Бинарные оппозиции (легкость - тяжесть, сила - слабость, пустой - полный) в славянских языках

Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология. » – 2014. – № 2(16) стр.134 - 143

 

© Е. Е. Стефанский

 

В статье предпринят концептуальный анализ бинарных оппозиций легкость-тяжесть, сила-слабость, пустой-полный в славянских языках. На широком лингвистическом и этнокультурном материале автор показывает, как эти оппозиции отразились в языках и традиционных культурах.

Ключевые слова: бинарные оппозиции, славянские языки.

 

Художественный дискурс романа «Невыносимая легкость бытия» чешского писателя Милана Кундеры построен на многочисленных бинарных оппозициях[1] . Заглавие романа намекает на главную из них – легкость – тяжесть. Вместе с тем еще в первом романе М.Кундеры «Шутка» его главный герой Людвик, размышляя о своей судьбе, использует тот же оксюморон:

Kracel jsem po tech poprasenych dlazebnich kostkach a citil tizivou lehkost prazdnoty, ktera lezela na mem zivote[2].

Я шагал по этим запыленным камням мостовой и чувствовал тяжелую легкость пустоты, лежавшей на моей жизни (Выделено мною. – Е.С.)

 

Примечательно, что бинарная оппозиция легкость – тяжесть взаимодействует в этом отрывке с оппозицией пустой – полный. Причем легкость соотносится с пустотой не только за счет общей семы "отсутствие" (веса или вещества), но и за счет отрицательной ценностной характеристики в данном контексте.

Размышляя о бинарной семантической оппозиции легкость – тяжесть в начале романа «Невыносимая легкость бытия», Кундера спорит с Парменидом, утверждавшим, что легкость однозначно позитивна, а тяжесть однозначно негативна:

«Но действительно ли тяжесть ужасна, а легкость восхитительна? Самое тяжкое бремя сокрушает нас, мы гнемся под ним, оно придавливает нас к земле. Но в любовной лирике всех времен и народов женщина мечтает быть придавленной тяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно и образ самого сочного наполнения жизни. Чем тяжелее бремя, тем наша жизнь ближе к земле, тем она реальнее и правдивее. И, напротив, абсолютное отсутствие бремени ведет к тому, что человек делается легче воздуха, взмывает ввысь, удаляется от земли, от земного бытия, становится полуреальным, и его движения столь же свободны, сколь и бессмысленны»[3] (НЛБ: 11).

Как видим, тяжесть в данном случае соотносится с заполненностью, полнотой жизни как за счет общей семы "наличие" (веса или вещества), так и за счет положительной ценностной характеристики в данном контексте. Одновременно Кундера (и его русский переводчик) блестяще демонстрирует, как в устойчивых языковых выражениях отразился синкретизм восприятия легкости и тяжести как позитивно-негативных концептов.

Важно и то, что в контексте фигурирует концепт земля. Именно на основе культа земли первоначально, по-видимому, и складывается в языке бинарная оппозиция легкость – тяжесть, а также синкретические позитивно-негативные ценностные характеристики соответствующих концептов. Так, по мнению авторов энциклопедии «Славянские древности», тяжесть маркирует притяжение человека к земле и является нередко символом смерти. Например, о новорожденном, вес которого был необычно большим, говорили, что его «тянет к себе земля», поэтому он «не жилец»; сербы считали, что покойник тяжелее живого человека, потому что его тянет земля. Для облегчения его веса за колеса привязывали веревку, которая, волочась по земле, передавала ей лишний вес[4].

Весьма показательно иллюстрирует это поверье герой русских былин Святогор. Его облик, как подчеркивает В. Я. Пропп, «унаследован от тех времен, когда огромный рост и нечеловеческая сила считались признаком истинного героя. <…> Он отличается не только гиперболической величиной и тяжестью, но и гиперболической силой»[5] (выделено мною. – Е. С.). Вместе с тем показательно, что из-за огромных размеров Святогора «не носила мать сыра земля», ему «не с кем силой померяться», «грузно от силушки, как от тяжелого бремени». На основе этих фактов В. Я. Пропп приходит к выводу о том, что «сила эта Святогору в тягость»[6]. Таким образом, оппозиция легкость – тяжесть находится в тесном взаимодействии с противопоставлением силы и слабости.

