Введение. Поиск антропоса на сцене

Авторы чувствуют себя неловко. Авторы извиняются. Авторы все время извиняются. Дело даже доходит до того, что авторы делают вид, что их нет. Быть автором неприлично. Так много условностей. В нашу эпоху стало неприличным использовать некоторые слова. Стыдно, например, быть автором книги о смысле жизни, позорно быть автором книги о свободе, смешно быть автором книги о человеке. Более того, с точки зрения профессиональной авторской этики безнравственно использовать слова, навязывать им себя в качестве господина. Но обойтись без слов авторам нельзя, и вот авторы снова извиняются за свою неловкость. Авторы извиняются, – это вызывает беспокойство. Обеспокоенные авторы объединяются и создают авторские стратегии по борьбе с бесчинством языка. По отношению к массе языка можно занять позицию диктатора, креатора, скриптора или любую другую позицию; стратегий может быть сколь угодно много. Но дело в том, что, прибегая к стратегиям, авторы хитрят, ведь стратегия – это хитрость, а хитрость – это слабость, а быть слабым унизительно, и вот авторы опять извиняются. Безусловно, авторские стратегии позволяют избежать необходимости извиняться. На время. Позволяют оттягивать момент извинения. Но это временная неуязвимость покупается дорогой ценой – авторы рискуют так хорошо спрятаться, что могут потерять сами себя. Извиняться в этом случае не придется, так ведь и лавров не видать. Быть автором – занятие неприличное, опасное и бесполезное. Но ведь пишут, пишут, и дают книгам свои имена. Впрочем, кто собственно пишет? Как это назвать теперь? Кто пишет и при этом боится быть автором? Здесь, кажется, опять придется извиниться, поскольку вопросы типа «кто это?», «что это?» также дискредитированы. Единственный возможный выход здесь – развести слова и ситуацию вопроса. Неплохо было бы научиться иметь дело с самой ситуацией вопроса… Но нечем.

Ситуация кризиса смысла в языке тотальна. Мы живем в эпоху великого подозрения к смыслам,  словам,  действиям, вещам, ко всякому «кто» или «что». В ситуации тотальной атрофии языка, встречая  подозрительное, мы не можем остановиться, разоблачить, дать имя – а значит, не можем избавиться от подозрений. Возникает паника сознания, паника языка, культуры. Смыслы мечутся, и мы мечемся вместе с ними, впадая в истерику, подавленные чрезмерностью смыслов. Определенно, наблюдается некоторая усталость от изобилия смыслов. За каждым словом тянется огромный шлейф коннотаций. Так что, поднимая маленькое, вроде бы ничего не значащее слово, мы вынуждены ворочать целые пласты культуры, о границах которых даже не догадываемся. А потому, произнося что-либо сегодня, мы не знаем до конца, что именно мы говорим. В такой ситуации возможна «болтовня» и китч, ответственное же высказывание предельно затруднено.

В какой-то степени, пытаясь говорить ответственно, мы застигаем себя в ситуации начала языка, поскольку преизбыток смыслов равнозначен их отсутствию - в любом случае ими невозможно воспользоваться. Однако также невозможно и молчать. Культура речи у нас в крови. Это противоречие, как заноза, является причиной жгучего беспокойства, которое усугубляется принципиальной немотой/болтливостью языка. Сегодня остается только бить в набат, констатировать и комментировать опасность[1]. Предложить какой-либо выход невозможно, потому что не ясно, границам чего (или кого) угрожает хаос смыслов и кто, собственно, вопит об опасности. Человек? Сказать так сейчас – значит не сказать ничего. Этот метанарратив первым утратил смысл, потому что был особенно дорог европейской цивилизации, которая без устали нагружала его значениями. Нагружала до тех пор, пока не случился своего рода коллапс смыслов. С определенной долей вероятности, можно сказать, что хаос вырвался именно отсюда, и «человек», некогда несший на себе все поле культурного опыта, является ныне очагом его поражения, а потому существует в кавычках, как в лепрозории.

Оттого и говорят о кризисе гуманизма. Одна за другой сферы гуманитарного знания в страхе отказываются от «человека» как от чего-то постыдного и неуклюжего. Законный наследник  всех благ европейского прогресса в одночасье становится презираемым бастардом. От «человека» отказываются, не имея взамен ничего равнозначного, потому как дискредитировано не столько слово, сколько место, ситуативно получившее название «человеческое».

Но, хотя слово «человек» как метанарратив более не дееспособно, сама проблема границ «человеческого» находится едва ли не в самой острой своей фазе. Кто ощущает беспокойство? Кто изобретает стратегии? Кто пишет книги? Кто говорит? За такую форму вопроса авторам вновь придется извиниться, ибо место-имение «кто» не найдет себе места. Проблема в том, что вопросы (как беспокойство) остались, но у них нет формы. Возможно только движение вопроса, поиск. Вот, собственно, ситуация философского беспокойства, которая интересует авторов этой книги. Подобный поиск следует отличать и от беспорядочного метания, и от стратегии, поскольку он не хитрит с ситуацией и не пытается убежать от нее, но стремится быть ей равным.

