Койко–не–место, Или философская критика медицинских пространств

Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология. » – 2011. – № 2(10) стр.39-47

© В.Л. Лехциер

 

В статье предлагается три тематических сюжета о пространстве в области философской критики медицинских практик и пациентского опыта. Первый сюжет имеет отношение к медицинской эпистемологии, второй – к феноменологическому анализу фундаментальных структур опыта пространства, третий – к историческому преодолению дисциплинарных границ в терапевтическом пространстве больницы

 

Ключевые слова: locus morbi, медицина, болезнь, опыт пространства, кинестезы, дисциплинарное общество

 

Тема пространства вовсе неслучайна для философии медицины. Более того, так называемый пространственный поворот (Spatial Turn) в современных гуманитарных науках[1], понятие гетеротопологии, которое используют авторитетные исследователи пространств[2] или понятие гетеротопии («иное пространство»), которое Мишель Фуко позаимствовал у медиков (1974) для исследования связи власти и знания, – все эти понятия тесно связаны с историей и актуальной аналитикой дисциплинарных пространств, среди которых медицинские пространства всегда были наиболее показательными в самых разных отношениях[3]. С другой стороны, феноменология опыта, причем во всех трех основных ее методологических изводах – феноменология сознания, феноменология тела и экзистенциальная аналитика – периодически обращавшаяся к переживанию болезни как привилегированной ситуации, в которой показывают себя универсальные структуры опыта вообще, разумеется, не могла и не может не затрагивать такую фундаментальную структуру, каковой является пространство. В связи со сказанным я бы выделил три ключевых тематических сюжета о пространстве в области философской критики медицинских практик и пациентского опыта.

Первый сюжет – исторический и эпистемологический одновременно, он касается безоговорочной победы пространственного мышления над мышлением темпоральным в клиническом опыте Нового времени и связан он прежде всего с дихотомией локализма и холизма в трактовке болезни с явным доминированием первого.

Второй сюжет – феноменологический. Он связан с негласными предпосылками феноменологического анализа фундаментальных пространственных структур опыта, предпосылками, почерпнутыми, как мне представляется, из области здоровых кинестез. Тогда как изначально нарушенные кинестезы или приобретенные хронические патологии приводят к существенным трансформациям опыта пространства.

Третий сюжет – это дисциплинарные пространства больниц и больничных палат и их партизанский взрыв в опыте сетевого переживания болезни. Это сюжет исторической власти госпитальной имманенции, проявляющийся в том числе в понятии койко–места, и сюжет ее трансценденции в опыте солидарной боли, реальности трансграничных экспертных и пациенстких он–лайн сообществ.

 

Сюжет первый.

Пространственные конфигурации болезни. Locus morbi.

 

Суть его в том, что научная медицина, сформировавшаяся как специфический клинико–анатомический опыт с к.18 века пошла по пути локальной интерпретации топоса болезни. По мере развития знания об этиологии, патогенезе болезней, развития нозологии медицинское вмешательство стало носить все более и более направленный характер с точки зрения физической локализованности болезни, проявляющийся в том числе в замещении классического клинического вопроса «Что с вами?» другим вопросом «Где у вас болит?»[4]. Ближайшую предысторию, важнейшие вехи и имена этого события описал, как известно, Мишель Фуко в «Рождении клиники».

Напомню некоторые подробности: сначала он выделяет так называемую классификационную медицину (или типологическую) XVIII века, сформировавшую пространство конфигурации болезни. (Кстати, этот пример хорошо иллюстрирует продуктивную формулу теоретика пространства Верлена, что пространство – это не предмет, а схема классификации, схема распределения). Фуко выделяет три конфигурации болезни. Первичная конфигурация болезни представляла из себя гомогенную соположенность элементов, в которой не было никакой четкой причинно–следственной обуславливающей логики, никакого развития, практически никакой темпоральности (время было интегрировано в конфигурацию болезни как нозологическая константа[5]), но было только «плоское пространство постоянной одновременности»[6]. Конфигурационное мышление в медицине реализовывало логику родо–видовой и типологической таблицы. Каждая ее ячейка – это чистая нозологическая сущность, болезнь–в–себе, одновременно природная и идеальная конфигурация симптомов, которые только проявляются через тело, но никак не связаны с географией его масс и объемов. «Пространство тела и пространство болезни обладают свободой скольжения относительно друг друга»[7]. Тело – это лишь место смежности, последовательности, пресечений, смешанных форм.