По мнению исследователя, «в лице Святогора изображается герой обреченный»[7]. Это проявляется, в частности, в том, что Святогора тянет к себе земля. Именно поэтому он, поднимая «сумочку переметную» с «тягой земною», «по колена в землю угряз». Герой архаики понимает, что это признак приближающейся смерти: «Верно, тут мне, Святогору, да и смерть пришла». В другом былинном сюжете Святогор и Илья Муромец по очереди ложатся в гроб, который подходит по размерам только Святогору. Именно ему «в гробу лежать сужено», поэтому ни Святогор, ни Илья не могут открыть крышку гроба, а при каждой попытке разрубить ее мечом гроб покрывается железным обручем.

Примечательна также локальная привязанность Святогора к горам, которые осмысливаются как признак хтонического, подземного мира. Иномирным признаком – слепотой – обладает и отец Святогора. На этом основании авторы энциклопедии «Мифы народов мира» приходят к следующему выводу:

«С<вятогор> находится в одном ряду с такими же бесполезными хтоническими богатырями русских сказок, как Горыня, Дубыня и Усыня: не случайно в одной из былин С<вятогор> назван Горынычем, что соотносит его и с Горыней и со Змеем Горынычем. В реконструкции С<вятогор> - хтоническое существо, возможно, открыто враждебное людям»[8].

Как видим, в архаическом сюжете о Святогоре тяжесть обладает негативной оценочностью. Вместе с тем обряд бросания горсти земли в могилу участниками похорон несет уже достаточно противоречивую семантику. С одной стороны, этот обряд выполнялся, чтобы земля была «легкой», с другой, по белорусским поверьям, близкие родственники покойного не должны были этого делать, иначе умершему будет тяжко лежать в земле. Диалектика легкости – тяжести зафиксирована в поверье о том, что душа окончательно расстается с телом, когда на гроб упадет первая горсть земли[9]. А по польским поверьям, душа оставляет тело при входе на кладбище, причем после этого гроб тяжелеет[10]. Отделяясь от тела, душа может не только «улететь», но и «упасть». См. сербское выражение док му душа не испадне "пока у него душа не выпадет"[11]. По пути на «тот свет» души покойников должны пройти над водой или пропастью по узкому мосту, при этом невесомые праведные души проходят по нему, а под душами, отягченными грехами, тонкий мостик рвется, и души попадают в ад[12]. Перебираясь на «тот свет», герой сказки может карабкаться наверх либо проваливаться под землю[13].

Подобным семантическим синкретизмом характеризовались и аграрные обряды на день Вознесения Господня. С одной стороны, в этот день, проведывая посевы, подкидывали в воздух печенье-лесенки, символизирующие Вознесение («чтобы так же высоко выросла и рожь»), и скатерти («чтобы лен был длинным»), поднимали за уши маленьких детей, спрашивая их: «Видишь ли Москву?», и выражали пожелание: «Расти, рожь, большая, вот такая». С другой стороны, в этот же день девушки катались по земле, что должно было обеспечить хороший урожай[14]. С той же целью катали в этот день по ниве и священнослужителей, чтобы снопы при жатве были такими же высокими и толстыми. При этом приговаривали: «Каков попок, таков и ленок». Такое катание по земле было одним из видов контактной магии, основанной на представлениях о взаимообусловленности репродуктивных процессов человека и земли. Показательно, что в ритуалах катания нередко актуализировался мотив коитуса с землей[15].

