Сайт работает при поддержке
социально-гуманитарного института
Самарского университета
Сайт создан благодаря поддержке
Самарской гуманитарной академии
Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология.» – 2006. – № 1 (4) стр.126-143
Социальную реальность предлагается моделировать как систему событий, смысловая связь которых образуется в результате практического обобщения каждым событием конечного множества его образцов. Под социальными событиями понимаются смысловые аспекты человеческих действий, раскрываемые через смыслы предшествующих действий, инкорпорированные в габитусах действующих людей. Модель совмещает представление о бесконечности взаимосвязанных по смыслу событий с представлением о конечности каждого конкретного смысла. Это объясняет и преемственность смысла, и его изменение – иногда незначительное, а иногда радикальное.
Ключевые слова: социальная реальность, социальная теория, событие, действие, коммуникация, финитизм, смысл, значение, знак, трансцендентальное означаемое, референция, следование правилу, обобщение, социальные эстафеты, привычка, мимесис, тело, габитус.
Среди множества социальных теорий есть те, которые можно назвать событийными. Они основаны на понимании социальной реальности как последовательности взаимосвязанных по смыслу событий. Как правило, это теории, созданные относительно недавно и учитывающие результаты предыдущего развития социальных наук и методологии социального познания. Мне уже приходилось обсуждать достоинства событийного подхода[1]. В частности, он позволяет преодолеть противопоставление субъекта и объекта познания, учесть смысловой характер социальной реальности, совместить человеческую свободу с существованием социальных структур и объяснить детерминировано–хаотический характер социальной динамики. В той или иной мере событийными можно назвать теории таких известных западных авторов, как П. Бурдье, Э. Гидденс и Н. Луман. В отечественной литературе систематически исследует возможности этого подхода А. Ф. Филиппов. В качестве будущей новой фундаментальной социологической теории он предлагает именно теорию социальных событий[2].
Я хочу включиться в указанную традицию и наметить пути построения такой событийной модели социальной реальности, которая при объяснении смысловой связи событий исходила бы из постулата о конечности смысла каждого конкретного события. Что понимается под событием, смыслом и его конечностью, будет объяснено ниже.
Всякая модель выражает перспективу, поэтому разные модели не столько противоречат, сколько дополняют друг друга. Отправной точкой для построения предлагаемой модели стал вопрос о возможности взаимодействия вообще и вербальной коммуникации в частности. Она призвана объяснить, каким образом взаимодействующие люди понимают друг друга, как сохраняется смысловая преемственность их действий, как изменяются смыслы и почему иногда эти изменения приобретают взрывообразный характер.
А. Ф. Филиппов определяет событие как «смысловой комплекс, означающий соотносительное акту наблюдения единство»[3]. Он рассматривает событие как неразложимый с точки зрения наблюдателя элемент социальности, использует это понятие, чтобы мыслить о социальном как дискретном. Очевидно, что событие может быть социальным действием, но за понятием действия стоит традиция целостного восприятия социальной системы, неявно препятствующая внимательному изучению ее элементов. Более того, согласно А. Ф. Филиппову, метафора целостности неявно настраивает нас на восприятие социального как вещи. А вещь, сколько ее не разделяй на элементы, будет состоять из более мелких вещей. Теории социального действия появились в результате попыток описать социальное как невещественную, смысловую реальность. В философии смысл часто связывался с событием, но «интерпретация события как действия и действия как события, хотя и напрашивалась, никогда не была доведена до конца»[4].
В своей модели я буду исходить из понимания события, которое в главном совпадает с пониманием А. Ф. Филиппова: социальная реальность состоит из взаимосвязанных событий; событие – это невещественное, смысловое единство; событие наблюдается как нечто неразложимое на дальнейшие элементы; событие происходит в пространстве и времени; процессы – это последовательности событий. Мое понимание социального события отличается от понимания А. Ф. Филиппова, как минимум, в одном аспекте. Я соотношу социальные события со смыслом человеческих действий. Концептуально события отличны от действий, но наблюдаются они как действия[5]. Поэтому в рамках моей модели невозможен такой пример события, как «камень упал с крыши». Хотя, возможно, и для А. Ф. Филиппова это пример не социального события, а события вообще.
Итак, событие – это один из смысловых аспектов наблюдаемого действия, в то время как само действие вещественно и поэтому событием не является. Можно сказать, что действие становиться событием, выражает событие в силу того, что оно наблюдается. Ненаблюдаемое действие подобно вещи в себе, а наблюдаемое всегда уже имеет некий смысл. Важно, что событие имеет очевидные для наблюдателя границы, отличающие его от другого события. При этом можно наблюдать как собственное действие, так и действие другого человека, как индивидуальное действие, так и совместное действие многих людей (например, забастовка или учиненный толпой погром – это тоже события).
Что общего можно обнаружить в самых различных пониманиях термина «смысл», встречающихся в философской и научной литературе? То, что смысл – это всегда смысл чего–то иного. Точнее, смысл – это что–то иное. Мы говорим о смысле знака, всегда уже имея в виду, что он – это не сам знак, а что–то, к чему знак нас отсылает. Так же обстоит дело со смыслом любой вещи, в том числе – со смыслом действия[6].
В зависимости от того, к чему вещь нас отсылает, можно говорить о ее различных смыслах. Ж. Делез, рассуждая о смысле предложения, отличает его от таких отношений в предложении, как денотация, манифестация и сигнификация. Если бы смысл совпадал с денотацией, он заключался бы в состоянии вещей, о которых говорится в предложении. Если бы смысл совпадал с манифестацией, он бы выражал состояние говорящего «Я». Если бы смысл совпадал с сигнификацией, он заключался бы в универсальной структуре языка, реализующейся через предложение. Но, согласно Делезу, смысл – это событие, выражаемое предложением. При этом смысл не сливается с самим предложением. Предложение выражает смысл предыдущего предложения, которое обязательно должно иметь место, ведь всякое высказывание предполагает смысл. Без этого предположения речь не могла бы начаться. «Иными словами, – пишет Делез, – говоря нечто, я в то же время никогда не проговариваю смысл того, о чем идет речь. Но с другой стороны, я всегда могу сделать смысл того, о чем говорю, объектом следующего предложения, смысл которого я, в свою очередь, при этом тоже не проговариваю»[7].
Мне кажется, что Делез отличает смысл от денотации, манифестации и сигнификации именно потому, что другие авторы говорят о смысле–денотации, смысле–манифестации и смысле–сигнификации. Существование смысла–события и представление о нем не отменяют другие смысловые аспекты предложения. Событие существует наряду с денотацией, манифестацией и сигнификацией. Делез лишь различает новый аспект, делая исследование предложения более полным и интересным. Подход Делеза можно реализовать и в исследовании действия, обнаружив в нем аналоги всех тех смыслов, которые имеют место в предложении.
