К истории субъекта. Искусство видеть себя

Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология.» – 2006. – № 1 (4) стр.58-63

 

© Е. В. Савенкова

 

Статья «К истории субъекта. Искусство видеть себя», предлагает обратить внимание на проблему субъекта в аспекте практики самоидентификации и проследить как изменяется интерпретация термина субъект и в Средневековье, и Новом времени. Параллельно, в качестве метафоры культурологического характера, указывающей на изменение отношения к собственному образу, предлагается анализ истории зеркала как истории узнавания себя через отчуждение. Эти, во многом параллельные рассуждения сходятся в рассмотрении понятия стадии зеркала у Лакана как ключа к проблеме субъекта в рамках техник самоидентификации застроенных через узнавание себя в другом.

Ключевые слова: субъект, Я, зеркало, стадия зеркала, узнавание себя.

 

Данная статья посвящена на первый взглад уже весьма хорошо изученному понятию субъекта. Казалось бы, что еще сегодня можно добавить к вопросу о субъекте, особенно в ситуации, когда последний умер примерно лет тридцать назад.

Здесь предлагается продолжить серию наблюдений, точнее мысленных экспериментов, заявленных в рамках проекта «Театр теории»[1]. Умо–зрение, понятое как особым образом организованная теоретическая дистанция по отношению к себе, реализуется, на наш взгляд, не только в рассуждениях, но и в визуальных практиках. Это, однако, не стоит понимать в том смысле, будто теория и практика связаны отношением причины и следствия. Речь скорее пойдет о совпадениях, проясняющих основы теоретической культуры. В частности, здесь предлагается анализ истории понятия субъекта в контексте истории визуальной самоидентификации.

1. О чем мы говорим, когда говорим о субъекте

Итак, обратим внимание на основные, принципиальные повороты в истории субъекта.

Subject, subiectum – термин латинский, но римская латынь – как и философская традиция в целом – не нагружала данный термин какими–либо иными значениями, кроме риторических и грамматических. Наиболее близко здесь сегодня – это описание роли подлежащего в предложении. Собственно, буквальное значение и есть – подлежащие. И ничего более. Сегодня наиболее близкое значение так понимаемого субъекта используется в правовом дискурсе. Когда речь идет, например, о «субъекте федерации» или, скажем, «субъекте правовых отношений».

Термин нагружается дополнительными значениями именно в средневековой латыни. Здесь мы как раз сталкиваемся с необходимостью перевода в рамках формирования философского аппарата. Большей частью терминов мы обязаны переводам текстов Аристотеля, и термин субъект не исключение. Понятно, что у Аристотеля нет прямого аналога термина субъект, но языковой трансферт тем и интересен, что редко допускает прямой перенос значений, всегда встраивая значения в сложившийся культурный контекст. В нашем случае речь идет не просто о переводе, как добросовестной работе филолога, но скорее о формировании новой христианской идеологии. Так создается арабский Аристотель, отвечающий на вопрос «как можно мыслить Единое», далее он христианизируется и уже отвечает на вопрос о возможности мыслить Единого Бога, и, наконец, только в результате христианизации формируется терминологический аппарат схоластики.

В рамках схоластической логики субъект – вещь сама по себе: то, что говорит, но и то, о чем говорится. Трансцендентный Субъект выступает синонимом Бога, Творца, но под субъектом понимается также и сотворенная вещь, и человек. Петр Абеляр употреблял термин «субъект» в трех значениях: подлежащего, основания (fundamentum), предположения (suppositum[2] ).

При этом под объектом (obiectum (object)) понимается то, относительно чего проверяются любая сила или порядок. По Фоме Аквинскому, быть объектом любой силы или обстоятельств – значит быть тем, благодаря чему все вещи соотносятся с силой и обстоятельствами; человек и камень, например, соотносятся со зрением, потому что имеют цвет, следовательно, все, что окрашено, является объектом зрения.