Философский поиск не может быть безымянным, ему требуется имя как траектория движения. От формы и качества траектории вовсе не зависит состояние поиска. Траектория же выбирается ситуативно, но с необходимостью, которая диктуется поиском. Так, поиск может двигаться по пути заботы о себе, идеологии, дискурса и прочего. Траектория движения в данной книге, получил имя антропос. Сама по себе она не является привилегированной, и в этом смысле, вопрос об антропосе – один из возможных. Он не носит статус фундаментального или первого вопроса. Он отнюдь не идеален и не может считаться уникальным, это простой вопрос, хотя в рамках этой книги вопрос об антропосе оказался в роли единственного.

Однако этот ситуативный приоритет отнюдь не означает, что авторы принадлежат руслу антропологии. Традиция антропологи предлагает антропоса в  качестве ответа, искомой сущности, как если бы эта сущность была сама по себе, и к ней можно было прийти в результате поисков. Данная книга не ставит своей целью опровергнуть замысел антропологии, но и не присоединяется к нему. Скорее, антропология расценивается здесь как симптом всеобщего беспокойства и в качестве такового подлежит диагностированию. Фокус внимания авторов направлен не на антропологию, а на антропоса – но не в качестве субстанции, а в качестве состояния вопроса. Следует подчеркнуть, что слово «антропос» берется авторами из греческого языка, а отнюдь не из антропологической традиции. Для авторов слово «антропос» интересно прежде всего тем, что отражает скачек из одного качественного состояния в другое, причинным образом не обусловленный, так называемый бифуркационный скачек. Такова природа, к примеру, перехода от мифического состояния к рациональному, традиционно обсуждающемуся в рамках проблемы происхождения философии. Рациональность появляется не как результат непрерывного прогресса или деградации мифа, но как слом традиционного состояния. Потому рациональность и соприродные ей образования диагностируются здесь как слом, несовпадение, беспокойство, поиск, вопрос. Слово «антропос» в данном контексте – весьма любопытное явление. Оно полностью спроецировано реальностью слома традиции: избыточно по отношению к языку мифа, а потому не имеет аналогов в традиционных языках.

Итак, тема этой книги – не вопрос об антропосе, но антропос как вопрос. Таким образом, у данной книги есть тема, но нет предмета, поскольку антропос как вопрос не знает разрешения. Говоря так,  авторы не претендуют на сенсацию, так как вопросительные конструкции подобного рода уже работают в современной европейской философии, на пример, arrive t`il, – конструкция предложенная Лиотаром, – как процесс прибывания вопроса.

Соответственно, задача данной книги – поддерживать поиск антропоса в двух взаимообратимых аспектах,  где антропос выступает как ищущий и искомый. Так разыгрывается ситуация отношения к себе; так обнаруживается несовпадение с самим собой. Невозможность идентификации провоцирует саму ситуацию вопроса. Соответственно, для реализации задачи необходимо создать условия, благоприятные для разворачивания поиска. Дистанция по отношению к себе, появившаяся как событие, может быть эксплицирована исключительно искусственными средствами. Потому антропос, как носитель такой дистанции, не способен обосноваться в поле традиционной культуры, антропос как реальность не существует для традиционной культуры. Для него необходимо искусственное пространство, пространство искусства, доступное только теоретическому зрению.

Авторам кажется закономерным, что поиск антропоса может вестись только на сцене[2]. Поскольку сцена есть место бесконечной изменчивости (которая при этом не равна произволу),  то она поддерживает антропоса не как субстанцию, но как вопрос.

Итак, цель данной книги полностью совпадает с ее названием. Экспликация поиска антропоса вовлекает разноплановый материал, который, подчиняясь диктатуре линейности текста, выстраивается последовательным образом. Однако, эта последовательность носит не исторический характер; все главы данной книги современны друг другу. Они не являются этапами поиска, скорее, все они вместе, существуя одновременно, создают его траекторию. Этот принцип организации текста можно назвать принципом самоподобия,  а метод движения по тексту – фрактальным.

Авторы заимствуют принцип фрактального движения и, шире, концепцию детерминированного хаоса[3], так как считают эту модель наиболее удачной для описания поиска антропоса, чье поведение непредсказуемо, природа – хаоидна, но тем не менее закономерна. Хаоидной природе антропоса отвечает гетерогенность затрагиваемых тем, которые с одной стороны могут быть рассмотрены через принцип самоподобия (где странным аттрактором – гармоничным состоянием системы – является антропос как вопрос), с другой же стороны, напоминает принцип коллажа, где гетерогенное соединяется в гармоничную композицию. Так авторы собирают знаки антропного в культуре, нанизывая их на вопросительную интонацию, и таким образом получают ландшафт книги.