Исходя из того, что действие имеет множество смыслов, попробую их описать, опираясь на схему Делеза и различные концепции действия, существующие в литературе. Например, в марксизме смысл действия выявляется через ответ на вопрос о том, что производится в действии. Практика понимается как производство и воспроизводство. Смысл всякого действия двойственен: в нем реализуется, с одной стороны, потребительская, а с другой стороны, меновая стоимость. Смысл реализации потребительской стоимости в терминах Делеза можно было бы назвать манифестацией, а смысл реализации меновой стоимости – денотацией, так как он соотносится с представлением об объективной реальности.
Смыслом–манифестацией можно назвать тот смысл действия, о котором преимущественно идет речь в понимающей социологии М. Вебера. С его точки зрения, смысл действия сознается индивидом и именно в этом качестве реализуется. У Вебера, как затем у символических интеракционистов, индивид понимается в качестве субъекта действия. Смысл действия в интеракционизме – это то значение, которое сформировано субъектом и стоит за символами, опосредующими взаимодействие и совместное конструирование реальности. Похожим образом действие понимается и в экзистенциально–феноменологической традиции. Экстернализация, которая, согласно П. Бергеру и Т. Лукману, лежит в основе институционализации[8], – это вынесение вовне сознательных смыслов. Именно смыслы сознания, существующие на дискурсивном уровне, лежат в основе социального конструирования реальности в понимании этих теоретиков.
В функционалистских теориях смысл действия определяется его ролью в социальной системе (у Т. Парсонса), либо интерпретируется в терминах наблюдаемых последствий (у Р. Мертона). То есть речь идет о смысле–денотации, который увязывается с социальными функциями, а для действующего индивида он в значительной мере бессознателен, латентен, либо малозначим. Например, индивидуальный смысл действий, направленных на создание семьи, может быть связан с чувством романтической любви, а с функционалистской точки зрения в них реализуются репродуктивная, статусная, экономическая и прочие функции, без которых не смогла бы существовать социальная система. В структурализме К. Леви–Стросса смысл действия также лежит по ту сторону индивидуального сознания и может быть выявлен как универсальный код, как модель, которая реализуется в данном действии. Чтобы описать этот код ученый–структуралист соотносит между собой все действия, возможные в анализируемых культурах, и в данном случае речь идет уже о смысле–сигнификации.
Возможна и событийная интерпретация смысла действия. Рассмотрим это на примере практического смысла в теории П. Бурдье. С его точки зрения, практика – это ряд последовательных действий, совершаемых в конкретных ситуациях. Практический смысл действий не определяется ни через сознательные намерения индивида, ни через неосознанные объективные факторы и последствия. Поэтому его нельзя описать ни как манифестацию, ни как денотацию. Смысл каждого действия, согласно Бурдье, задается какими–либо различиями, реализуемыми в этом действии, но в конкретном действии не могут быть реализованы все различия одновременно. Поэтому смысл действия не может быть и смыслом–сигнификацией. В структуралистской «детемпорализующей» теории допускается прибегать к построению сводных таблиц всех встречающихся в той или иной культуре типичных различий и выстраивающихся на их основе значений. Но на практике значения используются «политетически, то есть не просто одно за другим, а то одно, то другое, каждое по отдельности»[9].
Политетичность практического смысла объясняется вовлеченностью индивида в ситуацию. С одной стороны, эта вовлеченность проявляется в том, что человек не может дистанцироваться от своего прошлого, с другой стороны, он вынужден реагировать на ближайшее будущее. Действующий индивид не может бесконечно долго обдумывать ситуацию, возвращаться назад и совершать новый поступок, исходя из прежнего контекста. Он не имеет возможности даже для мысленного возврата, так как вынужден практически реагировать на развитие игры, подобно спортсмену на поле, посылающему мяч туда, где его партнер окажется в ближайшем будущем.
Событийность связана с тем, что практические действия непредсказуемы и необратимы. Бурдье хорошо иллюстрирует эти свойства практических действий на примере обмена дарами. В структурализме обмен дарами понимается как реализация бессознательного принципа, из которого вытекают обязанности дарить, возмещать и принимать дары. В реальной же практике дар может остаться безответным или быть отвергнут, то есть его смысл не может быть предсказан заранее.
Практический смысл действия нельзя описать, игнорируя темпоральную связанность отдельных событий. Например, матримониальная сделка в кабильском племени должна пониматься антропологом не как самостоятельное событие, но обязательно «как момент в ряду матримониальных и символических обменов, поскольку экономический и символический капитал, который семья может вложить при заключении брака в одного из своих детей, в большой мере зависит от ранга, занимаемого этим обменом в совокупности браков детей данной семьи, а также от общего итога этих обменов»[10]. Всякое практическое действие, как заключение брака в данном случае, связано со смыслом предшествующих ему действий. Оно включено в историю игры на данном социальном поле и раскрывает ее смысл. И не просто раскрывает его как нечто уже существующее, но конструирует. Только конструирование это не теоретическое, а практическое. Скажем, отказ от дара может быть интерпретирован в последующих действиях либо как презрение к дарящему, либо как неспособность к ответному дару.
Итак, практический смысл у Бурдье может быть понят как событие, выражаемое непредсказуемым и необратимым действием. При этом смысл действия выражается не самим этим действием, а последующими действиями. Или иначе, всякое действие выражает смысл предшествующих действий.
Другой пример событийной интерпретации смысла – теория Н. Лумана. Он описывает социальную реальность как систему последовательных событий–коммуникаций, которые являются и элементами, и операциями системы. Коммуникация определяется Луманом как единство различия сообщения, информации и понимания. «Коммуникация осуществляется лишь тогда, когда можно синтезировать эти три аспекта. В отличие от простых восприятий поведения, в основу понимания должно быть положено различение акта сообщения и самой информации… Если эта предпосылка удовлетворяется, а в случае языка это всегда имеет место, то дальнейшая коммуникация может заниматься сама собой»[11]. Коммуникация наделена способностью к самонаблюдению. «Каждая коммуникация должна одновременно и сообщать, что она есть коммуникация, и помечать, кто что сообщил, чтобы могла быть определена подсоединяющаяся к ней коммуникация…»[12]
Хотя с формально–теоретической точки зрения, согласно Луману, коммуницируют не люди, а коммуникации между собой, наблюдаем мы не их непосредственно, а человеческие действия, благодаря которым они осуществляются. Поэтому коммуникации можно понять как особый смысловой аспект действий. Смысл действия в качестве носителя коммуникации ориентирован на другие коммуникации, но при этом он воспринимается и самим действующим индивидом. Поэтому и понимание как аспект коммуникации, и ее успех описываются Луманом в терминах индивидуального понимания, восприятия и поведения.