Однако болезнь сообщается с телом больного посредством изменяющихся и измеряемых качеств – сухость, вес, рыхлость, вялость, слабость, жар, возбужденность – которые требуют внимательного и скрупулезного наблюдения для диагностики и лечения. Так возникает вторичное пространственное распределение болезни, посредством чего обновляется внимание к индивиду. Больной – это уже не только место, где затемняется и искажается болезнь как чистая нозологическая сущность, но это болезнь, «приобретшая особенные черты»[8], то есть больной – это вариация болезни. Наконец, т.н. третичное пространственное распределение болезни – это ее социальное распределение, которое согласно тексту Фуко, вытекало из эпистемологических основ классификационной медицины. Эти основы требовали института домашней медицины или «выжидательной медицины», поскольку считалось, что больницы как привилегированные места для патологий отрывают болезнь от ее чистой «дикой» сущности, искажают, «денатурализуют» ее природу и порождают множество осложнений, только умножая болезни. «…типологическая медицина требует от болезни свободного пространственного размещения без привилегированных областей, без больничного принуждения – чего–то вроде свободного распределения в месте своего рождения и развития, которое должно функционировать как место, где она развивает, завершает свою сущность, где она доходит до естественного конца»[9]. Больнице таким образом противопоставлялся семейный очаг как социальное место болезни и ее лечения. Хотя наличие больных без семей, а также экстраординарных больных приводило французских идеологов медицины XVIII века к мысли о необходимости «коммунальных домов больных» (квазиестественных мест) и дифференцированного больничного пространства, воспроизводящего «как микрокосм конфигурацию мира патологии»[10].

На протяжении всего XVII в. клиника существовала при классификационной медицине как «нозологический театр», как испытание знания[11], выполняя прежде всего педагогическую функцию. Вместе с тем она постепенно учится видеть и говорить, наблюдать и выслушивать, описывать, воспринимать повторяемости, регистрировать частотности, серии событий, мыслить время, читать симптомы как знаки и т.п.. И именно развивающееся клиническое мышление мешало утвердиться выдвинутому в сер. XVII в. итальянцем Джованни Батиста Морганьи представлению «О местонахождениях и причинах болезней, открытых посредством рассечения» (1761г.). («De sedibus et causis morborum per anatomen indagatis»). Морганьи уже на понятийном уровне зафиксировал мысль швейцарского врача XVII в. Теофила Боне, сделанную на основании обобщения более 3000 аутопсий, – о том, что у болезни должно быть свое место, где должны быть видны морфологические изменения, соотносимые с клинически выявленными симптомами. Сначала клиника не принимала этой идеи, но начиная с Биша клиника соединилась с анатомическим взглядом, в результате чего и возникла абсолютно новая клинико–анатомическая медицинская оптика, принесшая господство пространственно–локалистского мышления патологии, которое не изжито до сих пор. Патология начала мыслиться как органная (Морганьи), потом тканевая (Биша), потом клеточная (Вирхов), протекающая уже на уровне ядерно–цицоплазматических отношений, субклеточных структур, далее – еще глубже на уровне генов. Однако электронный микроскоп – есть не более, чем усовершенствованный скальпель. Молекулярная медицина, как считал Сеченов, реализует крайнюю степень развития анатомического направления в патологии. Если старая клиника занималась регистрацией частотности симптомов, их хронологическим порядком, и на этой статистической основе делала свои нозологические заключения, то новое клинико–анатомическое мышление окончательно редуцировало время болезни до ее пространственного расположения. Конечно, в новом клинико–анатомическом опыте время тоже было значимо. Более того Биша открыл значение органического, живого бытия–к–смерти для понимания патологии, открыл неслучайность дегенеративный процессов, проявляющих неизбежность смерти в самом принципе жизни»[12]. Однако до сих пор представление о locus morbi определяет все медицинское мышление, его причинно–следственную логику, его этиологические учения. Выстроенное вокруг locus morbi медицинское вмешательство достигло огромных успехов. Но оборотной стороной этих успехов явилось возникновение, во–первых, общества ремиссии [13], в котором господствуют хронические болезни, и в котором время, хронос таким образом как бы мстит за то, что им пренебрегают, а во–вторых, обнаружение тех тупиков, в которых оказались многие отрасли современного медицинского знания – онкология, кардиология и т.д. Понимая, что локальная патология, ее возникновение, развитие, завершение зависят от неспецифической резистентности организма, то есть от целостных нейрогуморальных и иммунных процессов, медицина ничего не может поделать с этой нефигуративной нерепрезентируемой, какой–то супрематической целостностью. Холизм в трактовке патологии и вообще организма остается теоретической мечтой медицины, ее пространственной и темпоральной фантазией. Пока еще эта мечта остается…