Следующий этап перевода, с которым связывают историю субъекта, относится к текстам Декарта. Сам он, как известно, схоластику не жаловал, хотя его рассуждения очень тесно связаны со схоластической логикой. Можно сказать, что первая серьезная трансформация субъекта происходит именно в философии Декарта. По крайней мере, именно с этого периода термин субъект максимально приближен к термину индивид. При этом субъект достаточно жестко связывается с принципом cogito, точнее, субъект максимально приближается к двум способностям человека – осознанию самого себя и полаганию основ своей собственной судьбы. Так мы видим, что схоластическое под–лежащее (sub–jectum) трансформируется в сознательного и ответственного автора собственных мыслей и поступков, короче, в их фундамент, основу. Если в рамках схоластической логики субъект как подлежащее сохраняет элемент пассивности (а принципиальная разница между субъектом и объектом в этом случае сводится к характеру внешнего воздействия), то для Декарта cogitare уже значит co–agere, то есть возврат себе реальности с целью подвергнуть ее рациональному рассмотрению и только тогда вывести истину.

Собственно, с пересечением некогда схоластического термина субъект с идеей абсолютного наблюдателя, что происходит как раз в картезианской традиции, мы можем говорить о том, что искусство мыслить о себе пересекается с привычкой видеть себя (желательно собственными глазами, а это становиться возможным с изобретением стеклянного зеркала), и, далее, представлять себя в качестве проекта.

2. Что мы видим, когда видим себя

 Вообще, тема зрелища, организации зрелища и, особенно, искусство, позволяющее смотреть на себя в прямом и переносном смысле, указывает на некоторые аспекты теоретической культуры, воспринимающиеся как нечто само собой разумеющееся.

 Очевидно, что зеркало – не природный объект. Конечно, роль зеркала может выполнять любая гладкая поверхность, гладь воды, поверхность металла и т. п. Но это возможно тогда, когда уже есть культура узнавания себя, поиска своего образа. Одним словом, это возможно, когда отражение понимается как реальность собственного образа. С одной стороны, можно заметить, что способность узнавать себя – это общечеловеческая способность, но, с другой стороны, очевидно, что не во всех культурах эта способность развита в достаточной мере. Психологи полагают, что «на протяжении истории человечества в психическом отношении "выигрывали"те культуры, в которых существовало зеркало, – для дикарей, очарованных своим изображением в зеркале, оно становится столь магическим, сколь и желанным в неравном обмене с европейцами. Можно предположить, что разница в психической конституции различных культур обусловлена особенностями отношения к образу… – в психическом развитии человека это необходимо скажется на процессе конструирования Другого и диалектике желания»[3].

 Интересно, что в культуре с развитыми практиками смотрения на себя зеркало становится не просто вещью среди других вещей, с ним связывается множество традиций и суеверий. Само зеркало наделяется определенной самостоятельностью, властью или правом создавать реальность. Зеркало – это то пространство, в котором хранится или, возможно, конструируется образ.

Если мы обратимся к истории зеркала, то заметим ряд моментов, которые обычно упускаются из вида, а между тем представляются достаточно интересными и даже в какой–то мере симптоматичными, особенно если мы отнесемся к истории зеркала как к истории самоидентификации.

Возраст самых древних зеркал – около семи тысяч лет. Как вообще возникла практика смотрения на себя и узнавания собственного образа, сказать сложно, но можно заметить, что далеко не все архаические культуры знали, что такое зеркало. Странная мысль о том, что увидеть себя можно в отражающей поверхности, не казалась сама собой разумеющейся, более естественной представлялась практика узнавания собственного образа через других. И в данном случае собственный образ действительно, а не метафорически принадлежал другим, создавался и считывался другими и только им был доступен. Для современного человека, выросшего в культуре зеркал и экранов, почти непредставимая ситуация.

Впрочем, культуры, заинтригованные практикой смотрения на себя, до изобретения зеркального стекла узнавали себя в камне и металле: в дело шли золото, серебро, бронза, олово, медь, горный хрусталь. При этом зеркало неизменно считалось предметом роскоши.

Археологи считают, что самые ранние зеркала – это найденные в Турции полированные куски обсидиана, насчитывающие 7500 лет. Однако ни в одно из античных зеркал нельзя было, например, рассматривать себя сзади или различать оттенки цвета. Зеркало из полированного металла в те времена – это кусок стали или бронзы величиной с ладонь, доведенный до блеска. К тому же поверхность такого зеркала окислялась, и ее приходилось ежедневно чистить. Впрочем, и этого было достаточно для того, чтобы узнать себя, хотя здесь образ как культурная производная по преимуществу все еще принадлежит другим и должен узнаваться другими.

