Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Mixtura verborum’2002: По следам человека. Сб. ст. - Самар. гуманит. акад. - Самара, 2002. С. 139-151.
В отличие от специальных терминов, слово «исток» не вызывает трудностей в понимании. «От истоков», «исток заключается в следующем» – это вполне прозрачные по смыслу речевые конструкции. Но «исток» не является в них главным словом. Говорящего интересует здесь искомое нечто, происхождение которого нуждается в прояснении. Само по себе понятие истока, оторванное от предмета, выглядит неполным. Помыслить исток без предмета практически невозможно – привычные, сложившиеся структуры сознания этому сопротивляются. Ответ на вопрос, что же такое исток сам по себе, вызывает сложности, оставляя после себя смутное, неясное ощущение. Ясно, что это некое понятие, принадлежащее к роду универсальных понятий, но содержание, которое несет оно в себе, остается скрытым. В то же время стоит лишь возвратить ему привычную плотную сопряженность с вещью, и станет ясно, что, обращаясь к истоку, мы вопрошаем о причине, благодаря которой нечто, существующее сейчас, когда-то в прошлом получило силы быть.
В философской европейской традиции, идущей вслед за Платоном, исток связан с определением степени соответствия вещей идеям, лежащим в основе всего, предстает как этическая категория, как некий образец, с которым сверяется наличное положение вещей и делается вывод об их должном или недолжном состоянии. Исток выступал прежде всего как причастность подлинному и абсолютному, и это давало основания для уверенности, что вещь в своем исходном состоянии необходимо ведет свое начало из взаимосвязи с абсолютом. Данное представление о роли истока лежит в основе метафизической традиции в философии, но сам исток при этом не рассматривается как некая проблема. Он выступает как нечто имманентное и настолько фундаментальное, что его проблематизация неизбежно вызвала бы разрушение сложившейся мыслительной традиции, что в дальнейшем и происходит, вызывая изменение роли понятия истока. Исток перестает быть инстанцией, к которой можно обращаться в поисках смысла. Таким образом, вокруг понятия истока возникает странная, двусмысленная ситуация. С одной стороны, оно не является тем понятием, с которым работает философия. Термин «исток» не включен в философские словари и энциклопедии, не встречается в учебной литературе. Но в контексте культуры это понятие существует как философское. Оно отсылает к вопросу, который можно назвать отправным моментом в становлении философского сознания: «Почему есть нечто, а не ничто?» Тем не менее в философии понятие истока затрагивается достаточно редко. Возможно, по отношению к этой проблеме трудно найти оптимальную дистанцию: если исток лежит в основе сознания, то он не может быть поставлен как проблема, без того чтобы не рухнул весь фундамент мысли. Если же вести речь об истоке отстраненно, проблемой становится не то, как он есть, а то, есть ли он вообще. Таким образом, исток, еще не успев сформироваться как самостоятельный концепт, уже начинает осознаваться как метанарратив.
Как уже говорилось, период преодоления метафизики значительным образом изменяет роль понятия истока. В связи с чем это происходит? Дело касается изменения парадигмы сознания в целом. По мысли Делеза, «современный мир – это мир симулякров. Человек в нем не переживает Бога, тождество субъекта не переживает тождества субстанции, все тождества симулированы, возникая, как оптический эффект более глубокой игры – игры различия и повторения»[1]. Время перестает восприниматься как линейное, выдает странные эффекты, уже не вписывающиеся в привычные представления о его трехмерной структуре, состоящей из прошлого, настоящего и будущего. Происходит разрушение субъект-объектной структуры, что в свою очередь приводит к ломке сложившегося языка, на котором становится невозможно описывать существующий опыт и получать прозрачный, ясный смысл. Теряется ощущение единства мира, мир и все его составляющие кажутся раздробленными, и возврат к прежнему единству невозможен. Точки, вокруг которой могло концентрироваться единство, нет: ее наличие значило бы иерархичность сознания, но теперь для этого утрачены основания. Сама постановка задачи становится иной – это уже не поиск подлинной точки опоры, а необходимость работать с неопределимым в принципе. Это вынесение смысла из Хаоса, перед лицом которого стоит современная философия и который «не есть беспорядок, не есть отсутствие структуры, не есть пустое ничто – Хаос безразличен ко всяким оппозициям. Это не пустота, а переизбыток, кишение различий, бесконечных интенсивностей, которые исчезают в момент своего возникновения»[2]. Исток в такой ситуации упраздняется. В мире, где одно является неотличимой копией другого, бессмысленно апеллировать к первопричине. Но означает ли это, что вместе с упразднением истока как структуры упраздняются причины как таковые? И чем оборачивается утрата представления о подлинном и всеобщем для конкретной индивидуально-личной судьбы? Возможно ли теперь утверждение самости, единичности, принципа самобытия? Что происходит с индивидуальным сознанием, оторванным от истока? В задачу мысли в такой ситуации входит даже не столько поиск конкретного ответа, сколько попытка определить, возможен ли ответ в принципе.
