-1994. – № 6.

6.  Пригов, Д. А. Место Бога. Пьеса // Ковчег. – 1979. – № 4.

7.  Пригов, Д. А. Написанное с 1975 по 1989. – М. : Новое литературное обозрение, 1997.

8.  Пригов, Д. А. Сам знаю. URL: http: //www.liternet/=/Sid/conversations/sid_soob2004-0­1_prigov.html (дата обращения: 01.10.2008).

9.  Пригов, Д. А. «Судьба поместила меня в удачное время…» // Интервью «Московскому комсомольцу». – 8 октября. – 1995.

10.  Эпштейн, М. Лирика сорванного сознания: народное любомудрие у Д. А. Пригова // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов. – М. : НЛО, 2010. – С. 252–262.

 


[1] Витте Г. «Чего бы я с чем сравнил…» // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов. М. : НЛО, 2010. С. 106.

[2] Добренко Е. Был и остаётся // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов. С. 10.

[3] Витте Г. Указ. соч. С. 115.

[4] Эпштейн М. Лирика сорванного сознания: народное любомудрие у Д. А. Пригова // Неканонический классик.... С. 260.

[5] Пригов Д. А. Написанное с 1975 по 1989. М. : Новое литературное обозрение, 1997. С. 163.

[6] Там же. С. 203.

[7] Цит. по: Кукулин И. Явление русского модерна современному литератору: четыре романа Д. А. Пригова // Неканонический классик... С. 576.

[8] Пригов Д. А. Судьба поместила меня в удачное время…» // Интервью «Московскому комсомольцу». 8 октября. 1995. С. 3.

[9] Пригов Д. А. Из переписки русских писателей // Новое литературное обозрение, 1993-1994. № 6. С. 84–86.

[10] См., напр.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца ХVIII века) // Избранные труды. Т. 1 / Б. А. Успенский. М. : Гнозис, 1994. С. 117–152.

[11] Пригов Д. А. Сам знаю. [эл. ресурс]. URL: http: //www.liternet/=/Sid/conversations/sid_soob2004-0­1_prigov.html (дата обращения: 01.10.2008).

[12] Пригов Д. А. Место Бога. Пьеса // Ковчег. 1979. № 4. С. 46–55.

[13] Там же. С. 48.

[14] Там же. С. 49.

 

 

 

Комментарии

 
 



О тексте О тексте

Дополнительно Дополнительно

Маргиналии: