Главная » Тексты » Библиотека » Периодические издания » Вестник Самарской гуманитарной академии » Вестник Самарской гуманитарной академии 2017-2 (22)

ВРЕМЯ В ЕГО БЛИЖАЙШЕЙ ДАННОСТИ

Константин Пигров, Александр Секацкий. Бытие и возраст. Монография в диалогах. Санкт-Петербург: Алетейя, 2017. 250 с.

Совместная монография двух философов — профессора, доктора философских наук Константина Пигрова и доцента, кандидата философских наук Александра Секацкого возникла на основе курсов по философии возраста, которые оба автора на протяжении многих лет читают на философском факультете Санкт-Петербургского университета, в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов и в других аудиториях. Отчасти материалы лекций уже из-давались ранее, и в книге даются ссылки на эти публикации1. Свою же книгу соавторы пред-ставляют как систематизацию всего наработанного во время чтения курсов, в том числе в разговорах и спорах со слушателями, смыслового материала. «Мы имели счастливую возможность, — говорят они в предисловии, — в диалоге с заинтересованными студентами не просто произносить некоторые по возможности систематические “общие места” по философии возраста, но превратить эти лекции в дискуссии — в своеобразные “мозговые атаки”, где стремились осмыслить феномен персональной и социальной жизни как возраст»2.

По существу, они моделируют возраст как экзистенциальную структуру. Несмотря на то, что, например, о том же детстве наговорено и написано едва ли не избыточно много («детство — сюжет, которому посвящаются научные конференции и целые тома исследований»3) и даже взрослостью-зрелостью, «акме», которая — разумеется, ошибочно — «вообще представляется не возрастом, но каким-то «промежутком» вне возраста»4, занимается целая наука акмеология (к которой, впрочем, авторы относятся скептически), оба автора признают, что метафизически возраст отрефлектирован очень недостаточно (категоричный А. Секацкий и вовсе говорит, что «возраст вообще остаётся tabula rasa для метафизических дискурсов»5 ) и намерены работать над исправлением этого положения.

Книга продолжает сократические традиции не только своей диалогичностью, но также и в том нетипичном отношении, что весь её текст был вначале наговорен соавторами устно и лишь затем записан, литературно обработан, снабжён справочным аппаратом (в предисловии Пигров и Секацкий «выражают глубокую благодарность Ольге Владимировне Павлухиной, кандидату философских наук, которая взяла на себя огромный труд по расшифровке диктофонных записей, по структурированию и литературной обработке текста»6).

В сущности, каждая из составивших книгу реплик может быть прочитана и как отдельное, почти самостоятельное эссе, связанное с другими минимально: не то чтобы вовсе никак, но не жёстко, объединяемое с ними главным образом общей темой и той линией рассуждения, вдоль которой все эти реплики выстраиваются. Пигров иногда (не часто) прямо ссылается иногда на собеседника — вот, мол, Александр Куприянович сказал то-то и то-то. Секацкий такого не делает, зато, подхватывая темы, затронутые собеседником в предшествующей реплике, нередко развивает их в неожиданных направлениях.

Начинается разговор со старости («мы представляем старость как некоторый итог человеческой жизни, — говорит Пигров, — и поэтому она заслуживает особого метафизического внимания»7), но больше всего внимания - по детальности смысловой проработки и даже просто по объёму — достаётся всё-таки началу жизни: детству (45 страниц!) и выходу из него — подростковому периоду (24 страницы). Зрелости, «акме», уделено всего 25. Старость, «лучшее время человеческой жизни», её в этом отношении превзошла, хотя и не намного — разговор о ней занимает 29 страниц. Рассматриваются также отношения между представителями разных возрастов, их взаимодействие и соперничество (17 страниц), связь между возрастом и образованием (25 страниц) и, наконец, возраст как ритм бытия (21 страница).