С распадом субъект-объектной структуры человек остался вынесен за скобки. В философии диагностируется отсутствие человека. Проблемами человека занимается целый ряд гуманитарных наук, но человеческое существование в целом в ситуации распада всех единств и оппозиций не поддается определенным и четким характеристикам. Несмотря на беспокойство по поводу утраты человека и человеческого, выразить это беспокойство в речи достаточно затруднительно, так как сложившийся понятийный аппарат привычно выдает метанарративы, не дающие мысли сбыться. Человек не выдерживает вопрошания, то, что казалось очевидным, теряется и ускользает при попытке поставить его под вопрос и определить. Индивид оказывается разлученным с окружающим его пространством мысли, он уже не центр и даже не составная часть. По отношению к мышлению складывается странная ситуация: мысль теряет своего носителя. И в пространстве, где все оппозиции сняты, возникает новая оппозиция: оппозиция эмпирического опыта, не поддающегося понятийному дискурсу, и мысли, для которой данные опыта важны не сами по себе, а в качестве симптомов. Мысль занимается диагностикой действительности, опыт протестует против действительности и требует Иного. Опыт здесь предстает скорее как каприз, как ничем не подкрепленное желание, необоснованный отказ мириться с данностями, который заранее обречен на провал, так как не имеет ничего, что можно было бы противопоставить действительному положению вещей. По сравнению с мыслью опыт смешон и непродуктивен. Но главная проблема заключается в том, что от него совершенно невозможно избавиться, ему невозможно что-либо противопоставить, ведь целостность, единство, потребность быть причастным к источнику происхождения – это то, что организует всякий опыт, и именно на материале опыта возникает каприз – иметь гарантию единения с подлинным. В рамках мышления это противоречие неразрешимо. Но то, что для сознания потребность ощущать себя целым звучит неубедительно, поскольку противоречит положениям действительности, не отменяет саму эту потребность как таковую. В рамках современной ситуации потребность в целостности, потребность найти точку опоры на фоне погружения мира в Хаос предстает как некий симптом. Все, что возможно, это вопрошание об истоке как имеющемся опыте причастности самобытийно-подлинному, еще не поставленному под вопрос, взятому как таковое. Возникает новый вопрос, как построить вопрошание, чтобы получить ответ. Что мы намерены искать? Нас интересует ситуация перехода от истока как основы мышления к истоку как метанарративу, так и не ставшему концептом. Следовательно, мы должны обратиться к опыту преодоления метафизики. Этот момент традиционно связывается с философией Хайдеггера, для которой преодоление метафизики являлось необходимой насущной задачей, позволяющей увидеть бытие как проблему
По мысли Хайдеггера, в данный момент состояние философии таково, что потеряно различие между бытием и сущим, что приводит к забвению бытия. В такой ситуации появляется необходимость преодоления. Философская традиция уже не способствует порождению мысли, она становится слишком тесна для того, чтобы мысль развивалась дальше, и больше не является для нее точкой опоры. Возникает задача: сквозь традицию добраться до момента, когда возможно будет восстановить первоначальный вопрос о бытии. Иными словами, Хайдеггера интересовал исток как точка отсчета, в которой еще возможно постижение бытия не как «общего и пустого понятия», а как непотаенного, открытого для сознания. В работе «Основные понятия метафизики» Хайдеггер определяет философию словами Новалиса как «ностальгию, тягу повсюду быть дома». Ностальгия указывает как на сопряженность человека и бытия, его открытость бытию, так и на конечность человека. В присутствии Dasein бытие лишь приоткрывается человеку, сам же он по-прежнему остается в сущем, бытие не дано ему как целое, у него есть лишь тяга к целому, к которому человек не в силах приблизиться. Все, что дано человеку, – возможность пережить притяжение к той точке, в которой бытие и сущее связаны переходом