Коммуникации – это операции, которые трансформируют одни различения в другие. Между ними осуществляется смысловая связь. Смысл события понимается как присутствие его нереализованных возможностей, образующих фон. «Смысл предполагает отличие актуально существующего от того, что лишь только возможно»[13]. То есть смысл предполагает информацию, которая как раз и является «различением между тем, что могло бы быть, и тем, что происходит или сообщается»[14]. При этом, если одно и то же различение повторяется несколько раз, оно перестает быть информацией, но смысла не теряет. Коммуникация имеет смысл потому, что могла быть иной, а следовательно, к ней могли бы подключиться совсем не те коммуникации, что реально подключатся в будущем. Другими словами, смысл данной коммуникации заключается в ограничении области подсоединяющихся к ней коммуникаций, т. е. раскрывается в последующих коммуникациях.
В моей модели понимание смысла действия опирается на понимание практического смысла у Бурдье и смысла коммуникации у Н. Лумана. Общим для этих концепций является указание на смысловую преемственность действий (коммуникаций), их необратимость и непредсказуемость. У Лумана речь принципиально идет о коммуникациях, смысловая преемственность которых не привязана к индивидам. Индивиды рассматриваются лишь как среда (носители, реализаторы) коммуникаций. Мне эта идея кажется чрезвычайно продуктивной, однако я не могу согласиться, что реализация коммуникаций осуществляется без вовлечения тела и телесных смыслов[15], на чем настаивает Луман. С другой стороны, Бурдье, настаивая на телесности практического смысла, почти не обращает внимание на надындивидуальность событийных связей.
Предлагаемая модель допускает как индивидуальную, так и надындивидуальную смысловую связь событий. Мне интересен прежде всего тот смысловой аспект действий, который объединяет их в единый процесс, подключая к одному событию другое, затем следующее и т. д. Поэтому под событием в дальнейшем будет пониматься смысл действия, раскрываемый через смыслы предшествующих ему действий. Этот смысл должен, с одной стороны, частично определяться предшествующими смыслами, а с другой стороны – быть непредсказуемым.
Простейшая схема смысловой связи событий может выглядеть так: событие–означающее отсылает к событию–означаемому, которое является означающим другого события, а оно – означающим следующего, и т. д. Должна ли подобная схема опираться на представление о том, что в конце любых смысловых цепочек существуют означаемые, которые сами уже не являются означающими? В своей модели я опираюсь на идеи Ж. Деррида, поставившего под сомнение существование абсолютных смыслов или, как он их называет, трансцендентальных означаемых.
Деррида обнаруживает противоречие между тезисами Ф. де Соссюра о произвольности знака и вторичности письма. Знак у Соссюра произволен, или немотивирован, поскольку форма означающего никак не связана с означаемым смыслом и могла бы быть совсем иной. Там, где форма означающего мотивирована, Соссюр говорит о «символе». При этом письмо рассматривается им в качестве вторичного образа языка, понимаемого как система изначальных смысловых различий. Деррида обращает внимание на невозможность считать письмо образом языка и при этом видеть в нем отличную от языка, произвольную по отношению к языку систему знаков. Опираясь на одну из идей Соссюра и переосмысливая ее, он выступает против другой. Деррида понимает знак как след. «На языке Соссюра это значит (хотя сам он этого не говорит), что не существует ни символа, ни знака, но лишь становление символа знаком (devenir–signe du symbole)»[16].
Всякое означаемое, согласно Деррида, «изначально и по сути своей … является следом и всегда уже находится в положении означающего»[17]. След – это нечто записанное, независимо от способа записи. Это может быть графика, речь, музыка, живопись, скульптура, танец, любое различающее действие, движение, а также мысль. Все – письмо, поскольку у всего есть означаемое. Мысль – письмо, так как за ней скрыта другая мысль, любой опыт – это письмо, так как за ним скрыт другой опыт. След – это то, что дано, но не самотождественное и очевидное, а уходящее, разорванное, требующее бесконечной интерпретации. «Установленный след "немотивирован", но и не вполне произволен»[18]. Если бы не было мотивации вообще, то не было бы и смысла. Смысл – это связь (мотивация) немотивированных знаков–следов.
Я предлагаю понимать социальные события как следы, отсылающие к событиям–следам. То есть, в рамках моей модели предполагается, что для всякого действия найдутся другие, предшествующие ему и связанные с ним по смыслу действия. Поскольку смысл действия понимается как отсылка к смыслам других действий, постольку трансцендентальные обозначаемые, даже если бы существовали, были бы бессмысленными по определению. Смыслы, которые понимаются как события, не могут иметь трансцендентальных означаемых.
Проблема существования трансцендентальных означаемых имеет прямое отношение к вопросу о том, как возможна коммуникация, и следовательно, к вопросу о том, как возможно общество. Все классические для социальной теории модели – религиозно–реалистическая, марксистская, функцио–налист–ская, структуралистская, феноменологическая – явно или неявно исходят из существования трансцендентальных означаемых. С точки зрения К. Маркса, Э. Дюркгейма, М. Вебера, Т. Парсонса, А. Щюца, К. Леви–Стросса и их последователей, люди могут понимать друг друга и действовать совместно потому, что существуют общие для них бессознательные структуры, социальные факты, культурные ценности, символы и правила, идеальные типы и т. д. Вопрос о возможности коммуникации и взаимодействия некоторыми авторами формулируется явным образом, но получает какой–то уж слишком простой ответ: коммуникация возможна потому, что люди говорят на едином языке и принадлежат к общей культуре; кто–то принадлежит нескольким культурам и поэтому возможен перевод; глубинные структуры культур и языков имеют много общего. Такой ответ не объясняет, почему в повседневной коммуникации постоянно возникают факты непонимания, превратного истолкования, неожиданного изменения смысла, рождения новых идей. Такой ответ не объясняет также, как возможна передача новой информации, ведь говорящие на разных языках не поймут друг друга, а говорящие на одном языке не смогут сообщить ничего нового. В общем, как справедливо замечает Деррида, о трансцендентальных означаемых можно говорить лишь в случае замкнутых смысловых систем. Но социальная реальность не является таковой. Модель социальной реальности должна объяснять, каким образом порождаются новые смыслы, следовательно, она не должна допускать существования трансцендентальных означаемых.
Если бы действия в качестве знаков смысла не были мотивированы, действия и смыслы не были бы взаимосвязаны. Социальная теория в этой ситуации была бы невозможна, но в жизни все иначе. В жизни мы осмысливаем действия и действуем, исходя из смыслов. С другой стороны, если бы действия в качестве знаков были полностью мотивированы, это означало бы жесткое соответствие между действием и его смыслом, то есть между действием и событием. Теория, исходящая из такого понимания, фактически отказалась бы от события в пользу действия, то есть отказалась бы от моделирования смысловой сферы. Поэтому при построении модели следует исходить из таких понятий знака и смысла, которые предполагают частичную, но не полную мотивацию знака.