Не менее осмысления самого человеческого возраста важно то, что разговор о нём выводит собеседников на гораздо более широкие темы. Он оборачивается прежде всего разговором о человеческой сущности вообще (возраст, в чём оба согласны, — модус её существования и осуществления), о способах включения человека в мир (и, напротив, происходящего в старости постепенного выключения из него, из образующих мир связей), о природе времени и об отношениях человека с ним (возраст — форма личных отношений со временем, телесно переживаемое, инкорпорированное время. «Возраст как время человеческого бытия, — говорит Пигров, — представляет собой интенсивную форму жизни человека, которая переживается как особенно напряжённая»8), а также с социумом, с современностью как определённым (притом появившимся недавно!) типом исторического существования («Современность, — по словам Пигрова, — это то, что «поправимо», то, что можно сделать лучше»9). В связи с возрастом — вполне ожидаемо — заходит речь о (постигаемом, точнее — переживаемом с его помощью) смысле жизни («Линейное время, — говорит Пигров, — задаёт горизонт смысла жизни, выходящий за пределы индивидуального принципиально циклического бытия»10), о смерти и бессмертии, об историческом времени (ритмически разделяемом, по Пигрову, на времена «кайросов» и «дремоты»11, на периоды интенсивного и экстенсивного развития12 — в точном соответствии с жизнью отдельного человека). Собе-седники обращают внимание и на то, что возраст — это непременно и взаимоотношения с временем большим и общим, не только с историей, но и с космическим временем, и с вечностью. Это тема, не очень отрефлектированная актуальной русской философской мыслью, и Пигров в книге делает важные шаги к её развитию, в том числе и предпринимая попытку перевести разговор о возрасте «в план возраста социальности»13, применив это понятие «к ритму цивилизационного развития в целом»14. Продолжая традицию Шпенглера, он находит возможным говорить о возрасте человеческих общностей, культур и всего человечества.

Интересно, что оба соавтора говорят о возможности осмыслить возраст человека как взаимоотношения с (широко понятым) Другим, прежде всего с другими людьми, но не только. Они выявляют (часто на уровне отдельных, но очень плодотворных замечаний) связь возраста со свободой, с совокупностью возможностей15, с эмоциональной динамикой16, с красотой (шире с эстетичес-кими ценностями17), с телесностью.

Совокупными усилиями соавторов получается, таким образом, что через проблему возраста человек может быть рассмотрен практически во всех его координатах. Интересно притом, что часто он рассматривается в нескольких координатах одновременно, в их взаимосвязанности. Так, взаимосвязанными оказывается возрастная динамика взаимоотношений с д(Д)ругим(и) и телесности, отношений с собственным телом. «Старик преодолевает идентификацию со своим телом, растождествляется с ним и выходит за его рамки, — говорит Пигров, — прежде всего через общение с другими, и так проявляется приветливость старика. Приветливость его обусловленаименно тем, что он выходит из своего тела в общение с другими»18. (Тут стоило бы поставить вопрос шире и осмыслить возрастную эволюцию коммуникативных моделей вообще — притом именно в их взаимосвязи с восприятием человеком собственного тела. Авторы этого не делают но, по крайней мере, намечают такую возможность.) Упоминается, явно ожидая своей разработки, также возрастная специфика отношений с пространством, в частности (в особенности) с домом, совсем под конец, в маленькой главке, написанной (наговоренной) Констан-тином Пигровым «вместо «Заключения»», Пигров даже предлагает принять именно эти отношения в качестве «конструктивного критерия» «для оценки возраста»19.

Справедливости ради надо сказать, что внимание всем названным и неназванным координатам уделяется всё-таки неравномерное и даже заметно менее равномерное, чем стоило бы. Это, впрочем, и не удивительно, поскольку книга, как и было сказано, не систематически выстроенное исследование, а своевольно растущий разговор в режиме импровизации, неожиданной в своих ходах, вероятно, даже и для самих собеседников (я бы сказала в режиме наговаривания черновика для предстоящих, возможных систематических исследований, разведывания их возможностей: такие исследования тут могут расти из многих точек).