 

Сюжет второй. Здоровые кинестезы и опыт пространства

 

Суть сюжета состоит в гипотезе, что универсальные структуры пространственного опыта человека, описанные феноменологами–классиками, были на самом деле считаны ими с опыта здоровых кинестез, хотя этот факт самими философами не проговаривается. Так Гуссерль, в «Картезианских медитациях», обосновывая интерсубъективность апелляцией к опыту апперцепции Другого как чужой телесной плоти, как плоти alter ego, ссылается на «кинестетические ощущения», на кинестетическую сущность вариации, в результате которой достигается обратимость перспектив Здесь и Там (моей первичной сферы и первичной сферы Другого). Он пишет: «Я, благодаря свободному изменению своих двигательных ощущений, в особенности при ходьбе, могу так менять свое положение, что способен превратить любое Там в некоторое Здесь, т.е. могу телесно занять любое место в пространстве»[14]. Вот это «свободное изменение двигательных ощущений» есть негласная кинестетическая предпосылка всей гуссерлевской конструкции опыта аппрезентации.

Эту же двигательную, кинестетическую трактовку пространства мы находим у Сартра в «Бытии и Ничто». В главе о фактичности свободы, то есть о ситуации, к которой относятся в том числе «мое место» и «мои окрестности», Сартр определяет мое место как мое бытие там, являющееся источником пространственности и первоначальных отношений с вещами. Это бытие там есть всегда то, чего я еще хочу достигнуть, чем я не являюсь, есть цель моих проектов, моих свободных действий. Место человека, его первичную пространственную расположенность Сартр тоже понимает деятельно, перформативно, причем именно кинестетически: «Быть–там значит суметь сделать шаг, чтобы достать чайник, протянув руку, обмакнуть перо в чернильницу, повернуться спиной к окну, если я хочу читать, не утомляя глаз»[15].

Наконец Альфред Щюц пишет, что то обстоятельство, что я не могу находиться в двух местах одновременно, Здесь и Там, есть фундаментальная онтологическая предпосылка нашего бытия и восприятия пространства с помощью тела. Однако я всегда допускаю, что могу поменяться с тобой местами, и эта априорная взаимность перспектив делает возможным общий, интерсубъективный мир. Конечно, строго говоря под Здесь Щюц понимает пространство не просто в его физичности, но биографически детерминированную ситуацию, включающую пространство в его социальном измерении и временной континуум. Однако неслучайно, что экземпляристкой базой для обоснования этого априорно предположенного обмена Здесь на Там все–таки является у Щюца опыт простого телесного перемещения. Щюц уточняет это, когда по отношению к Здесь выделяет мир в пределах моей актуальной досягаемости (это тот мир, который находится в пределах моей манипулятивной сферы или может быть в нее перенесен, hic) и мир за пределами моей досягаемости (потенциальная досягаемость, illic). И тут Щюц поясняет, что «понятие вещей в пределах и за пределами моей досягаемости относится к моим возможностям, способностям двигаться, и, таким образом, к практической осуществимости проектов моих будущих действий»[16].