от первого ко второму, то есть бытие дано человеку в качестве истока сущего. И задачей философии Хайдеггер видит рефлексию по поводу этого притяжения, постоянное памятование о нем. Но метафизика интересуется лишь феноменами сущего как такового и не доходит до истока сущего – бытия. В основании метафизики лежит бытие, но обращена она к сущему. Результат такого мышления – забвение о той почве, в которую уходят корни, забвение о самом корне, перевод всех сил в рост, в жизнь, но именно это в конечном итоге приводит к усредненности и утрате подлинного смысла. Метафизика, по мнению Хайдеггера, призвана постоянно напоминать о почве, в которой коренится дерево, но и она захвачена вопросами не о бытии, а о сущем. В этом и видится Хайдеггеру ее недостаточность. Мыслить сущее без бытия – значит не иметь возможности мыслить о причине становления сущего, о его истоке. Нельзя сказать, что метафизика совершенно забывает о нем. Но она ограничивается истоком вещи – идеей. Исток же сущего в целом остается предан забвению. Таким образом, то, что дано человеку в качестве непотаенного (αληθεια), остается вынесено за рамки метафизики.
В немецком языке слово «исток» («Urspung») означает происхождение сущности. Приставка -ur означает «древность», «отдаленность во времени» – нечто, аналогичное русскому -пра; -sprung – «прыжок, скачок». Таким образом, происхождение сущности подразумевается неким древним «прапрыжком», результатом которого и явился исход сущего из бытия. Речь идет о событии, отдаленном во времени, но постоянно актуально возобновляемом. Как следует поставить вопрос, чтобы привести мысль к бытию как истоку сущего и чтобы при этом не потерялась открытость для каждого бытия-присутствия в его непотаенности? Очевидно, что помыслить и то и другое в качестве целого мешает представление о времени как о линейности, где события прошлого и события настоящего отделены друг от друга и связны лишь причинно-следственными связями. Постоянно возобновляемый, но от этого не перестающий быть древним, «прапрыжок» возможен лишь тогда, когда время перестает быть линией, «срывается с петель» и меняет свою структуру. Хронологическая соотнесенность истока с прошлым не мешает ему возобновляться в настоящем в качестве скачка, в результате которого происходит вступление человека и бытия во взаимопринадлежность. «Мы все еще не вступили в эту сопринадлежность. Но как происходит такое вступление? Оно происходит, когда мы отступаем от установки представляющего мышления. Отступая, мы совершаем прыжок. Этот прыжок направлен и от бытия, тем самым удаляясь от него. Но бытие с ранней эпохи западного мышления истолковывается как основа, на которой основано всякое сущее как сущее. Так куда же направлен этот прыжок, если он отрывается от основы? Не прыжок ли это в безосновную бездну? Да, так и есть, если мы представляем прыжок, не выходя за пределы метафизического мышления. И совсем нет, если мы прыгаем и себя отпускаем. Куда же? В то, с чем мы всегда уже связаны: в принадлежность к бытию. Но ведь и само бытие принадлежит к нам; ибо только при нас может бытийствовать бытие, т. е. присутствовать»[3].
Для того чтобы человек и бытие находились в присущей им взаимопринадлежности, исток должен непрестанно возобновляться. Забвение бытия во многом связано с невозможностью актуализировать момент происхождения, так как он принадлежит прошлому, древности. При этом упускается из виду, что происхождение продолжает «происходить» здесь и теперь. Исток, при помощи которого Хайдеггер выстраивает свой метод постановки бытийного вопроса, не является для Хайдеггера проблемой. Она представляет собой фигуру мысли, при помощи которой автор выполняет поставленные задачи. Но то, каким образом она выстраивается, представляет собой множество возможностей для ее дальнейшего переосмысления, дальнейшей работы по формированию понятия истока как концепта. Тем не менее в более поздних периодах творчества Хайдеггер ставит иные задачи. Исток, хотя и продолжает оставаться фигурой в философии Хайдеггера, несет на себе совсем иную смысловую нагрузку.