Изобретение настоящего зеркала следует отнести к 1279 году, когда францисканец Джон Пекам описал способ покрывать стекло тонким слоем свинца.

Первыми производителями зеркал стали венецианцы. Технология была по тем временам довольно сложная и не безопасная, связанная с работой со ртутью. Разумеется, подобное зеркало было весьма мутным – и все же оно отражало больше света, чем его поглощало. Таким процесс оставался с несущественными изменениями вплоть до 1835 года, когда немецкий профессор Юстус фон Либих открыл, что, используя серебро, можно получать гораздо более ясные и сверкающие зеркала.

Республика дожей ревниво охраняла свою монополию. В 1454 году она издала приказ, запрещавший зеркальщикам покидать страну, а тем, кто это уже сделал, повелевавший вернуться домой. В результате зеркало три века оставалось невероятно редким и фантастически дорогим товаром. Делать большие зеркала, позволяющие отражать фигуру в полный рост, научились примерно в это же время. До XV века образ себя сводился к узнаванию собственного лица. Любопытен тот факт, что эпоха индивидуализма, эпоха субъекта как автора себя совпадает по времени с этим процессом. Очевидно, что речь не идет о причинно–следственных связях, но некая общая тенденция, несомненно, прослеживается. Механизм организации теоретической рефлексии и привычки смотреть на себя оказывается однопорядковым.

Известно, что Людовик XIV был буквально помешан на зеркалах. Здесь впервые можно говорить о формировании и даже навязывании образа. Именно в его время фирма «Сан–Гобен» разгадала секрет венецианского производства, после чего цены резко упали. Зеркала стали появляться на стенах частных домов, в картинных рамах. Этот факт весьма симптоматичен, собственный образ уже принадлежит не только аристократам, для которых Я – это почти геральдическое изображение, но и буржуа, для которых Я – это достойный образ благополучия. Уже в XVIII веке две трети парижан обзавелись зеркалами и привычкой распоряжаться собой.

Итак, очевидно, что возможность видеть себя со стороны привела к колоссальным последствиям: европейцы стали больше контролировать свое поведение, моторику и даже выражение лиц. С одной стороны, можно говорить о росте эмансипации индивида, реализующейся в философской рефлексии эпохи Просвещения. С другой стороны, зеркало, и шире – искусство смотреть на себя, можно понять как новый уровень самоконтроля, неотъемлемую часть субъекта.

Когда в Европе в конце XIX – первой половине XX века формируется проблема самоидентификации и десубъективации, этот факт также находит выход в повышенном внимании к зеркалу.

3. Субъект на стадии зеркала

В рамках данной статьи весьма интересным представляется известный аспект исследований Ж. Лакана. Здесь предлагается отнестись к ним двояко: во–первых, как к психоаналитическим наблюдениям, выявляющим глубинный механизм самоидентификации через формирование практики узнавания себя в зеркале; во–вторых, как к метафоре, соединяющей понятие субъекта и образ отраженный в зеркале, который, тем не менее, принято называть Я.

Фактически, концепция стадии зеркала была предложена в 1936 году на 14 Международном Психоаналитическом Конгрессе, но не была замечена. Вновь Лакан возвращается к стадии зеркала уже в 1949 году.

Полагая стадию зеркала образующей функцией Я. При этом сам Лакан противопоставляет стадию зеркала, как она раскрывается в психоаналитическом опыте, «любой философии, исходящей прямо из Cogito»[4]. Здесь мы возвращаемся к началу нашего рассуждения, а именно к той жесткой сцепке, формирующейся в рамках картезианской традиции, при которой субъект как прозрачная структура оказывается равным Я как властной позиции.

Для Лакана, естественно, интересен процесс зарождения опыта узнавания. Пограничная ситуация, в которой субъекта как бы пока нет (но модель уже есть), в данной ситуации субъект представляется несколько противоречивым, причем данное противоречие расценивается как неотъемлемое, поскольку субъект в таком «мерцающем» состоянии непрозрачен.