Важно подчеркнуть, что изменение ценностных характеристик в парах бинарных семантических оппозиций, подмеченное Кундерой в случае легкости – тяжести, – это не исключение, а правило. Как отмечается в энциклопедии «Славянские древности», характерной особенностью бинарных семантических оппозиций оказывается «их спаянность с категорией оценки: в каждой конкретной ситуации один из членов оппозиции оказывается носителем положительного начала, другой – отрицательного. Эта оценка может меняться на противоположную изменением “контекста” или прагматических установок: сакральное и благодетельное в одних условиях становится опасным и злокозненным в других. Например, четность (парность) в большинстве случаев получает отрицательную оценку, а нечетность (непарность) – положительную (непарным должно быть число подкладываемых под курицу яиц, число овец в хозяйстве, число сватов в обряде сватовства невесты, число блюд на ритуальной трапезе, число вносимых в дом поленьев, число венцов в срубе дома и т. д.). Однако, когда речь идет о брачной символике, четность имеет устойчивое положительное значение (при гаданиях о замужестве четное число – принесенных в охапке дров, обхваченных руками кольев забора, пойманных зерен и т. п. – сулит скорое замужество)»[16].

Интересно и то, что ни в «Славянских древностях», ни в работе Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова «Славянские языковые моделирующие системы» (1965) оппозиция легкость – тяжесть не только специально не рассматривается, но даже и не упоминается. Тем не менее приведенные выше примеры из традиционной обрядности, а также данные славянских языков свидетельствуют о важности этой оппозиции для традиционного сознания и об изменчивости ценностных характеристик ее членов в зависимости от ситуации.

Так, В. И. Даль приводит фразу Этот человек легок "ветрен, опрометчив"[17], сейчас бы мы сказали легкомыслен. В то же время в хрестоматийно известной реплике Лопахина о Раневской в пьесе А. Чехова «Вишневый сад»: «Хороший она человек. Легкий, простой человек» достаточно легкомысленная героиня пьесы характеризуется положительно.

Хорошо известны русские устойчивые выражения С легкой руки и У него легкая рука, положительно характеризующие удачливого человека. Вместе с тем в словаре В. И. Даля[18] зафиксированы поговорки Чужiя руки легки, да не къ сердцу и На легкую ручку, комкомъ да в кучку "как ни попало, дурно", отрицательно оценивающие «легкость руки».

Аналогично в польском языке выражение Miec lekka reke [букв. "иметь легкую руку"] может иметь два значения с противоположными ценностными характеристиками:  а) "достигать чего-то с легкостью" и б) "быть расточительным, легко тратить деньги"[19]. Подобным синкретизмом оценочной семантики обладает польское словосочетание Ciezka reka [букв. "тяжелая рука"]: а) "рука, обладающая сильным ударом" и б) "неумелая, неприспособленная к какому-либо делу рука"[20].

С другой стороны, внешне антонимичные русские сложные слова легковесный (поступок) и тяжеловесный (стиль изложения) оба имеют отрицательные коннотации.

Русские паремии Порхать, витать в облаках и Легкость в мыслях необыкновенная, маркирующие легкость, обладают негативной оценочностью, тогда как связанные с идеей тяжести фразеологизмы опуститься на землю, веский (железный) аргумент, весомый вклад и жаргонное стопудово "абсолютно верно" характеризуют объект с позитивной стороны.

В. И. Даль приводит диалектный глагол с положительной ценностной характеристикой тяжбти "прилежать, трудиться, работать"[21], а чуть ниже в его словаре можно встретить существительное тяжкун (там же), являющееся одним из эвфемистических названий беса, сатаны и потому принадлежащее к отрицательному оценочному полюсу.

Отрицательно оценивает легкую жизнь героиня фильма «Три тополя на Плющихе» Анна. На реплику таксиста «И все-то ты знаешь. На все у тебя ответ готов. Легко живешь» она отвечает: «Легко только злыдни живут. У них и вовсе заботы нет», однозначно относя легкую жизнь к полюсу зла. А потом, чтобы зафиксировать свое пребывание на противоположном полюсе, добавляет, используя метафору тяжести: «Дом на мне».