В 30-е годы Хайдеггер оставляет позади последние интеллектуальные вехи. «Философствование о бытии, по Хайдеггеру, должно вполне обдуманно "покинуть" этот мир культуры и переместиться на самую почву, где располагается и всякий обычный человек и где устанавливается "самая близкая близость" человеческого существования к вещам мира, к миру как таковому»[4]. В этот период Хайдеггер пишет работу «Исток художественного творения», где закладываются концепты земли и мира, с которыми он работает в дальнейшем. Как отражаются эти перемены на значении понятия истока, что представляет собой теперь фигура истока, выстраиваемая автором?
Невозможно сказать, что интерес к разработке этой темы утрачен, она продолжает входить в сферу исследовательских интересов Хайдеггера. Сам термин «исток» присутствует в названии работы «Исток художественного творения», но речь в ней идет не столько об истоке, сколько о сущности искусства. «Исток здесь обозначает, откуда нечто пошло и посредством чего нечто стало тем, что оно есть, и стало таким, каково оно. То же, что есть нечто, будучи таковым, каково оно, мы именуем сущностью. Исток чего-либо есть происхождение его сущности. Вопрос об истоке художественного творения вопрошает о происхождении его сущности»[5]. Поясняя в самом начале работы слово «исток», Хайдеггер в дальнейшем не возвращается к его проблематизации. Исток по-прежнему остается «рабочим инструментом» исследователя, но представляет из себя формальную фигуру, не несущую на себе основную смысловую нагрузку. Наиболее содержательной в отношении раскрытия понятия истока оказывается в данной работе тема земли. С этой темой в дальнейшем у Хайдеггера связана тема беспокойства по поводу потери укоренности в современном мире, тема необходимости возврата к истокам. И исток здесь действительно предстает как проблема. Но теперь он приобретает традиционный простой и ясный смысл, часто используемый в обыденной разговорной речи, истолковывается через образ родных мест, необходимость возврата к утраченному современной цивилизацией образу жизни. В нем уже невозможно угадать тот непрестанно актуализируемый «прапрыжок», в основе которого лежит все сущее. В «Истоке художественного творения» исток представляет собой не содержательную, а скорее формальную фигуру. Однако в дальнейшем происходит переход от формализации истока к его утверждению в качестве одного из самых значимых понятий философии. Но философия предстает здесь уже не как фундаментальная онтология, вопросы, ею задаваемые, приобретают теперь социальную окраску, являясь ответом на проблемы, которыми живет современность. Следующий момент философии Хайдеггера связан с работой над проблемой утраты укорененности и утверждением «простоты» бытия.
В 40–50-е годы в философии Хайдеггера наступает период создания работ, за которые впоследствии он будет назван «философом-поэтом», «философом родных мест». В это время он издает свой сборник «Holzwege», который был принят его современниками как «невольное свидетельство безысходных блужданий»[6]. Название сборника переводилось на разные языки как «Лесовозные тропы», «Дебри», «Дороги, ведущие в никуда». Но в данном случае это знаменует собой не неудачу в выполнении поставленных задач, а закономерный результат успеха, полноту, необходимость для мысли. Работа «Проселок», входящая в состав сборника, представляет собой совсем небольшой по объему автобиографический текст, в который, по выражению А. В. Михайлова, «Хайдеггеру удается вложить всю, в сущности, свою философию»[7]. В отличие от периода возобновления вопроса о бытии, где задачей ставится не ответ на вопрос, а прежде всего точная постановка проблемы, здесь акцент поставлен не на вопросе, а на утверждении. Ответ уже дан в готовом виде, непотаенность бытия являет себя в феноменах сущего, человеку остается лишь уловить зов «лада», не забывать о своем истоке, постоянно возвращаясь к нему. Но на фоне ярко разработанной темы возвращения, тема ухода лишь только названа. Здесь заключается противоречивость позиции автора, которую подмечает А. В. Михайлов: «Возвращение торжественно провозглашается здесь как бы абсолютной, безусловной целью, а об