Будем считать, что первоначальных событий не существует. Действительно, ни один человек никогда их не видел. У каждого наблюдаемого события есть прообразы. Если что–то наблюдается, оно уже как–то понято в терминах того, что наблюдалось ранее. Не было бы никаких смысловых прецедентов, не было бы и наблюдения, а значит, и события. Но следует ли из этого, что действующий индивид может удержать всю бесконечную цепочку смысловых отсылок? Нет, ведь актуальная память человека ограничена, и поэтому смысл его действия отсылает лишь к некоторым из предшествующих событий. А могут ли смысловые отсылки существовать вообще вне человека? Тоже нет, ведь смыслы существуют в человеческом мире и для людей. Поэтому событийная модель должна быть сконструирована так, чтобы совместить бесконечность взаимосвязанных по смыслу событий с конечностью каждого конкретного смысла. Если смыслы – это следы, то они подобны следам на песке, которые слизывает морской прибой: всякий раз за спиной остается не больше десятка следов, хотя в принципе их бесконечно много.
В западной социологии науки существует так называемая концепция финитизма, или концепция конечности значений (meaning finitism conception), впервые сформулированная британцами Б. Барнсом и Д. Блуром[19]. Их базовая идея заключается в том, что понятия не имеют изначально присущего им фиксированного значения и употребляются в практической ситуации только на основе знания о том, как они использовались в ограниченном, конечном числе прошлых ситуаций. Использованию понятий мы учимся, явно или неявно подражая другим и самим себе. Когда человек употребляет понятие, он делает это примерно так же, как уже делал он сам или кто–то другой прежде. И для всякого конкретного употребления понятия в принципе можно описать конечное множество ситуаций, в которых это понятие как–то практически интерпретировалось.
Основной источник концепции конечности значений – идея Л. Витгенштейна о том, что смысл знака заключается в его практическом использовании в рамках данной языковой игры[20]. Витгенштейн не поясняет, идет ли речь о единичном или бесконечном употреблении знака. Соответственно, возможны различные истолкования. Например, Бурдье тоже опирается на идею Витгенштейна, так как смысл действия описывается в терминах практических результатов, достигаемых в социальной игре. И, скорее всего, Бурдье имеет в виду смысл, порождаемый единичным действием. А согласно интерпретации Барнса и Блура, смысл знака – в конечном множестве употреблений.
Очевидно, что методологически данная концепция связана с отказом от трансцендентальных означаемых. С другой стороны, она эмпирически точно описывает ограниченность актуальной человеческой памяти, используемой в той или иной конкретной ситуации. Действительно, практический смысл слов зависит от прецедентов (образцов) их употребления. Смысл формируется различиями, а они связаны с контекстом, значительная часть которого состоит из таких прецедентов. Например, кто такая «родная сестра»? Лично для меня это, с одной стороны, родственница, а не чужая женщина, с другой стороны, это не мать, жена или кузина. Большинство значимых для меня прецедентов употребления данного понятия связано именно с такими различиями. Ни в моей собственной жизни, ни в жизни моих друзей не играло существенной роли, например, различие между родной и сводной сестрой. Но для кого–то с другим опытом взаимоотношений в семье «родная сестра» – это «та, которая не сводная». Важно то, что в каждом конкретном случае словоупотребления работают не все различия, возможные в данном языке, а лишь некоторые из них. С другой стороны, их выбор не является полностью произвольным, так как связан с опытом данного конкретного человека.
Концепция конечности значений появилась как один из вариантов решения проблемы референции. Суть проблемы – в вопросе о том, существуют ли материальные референты понятий. С точки зрения Барнса и Блура, у абстрактных понятий действительно существуют материальные референты, а именно, конкретные действия, в которых эти понятия употреблялись. Это очень близко к тому, как решает проблему референции Х. Патнем. Его идея заключается в том, что референт возможен как предел смысловых отсылок, и этот предел является некоторым остенсивным жестом, некоторым реальным практическим опытом. Допустим, за употреблением некоторого понятия стоит теоретическое объяснение, за этим объяснением – другое объяснение или определение и т. д. Согласно Патнему, рано или поздно в этой цепочке появится прямое указание на телесный опыт, который и следует понимать как референт соответствующего понятия. Отдельный человек может не иметь какого–то опыта, но если он употребляет понятие, то обязательно в конечном итоге ссылается на того, кто соответствующий опыт имеет[21].
Патнем, таким образом, ограничивает референцию вербальных смыслов неким телесным опытом, или смыслом практического действия. Но мы знаем, что такой опыт может отсылать к другому опыту. Поэтому референты Патнема – это не трансцендентальные означаемые. Референтом треугольника является не соответствующая платоновская идея, а конкретный опыт восприятия треугольных предметов, на которые указывали родители и учителя. Референтом красоты является опыт восприятия того, что называлось красивым, а референтом добра – опыт восприятия того, что называлось добрым.
Вопрос об использовании понятий тесно связан с вопросом о том, как мы применяем правила. Это еще один аспект проблемы референции и еще одна дискуссия, также основанная на интерпретации идей позднего Витгенштейна[22]. Начало дискуссии положил С. Крипке[23]. Он, в частности, придумал следующий пример. Допустим, кто–то считает, что 57 + 68 = 125. Это правильный ответ, но только в том случае, если следовать правилам сложения (addition). Представим также, что существует операция квожения (quaddition), которая совпадает с операцией сложения, если каждое из слагаемых меньше 57, но дающая результат, равный 5, если хотя бы одно из слагаемых больше либо равно 57. Пусть знак «+» (плюс) обозначает операцию сложения, а знак «$» (квус) обозначает операцию квожения. Тогда 57$68 = 5. Возникает вопрос, откуда мы знаем, какую именно операцию применяем, если до какого–то момента имеем дело с числами, меньшими 57. Может быть, мы просто используем знак «+» вместо знака «$», и тогда 57+68=5? Крипке считает, что не существует материальных референтов (фактов), опираясь на которые мы могли бы однозначно решить этот вопрос. Блур уточняет позицию Крипке и предлагает ответ в рамках концепции конечности значений. Согласно Блуру, референтами правила являются социальные факты его использования. Тот, кто применяет правило, делает это в соответствии с конечным множеством образцов применения данного правила в прошлом.
Несмотря на различие в позициях Крипке и Блура, оба отрицают существование абсолютных значений правил, которые были бы независимыми от их практического употребления. Другими словами, оба автора считают, что у правил нет трансцендентальных означаемых, а формулы правил не детерминируют сами по себе их применение. Наоборот, практическое применение может привести к переформулировке правил. Тем не менее, правила существуют, и в рамках той или иной языковой игры они соотносятся с семействами родственных действий, подобных, но не тождественных друг другу.
Мне эта идея кажется довольно интересной. Если пример Крипке слегка модифицировать, он поможет понять, каким образом в практике повседневной жизни люди наделяют привычные операции новым смыслом (или сопоставляют старым названиям новые действия). Например, кто–то следует правилам «Всегда платить налоги» и «Не изменять супругу», а затем переходит к правилам «Всегда платить налоги, если они справедливы» и «Не изменять супругу, которого любишь». Практический смысл действий становится другим, но человек может пребывать в уверенности, что изменились не правила, а только фактические обстоятельства.