В русском, польском и чешском языках имеются формулы, основанные на метафоре легкости, желающие умершему легкого пребывания на «том свете»: русск. Пухом земля, польск. Niech mi ziemia lekka bedzie [букв. "Пусть ему земля легкой будет"][22], чешск. Dej mu Panbuh lekke odpocinuti [букв. "Дай ему, господи легко поспать"], Budi z mu zeme lehka [букв. "Пусть земля ему будет легка"][23].

Вместе с тем в чешском языке можно найти и отрицательно оцениваемую легкость. См. выражение Bere vsechno na lehkou vahu [букв. "Он все принимает за легкий вес"] "он ничему не придает серьезного значения"[24], а также фразу из экономического обзора: «Proto treba povazuji za jeden z nejzavaznejsich prohresku minule vlady lehkost , s jakou upustila svuj cil na prijeti eura v roce 2009 ci 2010» (Hospodarske noviny, 14.01.2009)[25], т. е. «Поэтому я считаю одним из самых серьезных промахов предыдущего правительства ту легкость, с которой оно отказалось от своих намерений перейти на евро в 2009 или в 2010 году».

Польское слово lekkosc, по сведениям историков польского языка, в XV в. могло иметь такие негативные значения, как "ветреность, оскорбление, обида, вред". См., например:

W Czechach legata papieskiego malo nie zabili i lekkosc mu wyrzadzili (M. Bielski), т. е. «В Чехии папского легата едва не убили и нанесли ему оскорбление».

Rakuski, slyszac, iz Jagiello jedzie, bojac sie jakiej lekkosci, ujechal z Krakowa (M. Bielski), т. е. «Ракуский, услышав, что Ягелло едет, боясь какой-нибудь обиды, уехал из Кракова»[26].

Польские и чешские слова, маркирующие тяжесть, также обладают синкретизмом оценочной семантики. Так, польск. ciezki "тяжелый" в древнепольском языке имело значения "неприятный, грустный, плохой, надоедливый,", а в диалектах также "гнусный, суровый, жестокий"[27]. См., например:

Ciezki z kaleki pan, z klechy pleban[28], т. е. «Плохой из калеки хозяин, а из юнца пастор».

Ciezki glupiec – с презрением о ком-либо глупом, наивном, легковерном.

С другой стороны, выражение ciezkie pieniadze [букв. "тяжелые деньги"; ср. русск. тугой кошелек с тем же этимологическим корнем] имеет значение "большие деньги" и имеет положительные коннотации[29].

Чешские выражения типа tezko chape [букв "он тяжело понимает"] "он с трудом понимает", ma z togo tezkou hlavu [букв. "у него из-за этого тяжелая голова"] "это причиняет ему большое беспокойство", priznat se pod tihou dukazu "признаться под тяжестью доказательств, улик" несут отрицательную оценочность. Тогда как в словах tezba "добыча полезных ископаемых", tezit "извлекать выгоду" и выражении vydelava tezke penize "он зарабатывает большие деньги" оценочность положительная[30] (ЧРС: I; 430-431).

Одновременно у целого ряда устойчивых выражений, использующих метафорическую модель тяжести или легкости, очень непросто определить ценностные характеристики даже в очень широком контексте. Например, выражения типа груз ответственности, навалилась работа, ответственность давит, бремя власти, ответственности могут оказаться позитивно или негативно окрашенными в зависимости от позиции автора высказывания. Выражение легок на помине может быть окрашено как в радостные, так и в иронические тона в зависимости от предыдущих оценок человека, о котором шел разговор. Легкий флирт может негативно оцениваться как "несерьезные, ни к чему не обязывающие отношения" и позитивно как умение непринужденно общаться с противоположным полом.

Нередко словосочетания, основанные на этой модели, вступают в более сложные семантические отношения. Так, легкая музыка противопоставлена тяжелому року, причем их позитивная или негативная оценка зависит от музыкальных предпочтений, а вместе они находятся в оппозиции к серьезной, классической, музыке.