уходе, непременном условии возвращения, как бы и нет речи. Вернее, по контрасту с благостью возвращения и «отказа» всякий уход, или исход, начинает восприниматься уже как непростительная измена себе и своему, измена «тому же самому» как тождеству, самотождественности бытия – заданного тебе, написанного тебе на роду»[8]. Проселочная дорога совершает поворот, что знаменует собой возвращение и отказ. «Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты. Проникновенный зов поселяет в длинной цепи истока»[9]. Отказ здесь означает отказ от всего, что ведет к забвению бытия. Прочная связь с истоками является утверждением человека в радости подлинного бытия. Причиной того, что Хайдеггер переносит свой исследовательский интерес именно в эту сферу, является, по-видимому, актуальный запрос, исходящий из самой сути безбытийного существования человека. Действительность приобретает угрожающий для человека характер, под угрозой находится осмысленность жизни. «Мы задумаемся еще раз и спросим: "Что происходит здесь – как с людьми, оторванными от родины, так и с теми, кто остался на родной земле?" Ответ: сейчас под угрозой находится сама укорененность человека. Более того, потеря корней не вызвана одними лишь внешними обстоятельствами и судьбой, она происходит лишь от небрежности и поверхности образа жизни человека. Утрата укорененности исходит из самого духа века, в котором мы рождены»[10], – пишет Хайдеггер в своей статье «Отрешенность». В этой ситуации философ видит необходимость в поиске новой почвы, нового укоренения, без чего существование человека «попадает в тиски планирования, организации и калькуляции»[11].
Корни, это то, на чем построено существование человека, в отрыве от них он вынужден пребывать в состоянии кризиса. Здесь исток является возможностью спасения человека, необходимым звеном в его существовании. Философия Хайдеггера последнего периода напоминает отдельными чертами некую этическую систему. Здесь оставлены позади построения фундаментальной онтологии. Преодоление метафизики – это уже свершившийся факт, на месте прежних построений возникают новые. Несмотря на изменения угла исследовательского интереса к теме бытия, эта тема у Хайдеггера все время сопряжена с понятием истока. Вначале он предстает перед нами как сложносоставная структура, которая удерживает на себе два бытийных плана: план актуальности (Desein) и план укоренения в некой древности (Ursprung). Здесь исток начинает формироваться в качестве концепта, способного нести на себе многочисленные переосмысления бытийной проблемы. Логично было бы предположить, что разработке этого концепта будет посвящен дальнейший период творчества Хайдеггера. Но в дальнейшем Хайдеггер отходит от полученного при разработке фундаментальной онтологии конструкта. Исток представляет собой не концепт, а скорее фигуру, которая не содержит в себе основной смысл, но от которой тем не менее автору трудно отказаться в силу определенной мыслительной привычки.
Следующим этапом в разработке понятия истока можно считать возвращение к этой теме в позднем периоде творчества немецкого мыслителя. Интерес к этому понятию формируется в данном случае как попытка ответа на вызов, который выдвигает мир всему человечеству. Ситуация технизации и потери укоренности требует, по мнению Хайдеггера, движения назад, необходимого для того, чтобы обрести новую почву для коренения и стояния. «Если отрешенность от вещей и открытость для тайны пробудятся в нас, то мы выйдем в путь, который выведет нас к новой почве для коренения и стояния. На этой почве творчество может пустить новые корни и принести плоды на века»[12]. Заключительный этап творчества Хайдеггера представляет собой выражение беспокойства по поводу современной ситуации. Его позиция в этом вопросе отличается своей «метафизичностью» по сравнению с позицией философов периода постмодерна. Хайдеггер продолжает настаивать на целостности человека, утверждая, что «личность дана в мире как совокупность интенциональных актов, кои имплицированы единой смысловой структурой»[13]. Такая позиция позволяет ему рассматривать негативные моменты современности как нечто, подлежащее преодолению. И этим его