Ко всем этим важнейшим феноменологическим дескрипциям, неважно относятся они к трансцендентально редуцированной сфере, как у Гуссерля, или к сфере естественной установки, как у Щюца, – ко всем этим различениям у меня есть один большой вопрос. Что если изменение двигательных ощущений у человека не столь свободно или вообще невозможно, могут ли подобные кинестетические неспособности (особенно врожденные) запереть человека в его Здесь, нарушить или сделать невозможной структурную обратимость перспектив Здесь и Там, можем ли мы таким образом получить другую судьбу интерсубъективности, очевидно, не столь благополучную, как у здорового человека? Если мир больше никогда не может быть возвращен в прошлую зону досягаемости, если уже темпоральная структура «я могу сделать это снова» больше не работает, причем необратимо не работает, если достижимое становится недостижимым, в особенности если априорный опыт «я могу» с самого начала оказывается вторичным по сравнению с априорным опытом «я не могу», или еще одна выделяемая Щюцем темпоральная структура «и т.д. и т.п.» просто не всплывает в сознании человека, который знает, что никакого «и т.д.» у него нет и никогда не было, тот же ли это самый мир, общий мир, который мы все делим друг с другом? Это серьезный вопрос, его не решить ссылкой на онтологическое различие бытия и сущего, поскольку все бытийный структуры считываются философами именно с сущего, все априорные условия извлекаются из апостериорного измерения. Думаю, что негласная оппозиция здоровых и патологических кинестез, здорового и патологического пространственного опыта все–таки руководила аналитикой феноменологов, которая в этом смысле была отнюдь не беспредпосылочна, а опиралась на определенную «норму».

Патологии пространственного опыта исследуются медицинскими антропологами применительно к миру соматической острой и хронической боли, когда в одном случае пространство схлопывается, так что мы чувствуем свою абсолютную нераздельность с ранящим нас миром, в другом, наоборот, неизлечимое страдание постоянно генерирует непреодолимые дистанции, фатально отчуждающие нас от мира, удаляющие от других людей и замыкающие в своем «здесь». Психиатры в свою очередь изучают модификации пространственного опыта применительно в миру психопатологий. Так Эжен Минковски, который был одним из первых, кто применил феноменологию в психиатрии, в работе «Проживаемое время» (1923) говорит не только о переживаемом времени и модификациях этого переживания у психически больных людей, но и о модификациях в переживании пространства. Он тоже говорит о структуре «я здесь» и о связанном с ней пространственном переживании расстояния, дистанции как о чистом качестве, то есть о той дистанции, которая всегда есть для здорового человека и которая является экзистенциально–пространственным условием его свободы, безопасности, неприкосновенности («безопасная дистанция»). В патологическом галлюцинаторном мире, мире болезни, эта дистанция исчезает, так как будто пространство становится абсолютно темным, непроницаемым, потому бесконечным и враждебным. Темное пространство, из которого изъяты все вещи, само воспринимается как материальное, как вещь и в тоже время в силу своей непроницаемости как набрасывающееся на тебя, непосредственно тебя касающееся, сжимающее.

Медард Босс считал, что в основе всех психических заболеваний лежит нарушение открытости, горизонтности человеческого существования как одного из конститутивов ее изначальной пространственности, и такие пространственные фобии, как агорафобия или, наоборот, клаустрофобия, выявляют структуру свободного открытого пространства и просвета как места обнаружения и манифестации вещей.

 

Третий сюжет. Койко–место и взрыв госпитальной имманенции.

 