Так, например, один из самых волнующих аспектов возраста — телесность, взаимоотношения человека со своим и с чужим телом — упоминается и сколько-нибудь подробно проговаривается только в связи со старостью (хотя, казалось бы, сколько интересного о ней можно было бы сказать в связи с детством, когда человек только осваивает собственное тело и связанные с ним культурные установки; в связи с молодостью, когда человеку приходится, с одной стороны, развивать своё тело, с другой — укрощать его, приводя его, опять же, в соответствие с тяготеющими над ним культурными нормами…). Зато, отталкиваясь именно от этой темы20, Александр Секацкий находит возможность вывести разговор о старости и телесном старении за пределы темы человеческого возраста и рассмотреть их как явление гораздо более общее.

Он говорит не только о старости вещей (тема телесности выводит его к вещам, видимо, потому, что вещи телесны по преимуществу: не обладая душой, телом они обладают несомненно) и о различном отношении к ней в разные исторические эпохи, но о старости как о состоянии чего бы то ни было вообще — как об онтологическом состоянии, как об одном из типов соответствия сущего своему эйдосу, идеалу (скорее, уже несоответствия ему, несущего, тем не менее, неотменимо важную смысловую нагрузку): «<…> сама старость — это нечто, находящееся за пределами необходимого, это вообще то, что принципиально вышло за пределы эйдоса. Старая вещь хранится не из-за своего соответствия эйдосу (с точки зрения биологического соответствия это плохая кофемолка, негодная дверь, ненужный стул), для неё находятся некие иные основания бытия. Совпадают ли они с основаниями бытия чрезвычайно старых людей? Либо это совсем другие основания?»21 Таким образом, автор намечает возможность и о других возрастах говорить с точки зрения оснований бытия их носителей, — возможность, которой только ещё предстоит осуществиться.
Вообще, о старости здесь говорится много интересного и плодотворного (пожалуй, больше, чем о других возрастах — даже о детстве, занимающем в книге самое большое место) — отчасти, вероятно, и потому, что в современной русской философской мысли этот этап жизни отрефлектирован подробнее всего. Тут стоит вспомнить прежде всего исследования самарского философа Сергея Лишаева, на книгу которого о смыслах ветхого22 соавторы неоднократно ссылаются. Так, явно Лишаеву обязана своим происхождением та мысль Лишаева, согласно которой старые и ветхие предметы, выбывающие «из своего актуального, конструктивного контекста»23, становятся важны с надутилитарной с (широко понятой) эстетической точки зрения и обретают «жизнь, несравненно более долгосрочную, чем была им суждена в рамках простой полезности, чистой функциональности»24. Таким образом, они дают «санкцию эстетике как таковой»25, но не только: они предельно необходимы «в качестве человечности самого человеческого»26 — закладывают основы самой человеческой сущности.

Совершенно не получает, увы, развёрнутого проговаривания тема страха, заявленная в самом начале Пигровым, как связанная с возрастом самым коренным образом. «В связи с темой возраста, — говорит он, — особое внимание следует уделить мотиву страха»27: по его мнению, не только «каждый возраст обладает своим специфическим страхом»28, но и вообще, поскольку «возраст постоянно напоминает нам о смерти», «с переживанием своего возраста явно или скрыто связан экзистенциальный страх»29, и «жизнь человека во времени» как таковая «есть постоянное преодоление страха»30. Однако кроме как в двух репликах во введении к разговору, тему страха в связи с возрастом Пигров развивает только применительно к старости — тем более, что страх — и даже не столько перед смертью, сколько перед всё более чуждым стареющему человеку миром, по словам Пигрова, «конституирует старость как таковую»31. В главе «Лучшее время человеческой жизни…», посвящённой этой стадии жизни, он, следуя Къеркегору, выделяет даже два вида присущих старости страха — низкий и высокий, Furcht и Angst, и, соответственно этому, — «неудавшихся стариков, стариков-симулякров» и «настоящих стариков» (первые одержимы низкими страстями, вторые — страхом неисполнения долга), — представители других возрастов подобной дихотомии не подвергаются, хотя она, пожалуй, напрашивается. В остальном же — говоря о детстве (страх перед миром, ещё чуждым новому в нём человеку32) и молодости (страх оказаться недостаточно талантливым и не соответствовать своему предназначению, а также тревога о том, есть ли у него такое предназначение вообще33) он ограничивается краткими замечаниями. Секацкий, кстати, тоже вводит — совсем из другой точки, при разговоре о дневниках — тему коренной связи между страхом и возрастом34, но и он не особенно её развивает.