Использование понятий, высказываний и правил – это частные случаи действий вообще. Соответственно, если обобщить концепцию конечности значений, ее можно применить к описанию смысла действия. Согласно такому обобщению, смысл любого действия будет заключаться в телесном опыте. Причем не в одном каком–либо прецеденте опыта, но и не в бесконечном их количестве. Далее я буду исходить из этого и считать, что социальное событие отсылает к некоторому конечному множеству предшествующих событий, которые инкорпорированы в теле действующего человека.
Описываемая модель строится на предположении, что тело играет двоякую роль в формировании смысла события. Во–первых, множество образцов действия включает те прецеденты, которые значимы на телесном уровне. Во–вторых, извлечение смысла из множества образцов также осуществляется не столько дискурсивным сознанием, сколько телом. Это предположение, в свою очередь, опирается на понятие телесного смысла, восходящее к феноменологии М. Мерло–Понти.
Мерло–Понти выдвигает идею органического мышления, которое можно интерпретировать как додискурсивное мышление, существующее в силу того, что тело включено в мир практических действий. Речь идет об особой телесной интенциональности, которая существует даже у простейших животных, а у человека, возможно, является основой сознания. Согласно Мерло–Понти, практический смысл ситуации начинает формироваться уже на рефлекторном уровне, «рефлексы как таковые никогда не являются слепыми процессами: они следуют "смыслу" ситуации <…> Рефлекс не является следствием объективных стимулов, он сам "обращается" к ним, вкладывая в них смысл, которого им не заполучить поодиночке, – в качестве физических возбудителей, – которым они обладают, только превращаясь в ситуацию»[24].
Двигательную функцию тела также следует понимать как «особого рода интенциональность»[25]. Движение не есть мысль о движении, и оно происходит в пространстве, которое не есть мыслимое пространство. Движения происходят в пространстве, формируемом самими движениями, и усваиваются телом через включение их в мир этого тела. Бытие в мире Мерло–Понти определяет как некое дообъектное видение (или дообъектное знание), которое отличается, с одной стороны, от безличного, лишенного какого–либо смысла процесса, а с другой – от личного объектного познания. Быть в мире – значит, помимо прочего, обладать телом, которое не принадлежит к области «в себе». Наши телесные практические навыки нельзя объяснить ни механическим автоматизмом (ведь музыкант, привыкший к одному инструменту, может довольно быстро освоить другой), ни объективированным знанием (уметь печатать не значит знать расположение букв на клавиатуре). В основе навыков лежат смыслы мира, которые «понимаются» телом, когда усваиваются навыки. «Понимание» – это чувство согласия между тем, чего человек добивается, и тем, что ему дано. «Опыт тела приводит нас к признанию полагания смысла, смыслополаганию, идущего не от универсального конституирующего сознания»[26], – делает вывод Мерло–Понти.
Пятнадцатимесячный ребенок, пишет Мерло–Понти, открывает рот, когда взрослый делает вид, что собирается укусить его пальчик. В этом нет никакого восприятия по аналогии, ребенок вряд ли представляет, как выглядят его рот и зубы со стороны. Все дело в том, что они, так же как и челюсть взрослого, являются для него инструментом кусания, некой возможностью тела. «"Укус" имеет для него непосредственное значение интерсубъективности. Он воспринимает свои интенции в своем теле, мое тело вместе со своим, и через это – мои интенции в собственном теле»[27]. Мимесис, таким образом, оказывается следствием непосредственного восприятия единого для взаимодействующих людей поля телесных смыслов.
Отталкиваясь от сходных наблюдений и от понятия поверхности как границы между двумя соприкасающимися средами, М. Ямпольский представляет миметический процесс «не просто как некое подражание, а именно как "впечатывание" оттиска в поверхность, то есть в границу, разделяющую два тела и принадлежащую одновременно обоим телам»[28]. Речь идет о том, что взаимодействующие тела формируются одновременно с границей между ними, что первоначальная способность к мимесису никак не связана с осознаванием этого процесса и нарочитым подражанием. Это удивительным образом согласуется с наблюдениями Бурдье о том, что «практический мимесис (или мимикрия), который в своем качестве притворства содержит в себе общее отношение идентификации, не имеет ничего общего с имитацией, предполагающей сознательное усилие, направленное на воспроизведение действия, речи или предмета, явным образом выбранного моделью…»[29].
Мимесис, таким образом, играет важную роль в жизни не только детей, но и взрослых. В рамках взаимодействия лицом–к–лицу его можно рассматривать в качестве простейшей формы коммуникации, когда сообщение и информация, заключенные в жесте или другом действии, воспринимаются подключением к ним аналогичных жестов и действий партнера. Эта коммуникация, осуществляемая телами, часто остается неосознаваемой, но от этого не теряет смысла. Кроме того, она очень важна в качестве фона вербальной осознаваемой коммуникации. Без этого фона контекст вербальной коммуникации был бы иным, более неопределенным.
Речь, как устная, так и письменная, существует только в пространстве телесных смыслов. Именно телом понимает один человек другого, именно тело говорит и пишет. Подобно тому, как человеку нет необходимости мысленно представлять собственное тело и внешнее пространство, чтобы совершать движения, утверждает Мерло–Понти, так не нужно и представлять себе слово, чтобы его знать или произносить. Слова пребывают в мире человеческого опыта так же, как в нем присутствуют другие возможности тела. «Я общаюсь прежде всего не с "представлениями" или мыслью, но с говорящим субъектом, с некоторым стилем бытия и "миром", на который он направлен. Как интенция означения, которая привела в движение слова другого, является не ясной мыслью, но некоторой нехваткой, стремящейся себя восполнить, так же и подхватывание мной этой интенции является не операцией моего мышления, но синхронной модуляцией моего собственного существования, преобразованием моего бытия»[30].
Примерное представление о том, как работает язык вне телесных смыслов, можно получить, наблюдая за общением на иностранном языке людей, не знакомых с соответствующей культурой. Они понимают лишь те слова и фразы, для которых находятся аналогии в их собственном опыте, хотя вроде бы владеют и грамматикой, и словарем. Другой пример – история болезни человека по фамилии Шнайдер, на которую ссылается Мерло–Понти. «Мир в целом уже не внушает больному никакого значения, и соответственно значения, которыми пользуется больной, уже не воплощаются в данном мире… Слова другого для него – это некие знаки, которые он должен расшифровать одно за другим, тогда как для нормального человека они – прозрачная оболочка смысла, в котором он мог бы жить. Слова, как и события, не являются для больного мотивом какой–то реакции или проекции, они лишь повод для методичной интерпретации… Разговор с другим не создает для него ситуации, которая значила бы что–то сама по себе и подсказывала непринужденные ответы; он может говорить только в соответствии с заранее принятым планом…»[31].