Как отмечается в энциклопедии «Славянские древности», вследствие своей оценочной окраски семантические оппозиции «вступают в отношения эквивалентности, приравниваются друг к другу, начинают замещать друг друга и символически отождествляться». В частности, бинарная оппозиция мужской – женский может коррелировать с оппозициями правый – левый (по серб. суеверию, если дитя в утробе матери впервые зашевелится справа, то родится мальчик; если слева – то девочка); верхний–нижний (если ячмень вскочит на верхнем веке – родится мальчик, если на нижнем – девочка), внутренний – внешний (если будущая мать впервые ощутит свою беременность в доме – родится мальчик, если вне дома, на дворе – девочка)[31]. В связи с этой особенностью вполне логично, что между собой коррелируют оппозиции легкость – тяжесть и пустой – полный.

В энциклопедии «Славянские древности» справедливо отмечено, что семантическая оппозиция полный – пустой связана «с противопоставлением добра и зла, богатства и бедности, счастья и несчастья, жизни и смерти». Показательно, что многие магические действия, запреты и предписания, направленные на избежание или уничтожение зла, «часто бывают связаны с предотвращением контакта с пустыми предметами и объектами (ср. полес. пустэ "зло, нечистая сила")»[32]  (СД: IV; 145-146). В традиционной культуре важным считалось сразу после родов заполнить пустоту роженицы, душу у которой забрал ребенок. Вот почему ее кормили мясом голубя – птицы, символизирующей душу[33] (СД: I; 516).

На эмоциональном уровне с пустотой связана тоска. Важнейшие смысловые компоненты, составляющие семантику русского концепта «ТОСКА» – "тревога" и "душевная пустота", – обусловлены этимологической связью соответствующей лексемы, с одной стороны, с глаголом тискать, выражающим идею сжатия, тяжести (на основе которой развивается семантика иррационального страха), а с другой – с прилагательными тощий и тщетный, передающими идею пустоты[34].

В этом отношении показательны магические действия, направленные на защиту от тоски. Так, чтобы не тосковать по покойнику и не бояться его, родственники, вернувшись с похорон, контактируют с предметами, маркирующими пустоту: заглядывают в печь или пустую дежу. В заговорах от тоски может маркироваться идея сжатия, тяжести: тоска лежит на доске или прижата сверху доской[35].

Интересно, что в охотничьем заговоре тоску насылают на горностаев, при этом тоска связана с тяжестью: «…Наложит святой Никола тоску и сухоту и велику тяготу, не можно тебе, белому зверю горносталю чернохвостому, без моих плашек и без моих наживок не пити и не исти…»[36] (СД: V; 297).

Сосуществование этих свойств тоски – тесноты и пустоты – известный этнограф А. К. Байбурин объясняет тем, что в ситуации смерти мир, с одной стороны, «переполняется» избыточными объектами (смерть, покойник и его атрибуты), с другой – среди живых образуется пустота, вызванная смертью близкого человека, эта пустота и заполняется тоской. В результате мир «теряет свою привычную конфигурацию, становится если не новым, то незнакомым. В этой ситуации неизменно появляется страх». По словам исследователя, для появления страха достаточно было бы чего-то одного (либо тесноты, либо пустоты), но здесь присутствуют обе схемы, и страх сопровождается тоской. Каждое из этих переживаний имеет свою сильную позицию: страх соотносится с присутствием смерти, а тоска – с пустотой. «В контексте похоронной обрядности, – подчеркивает ученый, – пустота имеет двоякий смысл: во-первых, пустота во внешнем пространстве (этот вид пустоты как раз и вызывает страх), во-вторых, пустота в живых, в их душах после смерти близкого человека. Такая (внутренняя) пустота связывается с тоской. Связь тоски с пустотой многопланова: тоска заполняет образовавшуюся пустоту; тоска опустошает человека и, наконец, тоска сама является пустотой»[37]  (выделено автором. – Е. С.).