Происходит ли здесь реальный спор с опровержением позиций друг друга и убедительным доказательством обратного или просто наговаривание смыслового материала вокруг заданной проблемы с разных сторон, с объёмным её видением в качестве результата? Подозреваю, что, по большей части, последнее. Собеседники явно слышат друг друга, подхватывают друг у друга мысль, но отношения у них, скорее, взаимодополняющие, чем взаимооспаривающие. Несогласие, конечно, по частным вопросам случается (например, по вопросу о том, употреблять ли при разговоре о возрасте слово «потенция» и считать ли потенцию мифологической структурой35; видеть ли в жалости фундаментальную константу бытия или, напротив того, «фетишистский момент»36), но «жёсткой полемики», обещанной нам в предисловии, здесь всё-таки нет, как и выраженной разницы возрастных позиций, обещанной там же37. Складывается впечатление, что оба автора смотрят на свой предмет с позиций вполне общечеловеческих.

Во многих существенных отношениях авторы, скорее, солидарны, хотя, обладая разными интеллектуальными темпераментами, и говорят об этом разными языками (Секацкий резче, жёстче, а также и заметно метафоричнее своего собеседника, активно развивает персональную метафорику и идиоматику, предлагает множество новых терминов38). Например, оба они разделяют представление о том, что каждый из человеческих возрастов самоценен (а не только, и может быть, даже не в первую очередь, представляет собою подготовку последующего и преодоление предыдущего). Оба согласны в том, что все они существуют в проживающем их человеке одновременно, не вытесняя друг друга, но накапливаясь. Оба говорят о, так или иначе, понятой одновременной множественности возрастов. Так, Пигров различает не равные друг другу возраст социокультурный и биологический39 (с чем вполне солидарен и его собеседник40), материальный и духовный, в которых человек чаще всего но, значит, не всегда, живёт одновременно; а Секацкий вообще воспринимает возраст как явление принципиально множественное: «как большую синхронизацию, обобщение и слияние хронотопов»41, а самого человека — как «симбиоз возрастов»42, — вплоть до того, что с подозрением относится к самому понятию «возраста» как к слишком огрубляющему предмет осмысления: «Подобно всем обобщениям, — говорит он, — возраст кажется чем-то искусственным, не учитывающим нюансы, чем-то не вполне достоверно предъявленным к проживанию»43. Оба видят в старости «форму бытия для другого»44 (Секацкий) и оба согласны в восприятии младенчества как «хранения пустоты»45 ... И, разумеется, оба сходятся в том, что «возраст — это и есть человеческое время в его ближайшей данности, возможно, данности наиболее достоверной»46.

Сколько-нибудь окончательных выводов как таковых соавторы не делают, и это выглядит очень органично. Некоторую замену им («вместо Заключения») предлагает Пигров — в виде «некоторых реперных точек»47, нащупанных, по его разумению, в диалоге, но делает он это из соображений, скорее, композиционных, просто чтобы книга имела законченный вид: по существу, рассуждение получилось открытое и способное быть доращенным во многие стороны. Менее всего оно похоже на обещанную нам в начале систематизацию. Конечно, здесь много наработанных формулировок и собирания многолетнего опыта размышлений, но в целом это никоим образом не закрытие темы: скорее, напротив, открытие в ней многого нового, нащупывание точек роста. Тем ещё более, что книга, в первую очередь, живой разговор, в котором — именно в режиме той самой «мозговой атаки» — «формулируются некоторые новые, недостаточно ясные, вопросы в философии возраста и обсуждаются возможные пути их решения»48. Тут вообще многое — мы уже не раз заметили — остаётся в форме вопросов, ждущих своего внимательного продумывания. Читатель, таким образом, тоже получает редкостную возможность: наблюдать за рождением мысли практически в режиме реального времени.