В. Подорога высказал интересную мысль о том, что литературные произведения мы читаем телом и делаем это постольку, поскольку это приносит телесное удовольствие. «Мы продолжаем читать… потому, что наша ограниченная телесная мерность вовлекается в текстовую реальность и начинает развиваться по иным законам, мы получаем, пускай на один миг, другую реальность и другое тело (вкус, запах, движение и жест)… Читаемый текст – это своего рода телесная партитура, и мы извлекаем с ее помощью музыку перевоплощения, которая звучит в нас до того, как вступят в действие внешние, не имманентные тексту силы понимания»[32].. Хотя Подорога в данном случае имел в виду восприятие художественного текста, его идею можно обобщить относительно восприятия текста вообще. Тогда можно сформулировать следующее: чтобы вербальная коммуникация нашла адресата, она должна не просто содержать абстрактную информацию, но представлять собой некие телесные возможности.
Получается, что мир – это не просто система значимостей, открытых сознанию, но в глубине своей еще и система особых телесных значимостей. Человек понимает невербальные жесты и слова других в той мере, в какой они включены в мир его тела и вызывают определенные интенции. Если же тот, кто говорит или пишет, исходит из незнакомых для слушателя или читателя телесных смыслов, его слова воспринимаются как пустые знаки, но тело на них не реагирует. Когда информация не вызывает телесной реакции, цепочка коммуникаций обрывается. Поэтому можно предположить, что именно тело по преимуществу распознает образцы действия и извлекает из них смысл.
Кроме того, я буду считать, что множество прецедентов действия формируется на основе телесной значимости того или иного события. Запоминаются и инкорпорируются прежде всего эмоционально насыщенные события. Смысл понятия, высказывания или действия человек может знать либо из собственного опыта, либо из рассказа (книги, спектакля, кинофильма, рекламы). Образец поведения, усвоенный на практике или описанный в талантливой и увлекательной книге, имеет на порядок больше шансов стать прецедентом действия, чем образец из скучной книги. Рассказ близкого человека воспринимается как более значимый, чем рассказ постороннего. Значения иностранных слов, усвоенные в практике живого общения или при чтении детективов, значительно быстрее приходят в голову, чем те, что были почерпнуты исключительно из учебников и словарей.
Если бы смысл действия опирался лишь на один прецедент, он мог бы вытекать или из тождества, или из отличия. Тождество привело бы к невозможности изменения, а отличие – к отсутствию преемственности. Если бы смысл действия опирался на бесконечное множество прецедентов, изменение чисто теоретически было бы возможно, но такое незначительное, что на эмпирическом уровне оно не было бы заметно. Но если событие опирается на конечное множество предшествующих ему образцов, это объясняет и преемственность смысла, и его изменение. Причем изменение иногда незначительное, а иногда радикальное.
Итак, габитус действующего человека каким–то образом извлекает смысл из множества прецедентов той ситуации, в которой происходит действие. Трудно без специальных исследований решить, на какое количество образцов он каждый раз опирается, но представим, что в среднем оно равно семи[33]. Тогда можно выстроить следующую схему. Событие H опирается на события ABCDEFG, событие I – на события BCDEFGH, событие J – на события CDEFGHI и т. д. Если новые события входят во множество образцов, а количество образцов должно быть конечным, указанное множество будет постоянно обновляться. Следовательно, даже если извлечение смысла связано с повторяющимся (рекурсивным) применением одной и той же операции, каждый смысл будет отличаться от предыдущего. Степень же смысловой преемственности будет зависеть от того, какая конкретная операция применяется габитусом для извлечения смысла.
Более близкая к наблюдаемой реальности схема должна учитывать, что прецеденты какого–либо события могут иметь разные, не связанные между собой множества образцов. Скажем, событие H имеет множество образцов ABCDEFG, в котором A опирается на множество IJKLMNO, событие B опирается на множество PQRSTUV, и т. д. Согласно такой схеме, каждый прецедент события укоренен в собственном контексте, и новый смысл возникает вследствие пересечения этих контекстов.
В качестве примера можно рассмотреть научные статьи. Каждая статья имеет конечное множество источников, на которые явно или неявно ссылается автор. Статья – это событие, извлекающее смысл из множества источников. Каждый источник, в свою очередь, извлекает смысл из другого множества и т. д. Новый смысл здесь возникает в результате встречи нескольких текстов, смысловые элементы которых начинают взаимодействовать друг с другом.
Получается, что всякий смысл, будучи элементарным событием, тем не менее отсылает к множеству предшествующих ему смысловых элементов. С одной стороны, он имеет четкие эмпирически фиксируемые границы, с другой стороны, он встроен в бесконечную сеть предшествующих событий. Элементы смысла не появляются из ничего. Они являются концептами или понятиями, получившими собственное наименование и поэтому воспринимаемые как нечто отдельное. Но каждый из них имеет собственную историю и возникает как оригинальная комбинация прежде существовавших элементов, которая значительно отличается от других комбинаций и играет существенную роль в дальнейшем порождении смыслов.
Важной чертой описываемой модели является дискретность: каждое событие четко отличается от другого, и смыслы изменяются не непрерывно, а от события к событию. Природные дискретные процессы математически часто моделируются отображениями, т. е. уравнениями, в которых очередные дискретные значения параметра зависят от его предшествующих значений, являются результатом их рекурсивного преобразования[34]. Свойством таких математических моделей является возможность непредсказуемого взрывного изменения значения моделируемого параметра, хотя в основе этого лежат относительно простые преобразования предшествующих значений. То же самое должно наблюдаться при аналогичном моделировании значений слов, выражений, жестов, действий вообще: последовательные смыслы действий можно представить в виде результатов рекурсивного применения к множеству их образцов некоторой относительно простой операции.
Отдельный вопрос заключается в том, какие конкретно способы (операции) извлечения смысла из множества прецедентов должны быть заложены в модели. Простейший, но не обязательно наиболее адекватный, вариант состоит в предположении, что к множеству образцов применяется операция обобщения[35]. Причем не формально–логическое правило, а практическое обобщение, когда человек воспроизводит то общее, что на уровне его практического телесного опыта содержится во множестве прецедентов действия. Более подробно это может выглядеть так: опираясь на воспринимаемые характеристики ситуации действия, габитус распознает образы[36] и формирует множество прецедентов действия, после чего совершается само действие, которое их практически обобщает.
Практическое обобщение можно понять как подражание и действие по привычке. Описываемая модель основана на том, что в привычных ситуациях люди действуют привычным образом, а когда ситуации не узнаются, действия привычно направляются на выяснение типа ситуации и приведение ее к норме. Кроме того, привычный подход к любому делу заключается в том, чтобы его завершить, что предполагает типичную последовательность привычных поэтапных действий[37].
Социальные теоретики обычно спорят о том, можно ли подражанием и привычкой объяснить все многообразие человеческого поведения, а также о том, какую роль играет в подражании и привычке разум. Я строю модель на том, что по привычке можно не только действовать в узком смысле этого слова, но и мыслить. Кроме того, под привычкой понимается практическое обобщение человеком не только смыслов своих собственных действий, но и смыслов действий других людей, то есть привычка напрямую связывается с подражанием. Новое же, то есть непривычное, моделируется как практическое обобщение новой случайной комбинации образцов.