Вернемся к Фуко. В «Надзирать и наказывать» он вводит и подробно описывает концепт дисциплинарного общества, рожденного в XVII–XVIII веках, общества, в котором дисциплины стали общими формулами господства. Как известно, свой анализ Фуко распространяет на становление таких модерных институтов, как школа, больница, казарма, фабрика. Больнице отводится особое место. Здесь методы отгораживания, распределения по индивидуальным ячейкам, функционального размещения и ранжирования приводят к появлению «терапевтически полезного пространства»[17]. Фуко пишет о том, как налаживалась система проверки реального числа больных, их принадлежности к подразделениям больницы, затем как было ограничено их передвижение – «их заставляют оставаться в палатах, к каждой койке привязывают табличку с фамилией больного, каждый больной записывается в реестр, врач сверяется с ним во время обхода»[18]. Потом на отдельных койках стали изолировать заразных больных. Эта функциональная и индивидуализированная структура распределения больных определят облик и современной больницы. Наличие койко–мест для больных является определяющим для института больницы: больница – «это учреждение, предоставляющее койки, питание и постоянный медицинский уход для своих больных, пока их лечат профессиональные врачи»[19]. Количество койко–мест вариативно для больниц разных типов, стран и исторических периодов, эффективность использования койко–дней тоже может быть разной, однако само наличие койко–мест принципиально для этого института. Конечно, койко–место – это не просто койка, это и сопутствующая обстановка, и питание, и набор медикаментов, и выделенное медицинское время, то есть это прежде всего административная, управленческая и даже экономическая категория. Однако «полезность терапевтического пространства», эффективность медицинской помощи во многом связана именно с физической фиксацией больного на своем месте и жесткой регламентацией его пространства, включая постельный режим. Оборотной стороной этой полезности является закрытость контакта врач–пациент (и геометрическая и корпоративная) и его однонаправленность – от лечащего врача или медперсонала отделения соответственно – на «послушные тела» пациентов. Конвенциональная медицина лишь смягчила последствия медицинского патернализма, но не устранила корпоративный и экспертный монополизм в отправлении медицинской услуги, основанный на социальной иерархии знания и дисциплинарной организации больничного пространства. Этот монополизм сегодня поставлен под вопрос благодаря совсем другой вещи – Интернету. Сегодня пациент в палате, находясь на своем фиксированном месте, даже будучи прикованным к постели, не изолирован, больница становится больницей без стен. Койка больше – не место, изолирующее болезнь и больного от других больных, от здоровых и от медицинского персонала. Пациент, подключенный к сети, находится не только в бесконечном пространстве солидарной боли, солидарного переживания собственных симптомов, но и в пространстве немонополизированного экспертного знания, которое изменяет отношение между ним и его врачами. Намечается настоящий взрыв госпитальной имманенции. Если в уже устоявшейся и закрепленной юридически либеральной мировой практике информированного согласия пациент остается все еще плохо информированным гражданином, поскольку получает информацию только от своего врача, то благодаря Интернету и сетевому проживанию (обсуждению) своей болезни он становится «хорошо информированным гражданином»[20]. Сегодня сетевое пространство опыта индивидуальной болезни, включающее сетевое сострадание и сетевую экспертную поддержку, меняет привычную и усвоенную нами с детства конфигурацию медицинских пространств.

(Иллюстрация тезиса – 2 серия, 6–го сезона сериала «Доктор Хаус», «Полный провал». Сюжет – лежащий в больничной палате «тяжелый» пациент с помощью ноутбука изучает имеющуюся в Интернете статистику по своим симптомам и пытается влиять на действия своего лечащего врача, Формана, затем он объявляет в Интернете премию за свое излечение, и весь ход лечения, результаты всех анализов, все симптомы, все назначения доктора Формана и «13–ой» постоянно размещает он–лайн. В Интернете сформировалось вокруг больного альтернативное экспертное сообщество, благодаря его рекомендациям больной начинает существенно корректировать и направлять свое лечение. Форман и «13–я» в растерянности. Но в итоге «13–я» ставит правильный диагноз с помощью очередного пришедшего от интернет–сообщества факса, а Форман додумывается до диагноза сам).

 

 

Lekhtsier V. Bed–not–place, Or the philosophical criticism of medical spaces

The article focuses on three thematic plots about space in the field of philosophical criticism of medical practices and patients’ experience. The first plot concerns medical epistemology, the second one – the phenomenological analysis of fundamental structures of experience of space, the third one – historical overcoming of disciplinary borders in therapeutic space of hospital

Key words: locus morbi, medicine, illness, space experience, kinesthesis, a disciplinary society

 

 

---

 

 

 

>

Комментарии

Имя	Запомнить
Email
Сайт
Сообщение

← Предыдущая статья
Культурный релятивизм, лингвистическая относительность и пространственная семантика

Следующая статья →
Габитус и субъективность: опыт живой истории в телепроекте «Усадьба эдвардианской эпохи»

• Вестник Самарской Гуманитарной академии. Серия "Философия. Филология." 2011-2
• Экзистенциальная геометрия пути (к постановке вопроса)
• Габитус и субъективность: опыт живой истории в телепроекте «Усадьба эдвардианской эпохи»
• Культурный релятивизм, лингвистическая относительность и пространственная семантика
• Поэзия как метафизическая память
• Музыкальные эмоции «понарошку»
• Ньютонианская и квантово–релятивистская революции: различие стратегий
• От плюрализма и релятивизма к интегральной социологической парадигме
• БИБЛИОНАВТИКА
• Драматический сюжет и проблема автора как субъекта творческой деятельности в драме