диагноз современности отличен от того, как диагностирует ситуацию постмодерн. При этом в философии Хайдеггера определенным образом закладывается ситуация исчезновения человека из философии, которая происходит в последующем периоде. Человек у Хайдеггера не способен к проявлению самодостаточности именно в силу неизбежности своей связи с истоком, который выступает гарантией человека и человечности. Человек представлен как воплощение природной мощи, но одновременно с этим его развитие требует постоянной подпитки извне, он зависим от условий, в которых находится, и это неизбежно порождает в нем страх утраты. Этому страху противопоставляется кротость, покорность своему истоку, помогающая принять свою конечность. Разговор о необходимости причастности к истоку странен еще и тем, что предполагает инстанцию, которая могла бы эту причастность подтвердить, то есть наблюдателя. Индивид сам по себе не способен дать отчет в своей причастности к истоку в силу того, что он постоянно охвачен ностальгией, близость к родным местам не заглушает его тягу быть дома повсюду. Утверждение необходимости причастности к истоку обращено не столько к конкретному человеку, сколько ко всему человечеству как средство решения некоторых проблем человеческого существования в целом. Отдельный человек предстает при таком подходе как слабое, зависимое существо, удел которого держаться корней и постоянно возвращаться, не замечая собственного ухода. Ему не дано ответить соблазну самобытийности, его удел вечный возврат к исходной точке, напоминающий сизифов труд. Подлинность его существования оборачивается на самом деле трагической невозможностью перешагнуть свои пределы, которая в данном случае поэтизируется и выступает как нечто возвышающее и придающее смысл. Человек захвачен противоречивостью и абсурдностью своего положения. Способ, которым Хайдеггер пытается вернуть человеку осмысленность существования, обнаруживает на самом деле невыполнимость поставленной задачи. На примере хайдеггеровских построений невольно убеждаешься, что возвращение к истоку скрывает в себе попытку отказаться от данной реальности и обрести потерянный рай. Постмодернизм выражает отказ в повторении попыток вернуться в невозможное. Но этот отказ, равно как и попытка Хайдеггера обрести потерянный рай в утверждении простоты и близости к корням, является попыткой ответа на один и тот же вопрос, который разворачивает перед нами современность. Вопрос о том, что представляет собой мир по отношению к человеку и человек по отношению к миру, и какова судьба их взаимодействия.
[1] Делез Ж. Различие и повторение. – СПб.: Петрополис, 1998. – С. 9.
[2] Фролова М. А., Савенкова Е. В. От Хаоса к Мысли: метафора времени, время метафоры // Mixtura verborum'2001: Непредставимое и метаязык: Сб. ст. / Самар. гуманит. акад.; Под общ. ред. С. А. Лишаева. – Самара, 2002. – С. 20.
[3] Хайдеггер М. Тождество и различие. – М.: Гнозис, 1997. – С. 19.
[4] Мотрошилова Н. В. Драма жизни, идей и грехопадения Мартина Хайдеггера // Философия Мартина Хайдеггера и современность. – М.: Наука, 1991. – С. 44.
[5] Хайдеггер М. Исток художественного творения // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет: Пер. с нем. / Сост., пер., вступ. ст., примеч. А. В. Михайлова. – М.: Гнозис, 1993. – С. 51.
[6] См.: Бибихин В. В. Дело Хайдеггера // Хайдеггер М. Время и бытие. – М.: Республика, 1993. – С. 5.
[7] Михайлов А. В. Вместо введения // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. – С. VII.
[8] Михайлов А. В. Философия проселка // Там же. – С. XVIII.
[9] Хайдеггер М. Проселок // Там же. – С. 240.
[10] Хайдеггер М. Отрешенность // Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге: Сборник: Пер. с нем. / Под ред. А. В. Доброхотова. – М.: Высш. шк., 1991. – С. 106.
[11] Там же.
[12] Хайдеггер М. Отрешенность. – С. 111.
[13] Хайдеггер М. Мысли, постулаты, афоризмы, философские интерпретации, тезисы: Пер. с нем. / Под ред. А. В. Доброхотова. – М.: Высш. шк, 1998. – С. 118
← Предыдущая статья
Фрактал: экспериментальная модель понимания
Следующая статья →
Отчет о «перегонке мыслей с места на место по заданным направлениям»
О тексте
Дополнительно