Лакан обращается к анализу первичного опыта удвоения реальности, а именно к опыту формирования собственного тела и лица, который возможен уже с шестимесячного возраста. Сам Лакан предлагает «… понимать стадию зеркала как некую идентификацию во всей полноте смысла, придаваемого этому термину анализом, а именно, как трансформацию, происходящую с субъектом, когда он берет на себя некий образ, – на чью предрасположенность к этому стадиальному эффекту достаточно четко указывает использование в теории старинного термина имаго»[5] . (Imago (лат.) – изображение, образ, вид, мысленное представление). Для Лакана важным представляется тот факт, что подобное узнавание еще до социальной определенности и навязанных (по крайне мере внешних) форм идентификации располагает Я на линии вымысла, тем самым запускает механизм становления субъекта через постоянное несовпадение с его же собственной реальностью. Таким образом, субъект вновь предстает здесь как подлежащие, как основа разворачивающейся реальности. А «объект всегда есть образ, то есть образ реального объекта, который субъект интегрирует в себя, по механизму интроспекции придавая ему статус фантазма». Соответственно, здесь субъект создается не в результате действия принципа реальности, а в результате череды идентификаций, в которых главную роль играет функция imago, создающая поле воображаемого и позицию другого.

Интересно, что в данном случае до–вербальная стадия зеркала указывает на структуры сознания, подчиненные исключительно визуальному воздействию. Опыт собственного и не собственного, узнаваемый в опыте собственного тела, по отношению к которому возможна власть, здесь фиксируется на стадии, когда ребенок становится способен узнавать себя в зеркале, то есть в том, что собой не является.

Рассуждения Лакана встраиваются в настроение общей интеллектуальной подозрительности по отношению к целостности субъекта. Впрочем, благодаря этому настроению в самом добропорядочном понятии субъекта открывается его неотъемлемая характеристика; субъект оценивается как параноик, вечно рискующий потерять образ себя, но за счет этого риска и вечно умножающий пределы идентичности. Зеркало лишь проявляет, делает очевидным этот процесс самопорождения через отношение к себе, своему телу, оформляющемуся в целостное переживание. Здесь ребенок (экспериментальный субъект в процессе становления) впервые узнает и навсегда признает свой образ. Он присвоит его, поверив, что этот образ его собственный, ему принадлежащий. «Это развитие переживается как временная диалектика, решительно проецирующая формирование индивидуума в историю: стадия зеркала есть драма, внутренний посыл которой стремительно развивается от недостаточности к опережению и которая для субъекта, пойманного на наживку пространственной идентификации, измышляет фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем ортопедической для его целостности, – и к, наконец, водруженным на себя доспехам некой отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие»[6].

 Итак, подводя итоги нашего экскурса в историю понятия субъект, взятого в аспекте практики визуальной самоидентификации, можно отметить ряд важных моментов.

Во–первых, понятие субъект весьма неоднородно, и эта неоднородность постоянно проявляется в различных контекстах. Даже в ситуации, когда речь идет о субъекте познания, сам субъект описывается через метафору наблюдателя, разворачивающего умозрительные практики в свете разума.

Во–вторых, история индивидуальности, сегодня понимаемая как история субъекта, и застраивается на привычке видеть себя, на патологическом доверии собственному образу как последнему оплоту самости.

И, наконец, в–третьих, именно эта привычка смотреть на себя в сегодняшней ситуации раздробленности субъекта, при которой, как утверждал Фуко, остались только практики субъективации, становится основой для интереснейшего процесса, связанного не столько с познанием, сколько с манипуляцией сознанием. Сегодня, отражаясь в тысячах поверхностей, предлагаемых современным мегаполисом, находя свой образ на экранах, узнавая себя в масс–медийных продуктах, субъект постоянно рассыпается и собирается вновь, но уже по новым правилам.


[1] Иваненко Е., Корецкая М.,  Савенкова Е. Театр теории // Mixstura verborum? 2005: тело, смысл, субъект : сб. ст. Самара : Самар. гуманит. акад., 2005. С. 135–140.

[2] Абеляр, Петр. Теология «Высшего блага» // Теологические трактаты / Петр Абеляр. С. 227.

[3] Суслова, О. Введение в чтение Лакана: «Стадия зеркала» // Кабинет: картины мира. Вып. 1. СПб. : Инапресс, 1998. С. 146.

[4] Лакан, Ж. Стадия зеркала как образующая функцию Я, какой она раскрылась нам в психоаналитическом опыте //  Кабинет: картины мира. Вып. 1. СПб. : Инапресс, 1998. С. 130.

[5] Там же. С. 136.

[6] Там же. С. 139.

Комментарии

 
 



О тексте О тексте

Дополнительно Дополнительно