Фактически модель строится на представлении о том, что социальная реальность – это система событий, возникающих в результате пересечения смыслов привычных актов. Тем самым исключается представление о человеческой свободе как способности творить новое, не опираясь на какие–либо образцы. Новое, согласно модели, возникает как модификация множеств смысловых элементов, встречавшихся ранее в иных контекстах.
Чтобы показать, в какой мере творчество нового является результатом неожиданного сочетания уже существующего, сошлюсь на идеи Ю. М. Лотмана. Под созданием новой информации он понимает «создание текстов, не выводимых однозначно по заданным алгоритмам из уже имеющихся, а обладающих определенной степенью непредсказуемости»[38]. Новым не будет текст Т2, полученный при переводе текста Т1 на другой язык, если при обратном переводе опять получим Т1.
Новый смысл, согласно Лотману, рождается при творческом переводе непереводимого. Это может быть художественный перевод стихотворения, экранизация романа или просто понимание одного человека другим, когда опыт и язык этих людей пересекаются лишь частично. Другие механизмы образования смысла – это риторические фигуры (тропы) и автокоммуникация. Общим для этих механизмов является применение к тексту нового для него кода, помещение текста в новый контекст. Интеллект, согласно Лотману, – это всегда собеседник. Чтобы мыслить, мыслящая структура с необходимостью должна «получить начальный импульс от другой мыслящей структуры», а текстогенерирующие механизмы – «получить в качестве пускового механизма некий текст извне»[39].
Аналогичную концепцию, но уже применительно к науке, развивает М. А. Розов. Коренные новации в науке, считает он, появляются в результате комбинирования традиций различных наук. Простейший пример такого «монтажа» – переход из одной науки в другую ученого, который приносит с собой методы и навыки, обычные для одной науки, но неизвестные в другой. Однако монтаж возможен и в чистом виде, без подобных переходов. «Как правило, в поле зрения ученого имеется большое количество методов, большое количество образцов исследовательской деятельности, и он имеет возможность их выбирать и различным образом комбинировать»[40].
При этом существенно то, что научные традиции во многом существуют на уровне практического неявного знания и передаются путем так называемых социальных эстафет, т. е. путем непосредственной демонстрации образцов деятельности. Социальные эстафеты «не существуют сами по себе, но только в определенном контексте. Поэтому смена контекста всегда вызывает и изменение содержания образцов. Но, с другой стороны, такая смена неизбежна, она постоянно имеет место. Строго говоря, каждый акт реализации существующих образцов порождает новые образцы, а следовательно, и смену контекста»[41].
Передача и комбинация научных традиций, согласно Розову, как и перевод непереводимого, согласно Лотману, осуществляется без каких–либо исчерпывающих вербальных описаний того, как это происходит. Есть некие тексты или образцы на входе и некие тексты или действия на выходе. Внутри – «черный ящик» габитуса. Опирается ли он в своем творчестве на ничто – вопрос дискуссионный. Но даже если опирается, он не творит из ничего в полном смысле этого слова. Потому что материал образцов все равно используется.
Социальную реальность, таким образом, можно представить как систему взаимосвязанных событий. Каждое событие встроено в несколько смысловых цепочек, пересечением которых событие и является. Можно описать две основные разновидности таких смысловых взаимосвязей. С одной стороны, смысл всякого действия отсылает к смыслам подобных действий, инкорпорированных в габитусе действующего человека. Это либо его собственные действия, либо известные ему действия других людей. С другой стороны, смысл действия встраивается в синтагматические цепочки узнаваемых ситуаций, сценариев, сюжетов. Тип ситуации определяется габитусом путем практического обобщения доступных ему образцов и подсказывает критерии выбора образцов действия. Ситуация задает рамки и смысловую связь разворачивающихся внутри нее действий, но при этом может быть воспринята и как отдельное событие, связанное с другими событиями–ситуациями.
Поэтому социальная реальность должна пониматься как множество параллельно протекающих смысловых процессов разного масштаба. События причудливо пересекаются и происходят одно на фоне другого, встраиваясь друг в друга наподобие матрешек. При этом каждое событие, взятое в отдельности, является целостным неделимым элементом социальной реальности. Выпить чашку кофе, написать статью, съездить в отпуск на море – все это примеры элементарных событий. Субъективно переживаемая длительность отдельного события непрерывна. Но это не мешает тому, чтобы на фоне уже длящихся действий начинать делать что–то еще. При этом длительности, на фоне которых зарождаются новые, как бы раздвигаются, поскольку изменяется масштаб их восприятия. Событие, наблюдаемое в одном масштабе как элементарное, в другом масштабе вмещает в себя множество других.
Интенсивность возникновения новых смыслов, согласно описываемой модели, должна зависеть от плотности населения и развития средств коммуникации: чем больше возможностей для взаимодействия, тем больше возможностей заимствовать друг у друга и применять в новых контекстах образцы мышления и поведения. Так и происходит в реальности.
На уровне относительно простого математического моделирования эмпирических данных в качестве последовательных взаимосвязанных событий можно описывать: во–первых, научные тексты или художественные произведения, отсылающие к множествам их источников; во–вторых, определенные действия отдельных людей в типичных ситуациях; в–третьих, такие социальные события как политические выборы, преступления, забастовки, самоубийства, образцы которых во многом формируются средствами массовой информации. При этом понимание отдельного события как результата преобразования конечного множества образцов могло бы объяснить фрактальный характер динамики многих наблюдаемых процессов[42]. Более сложные математические модели могли бы осуществлять компьютерную симуляцию возникновения новых смыслов в ходе взаимодействия.
В ситуации лицом–к–лицу взаимодействие формируется прежде всего на основании тех прецедентов, которые имеются в совместном опыте взаимодействующих. Совместность опыта в таких случаях может рассматриваться как основной критерий отбора образцов. Тот же механизм, по–видимому, работает при заочном взаимодействии хорошо знакомых людей. При этом совместность опыта не обозначает его идентичность. Даже если периодически взаимодействующие партнеры хорошо знают друг друга, опыт каждого постоянно обновляется во взаимодействии с третьими лицами. Поэтому время от времени партнеры действуют непредсказуемо. Например, слова, ранее воспринимавшиеся в качестве шутки, вдруг кажутся оскорблением. Или наоборот, ранее недопустимые действия в какой–то момент начинают восприниматься как нормальные.