Список литературы

1. Лишаев С. А. Старое и ветхое: Опыт философского истолкования. Санкт-Петербург : Алетейя, 2010.
2. Пигров К. С., Секацкий А. К. Бытие и возраст. Монография в диалогах. Санкт-петербург : Алетейя, 2017. 250 с.
3. Пигров К. С. Введение в философию возраста. Университет третьего возраста. ИТМО. URL: http://www.eclass.cc/courses/itmo_vvedenie_v_filosofiyu_vozrasta (дата обращения: 15.11. 2017).

СНОСКИ

1 Например: ПигровК. С. Введение в философию возраста. Университет третьего возраста. ИТМО. URL: http://www.eclass.cc/courses/itmo_vvedenie_v_ filosofiyu_vozrasta (дата обращения: 15.11. 2017).
2 С. 6. В тексте именно так, но кажется, в этой фразе чего-то недостаёт, например: «… осмыслить такой феномен персональной и социальной жизни как возраст».
3 С. 48.
4 С. 127.
5 С. 50.
6 С. 7.
7 С. 19.
8 С. 12.
9 С. 17.
10 С. 15.
11 С. 12.
12 С. 230.
13 С. 230.
14 Там же.
15 Пигров: «…проблема возраста — это, по сути, проблема потенциала, его накопления и растраты» (с. 11).
16 Например, замечание Пигрова о том, что возраст — это проблема жизни с точки зрения чувства страха (с. 10).
17 В связи с эстетической ценностью старости: «Ребёнок красив по определению. Хотя это не так очевидно, но и старость красива по определению. Во всяком случае, она по определению интересна» (с. 28).
18 С. 33.
19 С. 231.
20 Строго говоря, от упоминания Пигрова о «медикализации» старости в современной цивилизации (с. 26).
21 С. 27.
22 ЛишаевС. А. Старое и ветхое: Опыт философского истолкования. СПб. : Алетейя, 2010.
23 С. 29.
24 Там же.
25 Там же.
26 С. 30.
27 С. 10.
28 Там же.
29 С. 18.
30 С. 11.
31 С. 10.
32 Там же.
33 С. 11.
34 «Фрагменты собираемого времени, — говорит он о дневниковом письме, — мнимые и подлинные свидетельства признанности — всё это странным образом затмевает невыговариваемое, но, безусловно, важнейшее ощущение страха того, что жизнь заканчивается и её остаётся всё меньше» (с. 35).
35 С. 34—35.
36 С. 52—53.
37 «То обстоятельство, что одному из нас в настоящее время уже далеко за семьдесят, — пишут соавторы в начале книги, — а другой находится в возрасте, обозначенном в монографии как “акмэ”, позволяет авторам пропустить философскую аналитику возраста через своё внутреннее мироощущение. Отсюда, в частности, внутреннее напряжение представленного диалога, явно или скрыто перерастающее подчас в довольно жёсткую полемику “отцов” и “детей”» (с. 6).
38 вводит, например, понятие хронопоэзиса — изготовления личного времени. Возраст, согласно этому, — принадлежность к той или иной стадии хронопоэзиса, каждой из которых соответствует своя временная размерность, свой порядок счётных единиц. Смена возрастов — это «смена имманентных единиц измерения, внутренней калибровки» (с. 16).
39 С. 18.
40 «Феномен старости, — говорит Секацкий, — необходимо рассматривать с разных позиций, исходя из параметров биологического и социального» (с. 20).
41 С. 15.
42 С. 61.
43 Там же.
44 С. 33.
45 Формулировка, предложенная Секацким (с. 58) и тут же принятая Пигровым, как «ключевое понятие» (с. 59).
46 Секацкий (с. 169. ср. у Пигрова): «Взятый изнутри возраст представляет собой переживаемую нами экзистенциальную идею времени, так как время дано нам изнутри — через наше переживание времени» (с. 210).
47 С. 231.

Имя	Запомнить
Email
Сайт
Сообщение

ВРЕМЯ В ЕГО БЛИЖАЙШЕЙ ДАННОСТИ

Комментарии