Традиционным сознанием тоска осуждается. А. К. Байбурин объясняет это несколькими причинами. Во-первых, тоска наносит вред как живому, так и мертвому: живой начинает сохнуть, а мертвому тяжело лежать (эта тяжесть зафиксирована, в частности, в др-русск. ТOУГА и чешск. touha). Во-вторых, тоска противоречит христианскому пониманию смерти как началу «вечной жизни», поэтому тосковать считалось допустимым лишь до сорокового дня, когда, по христианским представлениям, душа покойного покидает землю. В-третьих, нарушение временных ограничений тоски ведет к нарушению пространственных границ между миром живых и миром мертвых: покойник начинает «ходить» к тоскующей по нему родне.

Подведем итоги.

1. Рассмотренные оппозиции активно взаимодействуют друг с другом в языке и культуре.

2. Их аксиология может ситуативно меняться, в результате чего концепты, составляющие каждую из оппозиций, оказываются в целом синкретически позитивно-негативными.

 

Список литературы

1. Агранович С. З., Стефанский Е. Е.  Миф в слове: продолжение жизни. – Самара: Изд-во СаГА, 2003. – 168 c.

2. Байбурин А. К. Тоска и страх в контексте похоронной обрядности (к ритуально-мифологическому подтексту одного сюжета) // Труды факультета этнологии. – СПб., 2001. – Вып. 1. – С. 96–115.

3. Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие системы. – М. : Наука, 1965. – 246 с.

4. Пропп В. Я. Русский героический эпос. – М. : Лабиринт, 1999. – 636 с.

5. Старцева Н. Р. Способы деконструкции бинарных оппозиций в постмодернист-ском романе («Невыносимая легкость бытия» М. Кундеры и «Искренне Ваш Шурик» Л. Улицкой) // Актуальные проблемы гуманитарных и естественных наук. – 2010. – № 12. – C. 587–591.

6. Стефанский Е. Е. Эмоциональные концепты как фрагмент мифологической и современной языковых картин мира (на материале концептов, обозначающих негативные эмоции в русской, польской и чешской лингвокультурах) : монография. – Самара : Самар. гуманит. акад., 2008. – 316 с.

Словари и энциклопедии

1. Даль В. И. Словарь живого великорусского языка: в 4 т. – М. : Русский язык, 1989-1991.

2. Мифы народов мира: энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С. А. Токарев.– 2-е изд. – М.: Советская энциклопедия, 1987.

3. Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. – М.: Международные отношения, 1999-2012.

4. Чешско-русский словарь: в 2 т. – 2-е изд., стереотип. – М. ; Прага, 1976.

5. Borys W. Slownik etymologiczny jezyka polskiego. – Krakow, 2005. – 864 s.

6. Cesky narodni korpus [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://korpus.cz/

7. Dlugosz-Kurczabow, K. Nowy slownik etymologiczny jezyka polskiego. – Warszawa: PWN, 2003. – 658 s.

8. Slownik jezyka polskiego / Red. naukowy M.Szymczak. W 3 tt. – Warszawa, 1981.

Тексты М. Кундеры

1. Кундера М. Невыносимая легкость бытия / пер. Н. Шульгиной. – СПб. : Азбука-классика, 2003. – 352 с.

2. Кундера М. Шутка / пер. Н. Шульгиной. – СПб. : Азбука-классика, 2003. – 416 с. (Ш)

3. Kundera M. Zert. – Brno : Atlantis, 1996. – 328 s.

 

---

 

 

 

Комментарии

Имя	Запомнить
Email
Сайт
Сообщение

← Предыдущая статья
Summaries

Следующая статья →
Как чистые знаки глубины

• Вестник Самарской гуманитарной академии 2014-2
• Содержание
• Неуверенная идентичность (самосознание философа в современной России)
• Мечты о реальности и глобализм современных медиакоммуникаций
• Смерть в терминах престижной траты: взаимная конвертация хюбриса и харизмы
• Соотношение речи и языка в контексте герменевтической феноменологии
• Логика спонтанности в процессах познания
• Онтологические начала политики и экономики
• Социальный эволюционизм Герберта Спенсера и дарвинизм
• Эрнст Юнгер: земля и миф