Когда же взаимодействие анонимно, смысловые взаимосвязи формируются иначе. Примером могут служить производство товаров в рыночных условиях или работа средств массовой информации. Если некоторое событие стало известно и эмоционально значимо для достаточно большого количества человек, оно войдет во множество образцов их поведения. Каждое из таких множеств рано или поздно пересечется с другим множеством, в результате чего произойдет новое событие. При компьютерной симуляции этих смысловых взаимосвязей критерием значимости образцов может служить степень их отличия от собственных прецедентов. Чем более необыкновенным и шокирующим является событие на фоне подобных ему, тем больший резонанс оно получает в средствах массовой информации. Чем более радикально в философской статье пересматриваются идеи, на которые она опирается, тем больше шансов, что она сама будет кем–то использована и критически пересмотрена. В данном случае не важно, какой именно человек подхватит ту или иную идею, либо повторит действие. Смыслы как бы живут своей собственной жизнью, используя людей в качестве среды обитания.
[1] См.: Сериков, А. Е. Событийность социальной реальности и толерантность // Социальная гетерология и проблема толерантности: Материалы круглого стола. Екатеринбург : Изд–во Урал. ун–та, 2003.
[2] Филиппов, А. Ф. К теории социальных событий // Логос. 2004. № 5 (44).
[3] Там же. С. 7.
[4] Там же. С. 6.
[5] Так же, как в концепции Н. Лумана, коммуникации отличны от действий, но наблюдаются лишь как действия.
[6] Поскольку объем статьи ограничен, я оставлю в стороне дискуссию о соотношении терминов «смысл», «значение», «намерение», «информация». «Смысл» и «значение» далее будут использоваться как синонимы, а намерение и информация пониматься как некоторые из возможных аспектов смысла.
[7] Делез, Ж. Логика смысла; Фуко, М. Theatrum philosophicum. М. : Раритет, 1998. С. 49.
[8] См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М. : Медиум, 1995. С. 88–89.
[9] Бурдье, П. Практический смысл. СПб. : Алетейя, 2001. С. 162.
[10] Там же. С. 304.
[11] Луман, Н. Понятие общества // Проблемы теоретической социологии. СПб. : Петрополис, 1994. С. 32.
[12] Луман, Н. Теория общества // Теория общества : сборник / под ред. А. Ф. Филиппова. М. : КАНОН–пресс–Ц, 1999. С. 216.
[13] Луман, Н. Социальные системы: очерк общей теории // Западная теоретическая социология 80–х годов : реферативный сборник. М. : ИНИОН, 1989. С. 44.
[14] Луман, Н. Решения в информационном обществе // Проблемы теоретической социологии. Выпуск 3. СПб. : Изд–во СПб–го ун–та, 2001. С. 29.
[15] Об этом речь пойдет ниже.
[16] Деррида, Ж. О грамматологии. М. : Ad Marginem, 2000. С. 169.
[17] Там же. С. 203.
[18] Там же. С. 167.
[19] См.: Блур, Д. Витгенштейн как консервативный мыслитель; Сильная программа в социологии знания // Логос. 2002. № 5–6; Гримен, Х. Финитский тезис: о социальных корнях и границах познания // Теория и методы в социальных науках. М. : МГИМО, 2004.
[20] См.: Витгенштейн, Л. Философские исследования // Философские работы. Ч. 1 / Л. Витгенштейн. М. : Гнозис, 1994. С. 80–83.
[21] Такая интерпретация идей Патнема, возможно, не вполне адекватна с историко–философской точки зрения, что объясняется недоступностью для меня некоторых его текстов. С другой стороны, я и не ставил перед собой историко–философских задач. См.: Патнем, Х. Введение к книге «Реализм и разум» // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада : учебная хрестоматия. М. : Логос, 1996; Патнем, Х. Разум, истина и история. М. : Праксис, 2002.
[22] См. обзоры этой дискуссии: Грязнов, А. Ф. Как возможна правилосообразная деятельность? // Философские идеи Людвига Витгенштейна. М. : ИФ РАН, 1996; Сокулер, З. А. Проблема «следования правилу» в философии Людвига Витгенштейна и ее значение для современной математики // Там же; Волков, В. В. «Следование правилу» как социологическая проблема // http://knowledge.isras.ru/sj/sj/34–volkov.htm; Kush, M. Rule–Scepticism and the Sociology of Scientific Knowledge: The Bloor–Lynch Debate Revisited // Social Studies of Science, 34/4 (August 2004).
[23] Крипке, С. А. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке // Логос. 1999. № 1 (11).
[24] Мерло–Понти, М. Феноменология восприятия. СПб. : Ювента : Наука, 1999. С.115.
[25] Там же. С. 185.
[26] Там же. С. 197.
[27] Там же. С. 449.
[28] Ямпольский, М. Демон и лабиринт (Диаграммы, деформации, мимесис). М. : Новое литературное обозрение, 1996. С.5.
[29] Бурдье, П. Практический смысл. СПб. : Алетейя, 2001. С. 142.
[30] Мерло–Понти, М. Феноменология восприятия. СПб. : Ювента : Наука, 1999. С. 240.
[31] Там же. С. 178–182.
[32] К вопросу о мерцании мира. Беседа с В. А. Подорогой // Логос : Философско–литературный журнал. 1993. № 4. С. 140–141.
[33] Как утверждают психологи, это «чудесное» число примерно соответствует количеству объектов, которые средний человек может удерживать в своем внимании.
[34] См.: Gleik, J. Chaos. Maiking a New Science. N.Y. : Penguin Books, 1987. P. 57–80; Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М. : Прогресс, 1994. С. 96–115.
[35] Кто–то может согласиться с описываемым подходом в целом, но принципиально возражать против такого понимания механизма извлечения смысла. Многим механизм обобщения покажется слишком простым, давным–давно раскритикованным противниками психологизма и бихевиоризма в социологии, не совместимым с популярными нынче идеями генеративизма в лингвистике, и т. д. Я не буду настаивать, что именно механизм обобщения работает в реальных взаимодействиях. В принципе, можно построить множество моделей, включающих различные другие механизмы извлечения смысла, а затем сравнить результаты.
[36] Как конкретно распознаются образы, никто сегодня точно не знает, хотя эта проблема активно исследуется целым рядом наук. Компьютерные модели распознавания визуальных образов существуют уже сейчас, и, очевидно, принципы их построения могут быть обобщены с целью моделирования распознавания ситуаций действия.
[37] Можно по неопытности совершить какое–либо действие, не подозревая, что в новом контексте оно будет воспринято окружающими как начальный этап смысловой цепочки. Личная неосведомленность действующего смысловые взаимосвязи не отменяет, и дальнейшие события часто развиваются в соответствии со схемами «Незнание закона не освобождает от ответственности», «Сказал А, говори Б», «Чай пил – теперь женись» и т. п.
[38] Лотман, Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М. : Языки русской культуры, 1990.
[39] Там же. С. 4.
[40] Степин, В. С., Горохов В. Г., Розов М. А. Философия науки и техники. М. : Контакт –Альфа, 1995. С. 122.
[41] Там же. С. 138.
[42] О применении понятия фракталов к социологическим данным см.: Сериков, А. Е. Фрактальный анализ временных рядов // Социология 4М, январь 2006 (в печати).
О тексте
Дополнительно