Ландшафт книги – языковой, смысловой, структурный – заведомо создается как затрудняющий движение, что помогает удерживать антропоса как вопрос не допуская иллюзии ответа. Экспериментальность ландшафта достигается путем доведения слов до точки экстремума. К примеру, вместо слова «антропос», вполне можно было использовать слово «человек», но это слово слишком гладко для взгляда и не в состоянии вынести вопросительной интонации. Слово «антропос» - греческого происхождения, оно с трудом адаптируется к грамматике русского языка и буквально разрывает текст. Точно так же срабатывает изобилие греческих слов, типа хасма, техне, пайдейя, и проч.

Именно для того, чтобы показать затруднение языка, авторы конструируют обороты, подобные гекатической размерности, поверхности Марсия, миксантропичности и проч.

Подобные приемы и неологизмы не преумножают рой слов, напротив, они деструктурируют слова. Они представляют собой поверхность языка и не отсылают ни к чему, помимо себя. Такие слова не поместить в словари, поскольку их смыслы невозможно закрепить навсегда с целью дальнейшего использования. Такими приемами вскрывается багаж культуры, дабы  удалить лишнее, подобно бритве Оккама.

Можно говорить, в рамках этой книги, о болезненной чуткости к языку, благодаря которой процесс говорения протекает на пределе. Задача авторов состоит в том, чтобы ставить речь, ход мысли в тупик, вынуждая мысль постоянно искать выход, избавляясь при этом от привычек. Конечно, авторы говорят словами языка, перегруженного смыслами, хаотического. Но авторы оставляют за собой право делать выбор, и тем самым детерминировать хаос.

Драматическая форма изложения, несмотря на кажущуюся произвольность, представляется неизбежной в сложившейся ситуации. Тема антропоса как вопроса не имеет предмета, и потому не допускает по своему поводу ни суждений, ни рассуждений. В данном случае нет места ни доксе, ни догме. Каждое движение вопроса истинно и неповторимо как жест на сцене. Потому каждое движение вопроса попадает – не может не попасть – в поле зрения авторов. Важно именно дать место прибытию вопроса (arrive t`il), создать сценическое пространство мысли. Это пространство размечается концептуальными персонажами, которые, к тому же, оказываются персонажами книги. Персонажи здесь не являются таковыми в привычном смысле этого слова. Скорее здесь поднимается исходная семантика слова «персонаж» - per se (лат.), что означает «представлять посредством себя». То есть, персонажи книги – маски, не скрывающие ничего, игра поверхности смысла. Их цель – служить постановке вопроса. Принципиально то, что персонаж не может быть один, и ни один персонаж не может присвоить себе истину. Маски создают диалектическое (в гераклитовском понимании) натяжение смысла, то есть, смысл рождается в каждый момент текста, по ходу игры персонажей. Именно рождается, но никогда не свершается.

Авторы позволяют себе свободное обхождение с культурным багажом Европы, априорно считая его своим. Авторы отдают себе отчет, что являясь людьми XX века, они несут запас накопившегося знания, потому не считают нужным выявлять скрытые цитаты. В какой-то степени весь текст является скрытой цитатой.

Авторы прекрасно осознают, что пишут исходя из своей ситуации - ситуации автора, и пишу только о себе, узнавая в греках, римлянах, средних веках и прочем себя; организуя тем самым дистанцию по отношения к себе.

P. S. К читателю.

Замысел книги включает в себя девять глав. Первые четыре из которых, опубликованные в данном издании, разворачиваются на античной почве. Первая глава – «Поиск антропоса на сцене» - играет роль пролога, потому повторяет название книги в целом, и содержит все темы, что будут звучать в дальнейшем.

Вторая глава – «Хасмогония» - это аллюзия на традицию космогонии, особого жанра текстов, прослеживающего возникновение мира. Здесь ставится задача показать бифуркационный скачок греческого языка как непроницаемость.

Третья глава – «Для Ясона не было потом» – обозначает рамки временного коллапса как рождение трагического.

Четвертая глава – «Первый пир – последний пир» – аллюзия на ситуацию философского диалога. Эта глава показывает метаморфозу трагического в мысль.

Пятая глава – «Королевская охота» – отходит от почвы античности и начинает собой новый цикл тем. Здесь антропос преследуется по трансцендентным следам.

Шестая глава – «Геральдика» – вовлекает в поиск антропоса эпохи и метанарративы. Описывает ситуацию модерна.

Седьмая глава – «Карлсон и ризома» – разыгрывает постмодернистскую иронию, является аллюзией на работу Делеза и Гваттари «Капитализм и шизофрения».

Восьмая глава  - «Под эгидой фрактала» – описывает современное состояние Европы как хаоидное.

Девятая глава – «Поиск антропоса на сцене» – играет роль эпилога и являет собой зеркальное отражение первой главы. Как и первая глава, вбирает в себя всю книгу, замыкая цепь самоподобий.

---

← Предыдущая статья
Глава I. Поиск антропоса на сцене

Следующая статья →
Поиск антропоса на сцене

• Поиск антропоса на сцене
• Глава I. Поиск антропоса на сцене